Кислород

— Вы много путешествуете, — заметил молодой человек, изучая штампы в паспорте.

— По работе, — сказал Ласло и приготовился доходчиво объяснить, в чем заключается его работа.

Он знал по опыту, что таможенники зачастую настороженно относятся к писателям, особенно в странах, где тех привыкли держать под замком и где привычка к травле, как рефлекс, изживалась труднее всего. Но потом он понял, что молодой человек просто завидует этим маленьким влекущим штампам и что ему, по правде говоря, совсем не интересно, кто едет в Венгрию, а кто обратно. Венгрия скоро вступит в Сообщество, станет еще одним отделом великого европейского универмага. Мир шагнул далеко вперед; люди с хмурыми лицами в плащах, припорошенных инеем, затерялись в той самой истории, хозяевами которой себя мнили. Теперь страна открыта, хотя Ласло сомневался, что когда-нибудь к этому привыкнет. Слишком поздно для его поколения. Поезд сделал еще одну остановку — в Дьёре — и снова помчался по равнине, где над лугами и полями от жары поднималась серебристая дымка. Мимо проплывали приземистые сельские домики, машины, терпеливо выстроившиеся в очередь перед шлагбаумом, тени, неподвижные, как вода во рву, окружавшем почерневшие от времени стены старого завода советских времен. Ласло прислонился головой к стеклу и заснул. Ему тут же приснился сон: смутно знакомая улица, городской пейзаж, который его подсознание сложило из десятка разных городов — тех мест, где он жил или которые видел из окна такси или на киноэкране. Он был одет в мешковатый черный костюм, как у клоуна в цирке, и тащил за собой огромный, набитый до отказа чемодан, обмотанный ремнями. На углу, в наряде мексиканского бандидо, стоял, прислонившись к стене, Эмиль Беджети и обнимал за плечи красивую женщину, которая пронзительно хохотала при виде спотыкающегося в пыли Ласло. Но сон не оставлял тягостного впечатления. Даже понимая, что вряд ли сможет долго тащить свою ношу, он был доволен, почти счастлив, с упорством человека, который подчиняется своей судьбе, зная, что другой ему не дано. Внезапно город исчез, и он очутился посреди равнины, волоча чемодан — в котором он смутно признал тот самый чемодан, с которым покинул Венгрию, чемодан его отца, из блестящей кожи, с инициалами «А. Л.» на крышке — по белой дороге, петляющей до самого горизонта: белая лента, продернутая сквозь пустынную аркадию, которая безошибочно приведет его к последней в его жизни цели…

Когда он проснулся, поезд уже подходил к вокзалу Келати, и чарующее, неожиданное умиротворение его сна сменилось шквалом звуков и мелькающих перед глазами фигур. В панике он бросился шарить руками по полу, кляня себя на чем свет стоит и путаясь в страницах газеты, которая свалилась у него с колен, пока он спал, и с облегчением, во весь голос рассмеялся, когда его пальцы нащупали гладкий бок сумки.

Он выбрался со своим багажом на платформу и, петляя из стороны в сторону, принялся обходить кучки зазывал, в основном грубоватых с виду женщин с табличками «Сдается комната» на английском, немецком и итальянском языках. Над их головами вились голуби, крылья которых мелькали в потоке света, падавшего из огромного, похожего на раскрытый веер окна над выходом в город. Эмигрант, драматург, международный курьер, Ласло Лазар вернулся на свою старую родину и тихо приветствовал ее на своем родном языке.

11

В воскресенье утром Алиса Валентайн сидела и ждала на диване в гостиной «Бруклендза». На ней было зимнее пальто горчичного цвета, вокруг шеи обмотана норковая горжетка, с обоих концов которой красовались высушенные звериные мордочки. Эта горжетка принадлежала еще ее матери и пятьдесят лет назад, наверное, придавала шику молодой женщине в вечернем платье с напудренным декольте, но время и полчища моли сделали свое черное дело. Зверьки, с их стеклянными глазами и ушами, превратившимися в бахрому, дошли до последней стадии облысения, чем напомнили Алеку старую собачью шкуру из лампедузовского «Леопарда» [61] , которую в конце романа вышвыривают за окно. Но Алиса захотела надеть горжетку, и после долгих поисков он отыскал ее в шляпной картонке в глубине платяного шкафа у лестницы. Никто не знал, почему она захотела ее надеть; может быть, в память о матери по случаю поездки в старый дом. Никто больше не просил ее ничего объяснять.

61

Имеется в виду роман «Леопард» итальянского писателя Джузеппе Томази ди Лампедуза (1896–1957).

Они выехали без четверти двенадцать: Ларри, Элла и Кирсти на заднем сиденье, причем Ларри почти упирался коленями себе в подбородок, Алиса — на переднем, со своей тростью, кислородом, бумажными носовыми платками, пластиковым пакетом из супермаркета, полным флаконов с таблетками. Ехали по проселочным дорогам в мелькающей тени деревьев; Алек склонился над рулем, как игрок над колодой карт, хотя встречных машин почти не было. Элла в зеленом платьице и сандаликах сидела между родителями, спокойная и молчаливая. Ларри потрепал ее по затылку, и она повернулась к нему.

— Ну, как ты? — прошептал он. — Как мы?

