Кислород

Потом, когда все формальности были выполнены, все бумаги подписаны и санитары увезли ее тело в морг (на запястье игла капельницы оставила маленький синий цветок), братья сцепились в объятиях в коридоре перед палатой — два немолодых уже человека, небритых, с покрасневшими глазами, иностранцы, не в силах сдержать ярости оттого, что не совладали со смертью, а мимо них спешили по своим делам медсестры, обутые в туфли на мягкой подошве, отчего шагов было почти не слышно.

— Bitte? [57]

57

Здесь: разрешите? (нем.)

Принесли заказанную еду: кусок свинины, окруженный какой-то зеленой массой, в которой он, сверившись с меню, признал пюре из шпината. Он взял вилку из опасения, что, если он не сделает хотя бы попытки съесть то, что заказал, это покажется подозрительным, но после первого же куска решил, что намного подозрительнее есть подобную гадость, и отодвинул тарелку, подняв взгляд от стола именно в ту секунду, когда в дверях появился его связной.

Она подстриглась и покрасила волосы (в темно-рыжий), оделась в полинявшие джинсы и голубую мужскую рубашку с рукавами, закатанными до локтей, но не узнать ее он не мог: подруга Эмиля, хотя и без той ауры суровости, которая в Париже окружала ее подобно дымовой завесе. Сейчас она походила на чью-нибудь любимую племянницу — почему бы и не его? — которая, улыбаясь и самоуверенно покачивая бедрами, шла через зал к его столику. На плече у нее висела сумка, похожая на ту, что была у него, хотя по натяжению ремня и по тому, с какой осторожностью она опустила ее на пол за его стулом, было ясно, что сумка эта намного тяжелей.

Она расцеловала его в обе щеки.

— Как доехали?

— Хорошо, спасибо.

Она уселась напротив и закурила. Заказала официантке колу.

— Вам нужно поесть, — сказала она, глядя на его тарелку.

Ласло пожал плечами:

— Жара…

— Может начаться гроза, — заметила она.

— Вы так думаете?

Ему бы очень хотелось знать правила игры, знать, нужно ли ему считаться с тем, что их могут подслушать, хотя столики вокруг них были пусты, а из спрятанных в стенах колонок лилась музыка — неизбежный наскучивший вальс. Он подумал, что им следовало бы проинструктировать его на этот счет в Париже. Ему не хотелось выглядеть дураком.

Он наклонился к ней.

— Вы поедете со мной?

— Нет, — ответила она. В ее голосе послышались нотки прежней нетерпеливости. — Конечно нет.

Она выпила колу и разгрызла зубами кубик льда.

— Слушайте, — сказала она. — Поезд на Будапешт отбывает в двадцать минут третьего. Когда вы приедете в город, остановитесь в отеле «Опера» на улице Реваи. Вы знаете, где это?

— Знаю. Рядом с Базиликой.

— Верно.

— И что я там буду делать?

— Осматривать достопримечательности.

— И как долго?

— Два-три дня. Оставьте сумку в сейфе отеля.

— Может, будет безопаснее держать ее при себе?

— Очень важно, чтобы вы делали все именно так, как мы вам говорим. Ни больше ни меньше. Когда все будет готово, с вами свяжутся.

— Как?

— Это решат те, кому положено.

Она потушила сигарету, потом потянулась рукой вниз и совершенно естественным жестом взялась за ремень его сумки.

— Вы все узнали, что хотели?

— Это зависит от вас, — сказал Ласло.

Она позволила себе мимолетную улыбку.

— Приятного отпуска.

Ему захотелось спросить ее, увидятся ли они снова, но тут же с уверенностью подумал, что нет. Ему было жаль. Пусть в их первую встречу она пробудила в нем глубокую неприязнь, но сейчас эта неприязнь сменилась подлинным восхищением, настолько она была безупречна — как лезвие бритвы, хотя он подозревал, что эта безупречность может однажды подвигнуть ее на то, чтобы оставить взрывное устройство в многолюдном баре. Шарлотта Корде, Ульрика Майнхоф [58] , Жанна д’Арк! Как странно, что он стал ее сообщником. Он смотрел, как она уходит. Она и есть «Франсуаза»? Уже давно женщина не интересовала его так. Он порадовался, что это еще возможно.

58

Ульрика Майнхоф — немецкая журналистка, примкнувшая к террористической группировке Фракция Красной армии и ставшая одним из ее лидеров; в 1976 г. покончила с собой в тюрьме.