Он уже поговорил с ней о возвращении капсулы («наш секрет»), хотя в его словах было больше благодарности, чем упрека. Алеку он тоже был благодарен. Очевидно, его беседа с девочкой принесла больше пользы, чем они думали. Теперь этой штуковины больше нет — Алек отправил ее туда же, куда и остальные (удивительно, чего только люди не спускают в унитаз!), так что на этот раз опасность миновала. Он получил неожиданную передышку, спасение воодушевило его, и первый раз за долгие месяцы он почувствовал, что еще не все потеряно. Он мог бы вернуться к выпивке, порошку, колесам, переменам настроения, лжи, но, похоже, на этот раз ему удастся воспротивиться этим затянувшимся излишествам и вернуться к нормальной жизни. Но придется постараться, чтобы перемены оказались убедительными для него самого. Они должны пронизать все его существо, а иначе — сколько бы раз человек ни обещал измениться, всегда может наступить момент, когда слова «я изменюсь» превратятся в «я хочу измениться, но не могу». Не исключено, конечно, что он опоздал: Кирсти практически вычеркнула его из своих мыслей и вряд ли намерена снова впустить его туда. Единственное, что он знал, так это то, что она уже переговорила кое с кем в Штатах, с каким-то адвокатом, и что дома его ждут соответствующие бумаги. Она целую неделю была предоставлена самой себе, и эта стерва Хан могла подбить ее на что угодно. Но инстинкт подсказывал ему, что у него еще оставался шанс — последний, — и он собирался его использовать.

Положив левую руку на спинку сиденья — его пальцы оказались прямо за шеей жены: откинься она назад, и он бы коснулся ее, — он посмотрел в окно и увидел, как по полю врассыпную несутся кролики. Пощипывали траву овцы, пегие коровы помахивали хвостами у лоханей с водой под сенью деревьев. Колосились хлеба, поспевал рапс, красные сенокосилки тянули за собой тучи пыли. Вокруг выросли автострады, миллионы новых домов, но здесь природа сохранила свое богатство, свою хрупкую прелесть. Торопясь покинуть Англию, он совсем этого не ценил. Теперь же он вновь почувствовал притяжение этой земли, как будто открывшийся ему пейзаж — первое, что он увидел в жизни, — заявил на него права, пробудил голос крови, к которому он наконец-то был готов прислушаться.

Он взглянул на мать, сгорбившуюся в кресле, как будто воздух был слишком для нее тяжел. Радовалась ли она тому, что видела? Или ей уже все равно? Она уже давно никуда не выезжала — любая поездка означала для нее поездку в больницу, — и когда они с Кирсти принесли ей утренний чай (в занавешенную комнату, которую, казалось, никакой ветер не в силах был освежить), она так смутилась и замешкалась, что они почти решили отложить поездку. Она горько пожаловалась, что никак не может удобно улечься, как ночью хотела повернуться на бок, но боялась задохнуться. Потом, когда Кирсти оставила их одних — Элла закричала снизу: «Мама!» — она сказала, что знает, как поступил бы «добрый доктор», — слова, которые Ларри отказывался понимать, хотя она упорно сверлила его взглядом, пока Кирсти не вернулась и не дала ему возможность улизнуть в сад и выкурить сигарету.

Уже несколько дней (или месяцев?) он пытался собраться с мужеством и поговорить с ней. Он хотел — очень хотел — показаться ей таким, каким он был на самом деле, дать ей увидеть себя не сверкающим предметом ее давней гордости, а человеком, оказавшимся не в силах справиться со своими собственными недостатками, о существовании которых пять лет назад он лишь смутно подозревал. И хотя он был почти уверен в том, что она уже смирилась с потерей своей давней мечты, к осуществлению которой они оба так дружно стремились, он боялся, что она уйдет (скажи «умрет», Ларри!), и между ними навсегда останется тень притворства. Ему было нужно, чтобы его приняли таким, каков он есть. Всего лишь момент, не больше: поднять руку в благословении, но этот момент нужно было еще улучить. И не откладывая.

Справа от дороги развернулась долина Солсбери: низкие светло-зеленые холмы, сращенные с небом отрезками плотного темного леса. Когда они были милях в двадцати от старого дома, Алиса начала узнавать места и называть их. Церковь, где она однажды была подружкой невесты. Паб с привидениями. Ворота имения, за которыми влачила остаток дней какая-то местная знаменитость.

Кирсти объяснила Элле:

— Здесь бабушка жила, когда была маленькой девочкой.

— Понятно, — ответила Элла и посмотрела по сторонам с напускным интересом — мало что может впечатлить ребенка из Норт-Бич, который видел и каньоны, и горы, и гигантскую секвойю.

Когда Алек пропустил поворот, Алиса замахала на него скомканным носовым платком и обозвала дураком, как будто они ездили по этой дороге каждую неделю. Он извинился, дал задний ход и выехал на проселок, по краям которого зеленела нестриженая трава, а в колеях и рытвинах голубели лужицы от прошедшего на прошлой неделе дождя.

— Ого, — заметила Кирсти, — настоящая деревня.

— Тут и медведи водятся, — сказал Ларри. — Мама, тебе лучше поднять стекло.

Но она больше никого не слышала. Не обращала внимания на болтовню. Сейчас она ни с кем не хотела себя делить.

Ларри потянулся вперед и тронул брата за плечо:

— Помнишь?

Алек кивнул. На этом лугу они когда-то играли, пачкая колени в траве. На здешних фермах работали на каникулах и по выходным, сгребали сено или давили сидр, чтобы заработать несколько фунтов, а потом, когда для работы становилось слишком темно, пили молоко на кухне в хозяйском доме. Они растрогались, снова оказавшись в этих местах, увидев дорогу, уходящую в холмистую даль, как само время, и в свои последние пятнадцать минут путешествие стало тихим и торжественным, как ритуальная процессия: никто не произнес ни слова.