Он помахал рукой, чтобы ему принесли счет, расплатился наличными, оставив на чай, и приподнял сумку, но она оказалась поразительно тяжелой. Ему пришлось ухватиться за нее поудобнее и слегка присесть — только тогда он смог повесить ее на плечо. Сколько же денег могут столько весить? Четверть миллиона? Полмиллиона? Конечно, невозможно угадать сумму, не зная валюты. Вероятно, немецкие марки или доллары. Крюгерранды? [59] Почему бы и нет. В любом случае диаспора наверняка не поскупилась, хотя большинство ее членов были гастарбайтерами, и такие пожертвования не могли не ударить их по карману. Что до остальных, то магнаты вроде Беджета Паколли [60] могли бы нагрузить сумку потяжелее этой, ничем особо не жертвуя. Как и те, которые нажили богатство не таким честным путем (ходили слухи, что героиновым бизнесом в Цюрихе заправляют албанцы, и главари этой мафии наверняка обрадовались возможности купить себе толику политического влияния). Вряд ли Эмиля Беджети и его друзей чересчур волнует происхождение этих денег. В трудные времена твердая валюта сама себе оправдание.

59

Валюта ЮАР.

60

Глава швейцарской фирмы «Мабетекс», получившей подряд на реконструкцию Московского Кремля, участник нескольких громких судебных разбирательств в России в конце 90-х, обвинялся в «отмывании денег».

Он купил билет в зале вокзала, забрал пилотскую сумку из камеры хранения и направился к платформе, куда, в соответствии с расписанием, уже подходил поезд («Бела Барток») — локомотив и десятка два пыльных вагонов вползали под удлинившуюся после полудня вокзальную тень. Ласло вошел в вагон и пошел по проходу в поисках более или менее свободного купе, пока не нашел то, что искал: в нем было два свободных кресла, развернутых вперед. Он пристроил синюю сумку на полку у себя над головой и сел у окна, поставив черную сумку в ноги и обмотав наплечный ремень вокруг запястья. Позади него два голоса по-венгерски, с городским акцентом, как и у него, но пересыпавшие речь не всегда понятным сленгом, обсуждали последнюю игру «Ференцвароша». В вагоне было душно — старый состав без кондиционеров, — и его потянуло в сон, но проснуться в Будапеште без сумки было бы слишком дорогой ошибкой. В буквальном смысле дороже, чем его жизнь.

Раздался свисток, ребенка на платформе взяли на руки помахать на прощание, в приоткрытые окна подул слабый ветерок. Он откинулся назад, глубоко вздохнул, или, по крайней мере, попытался это сделать, но легкие словно склеились, и когда он с усилием предпринял вторую попытку, то почувствовал боль, словно под его левым плечом меж ребер продернули бахрому из раздраженных нервных окончаний. Теперь можно будет потешиться еще одной мыслью. Как ни крути, не будет ничего удивительного, если человека его возраста хватит сердечный приступ, тем более в такой жаркий день, в поездке. Случись с ним такое, в его сумку обязательно заглянут, в поисках лекарства или просто из любопытства — ведь она такая тяжелая. Жаль, что ему не удастся увидеть выражение их лиц.

Он надел темные очки и вытащил из-под переднего сиденья смятый экземпляр «Ди пресс». Он начинал злиться на самого себя, на беспрестанную озабоченность своим состоянием, на фантазии об обмороке: он смотрит с пола на незнакомые лица и кто-то — всегда найдется кто-нибудь — кричит: «Не двигайте его!» Неужели он этого правда хочет? Оплошность, которая извинила бы все остальные. Бедняга Ласло! Ну что он мог сделать? Ведь он больной человек! Беспомощный!

В Хедьешхаломе, через час после выезда из Вены, в поезд вошли таможенники. Австрийцы в своих щеголеватых беретах и сине-серых мундирах смотрелись почти элегантно; по контрасту с ними венгерская троица в фуражках и мятом хаки походила на новобранцев-неудачников, хотя военная форма, какой бы она ни была, все еще пробуждала в Ласло старые страхи: люди в мундирах казались ему пауками, плетущими паутину закона, чей интерес мог затащить его в силки, выбраться из которых он бы не смог. Он размотал ремень на запястье и снял темные очки.

— Француз? — спросил по-английски один из венгров, когда Ласло протянул паспорт, который в семьдесят первом году, после успеха «Короля Сизифа», французское правительство наконец-то сочло возможным ему даровать.

— Из Будапешта, — по-венгерски ответил Ласло.

— Из Будапешта?

— Сорок лет назад.

Он спросил себя, понял ли его таможенник. Много ли он знает про пятьдесят шестой год? Люди не будут помнить о нем вечно. Еще одно поколение — и от тех событий останется только параграф в учебнике, который школьники будут учить наизусть ради экзаменационной оценки.