Кислородный предел

— Ну примерно понятно, — только и находит, что сказать, Андрей. — У обвинения есть вопросы? У нас вообще сторона обвинения есть? Сергей? Сергей-второй? Артур? Господа, у нас вообще обвинения нет!

— Погодите, я еще сказать хочу. Я не хочу сказать, что я такой весь белый и пушистый. Что честный, не хочу сказать. Бывало всякое. Куда ни кинь, везде грешок. А по-другому вообще никак! Нет, я, конечно, не заказывал, не убивал, не потому что нравственный такой, богобоязненный, а просто время потому что наступило уже другое, уже без беспредела первых лет. Но закон обходил многократно, и людей приходилось десятками, сотнями выгонять с разоренных заводов… Я, если честно до конца, то вообще на скупке разоренных предприятий капитал и сделал — санация, перепродажа, жилье опять же, поликлиники, больницы ведомственные и даже детские сады — все с молотка. А с другой стороны — как все это работать заставить? Я тогда все это «трудными решениями» называл. Вот Андрей недавно правильно сказал, что человек, который занимается… ну, бизнесом… он в каком-то нематериальном мире живет. Вроде бы и живые люди вокруг, а с ними не соприкасаешься. Не люди — только «трудные решения».

— О! Уже на покаяние похоже.

— Да нет, я просто правду. Вот ты недавно — что? Что после пережитого сегодня мне нужно все раздать и в монастырь грехи замаливать — одна дорога. Не уверен. Морально, извините, не готов. Понимаете, легче не пить, не курить, воздержаться от баб, чем бросить заниматься этим. Привычка думать — думать в этом направлении, — она очень быстро становится сильнее всего. И эти деньги — разве я на них сижу? Разве их — тут ты прав, Андрей, — можно потрогать? Эти цифры, эти суммы шестизначные, они ведь только для того и существуют, чтобы циркулировать. Пока они движутся, они есть. Их можно только инвестировать, а больше с ними сделать нельзя ничего. Вошел — вышел и так без конца. Смысл? А обороты, прибыли, деньги в бюджет, страна богатеет, какой бы скепсис это заявление у вас ни вызывало. А все другое просто уже неинтересно. Ну потому что — ну что? Из всех материальных благ, какие только есть, для меня нет ничего недоступного. Фантазия богатого на самом деле ограничена — это только нищим кажется, что у богатых возможностей бездна неисчерпаемая и что они способны бесконечно изощряться в своих причудах. Исчерпание потребностей, фантазий, извращений, самых диких причуд — все это наступает очень быстро. Для того чтобы весь этот голод утолить, мне достаточно и тысячной доли своих возможностей. Ну, потому что — что?.. Ну, безопасность, ну, комфорт, ну, сытость, ну, инстинкты, ну, здоровье, ну, свежий воздух, чистая жратва — чтоб получить все это, хватит и двух десятков тысяч в месяц, ну хорошо, ну, сто, ну, двести, все. Мне лично больше ничего не надо. И к счастью это не имеет никакого отношения… ну, к бытовому счастью, человеческому и слишком человеческому, первичному и примитивному, как хлеб. Ну, что еще сказать?.. Про то, кто виноват? А может, о моральном облике строителя капитализма? Считаю ли я, что кого-то бессовестно обворовал, ограбил? Нет, я не считаю. Я честно конкурировал, у меня еще двенадцать лет назад не было ничего, я в обычную школу ходил, я без папы вырос. Да нет, не об этом я… Просто бизнес по-другому не делается. Предложение товара не может быть ни нравственным, ни безнравственным. Если так, то виноваты поголовно все, любой, кто занимается бизнесом. Но согласитесь, если виноваты все и наказать этих всех невозможно, то глупо и бессмысленно наказывать кого-то одного. Это будет показательная казнь, и только, но ситуация от этого ведь не изменится. Сверхбогатство и не может зиждиться на чем-то другом, кроме как на чьей-то нищете. Ну, это же первый курс, всем известная философия. Свет не может существовать без тьмы, человеческое счастье только потому и счастье, что его можно сравнивать с чьим-то несчастьем; благополучие, богатство не существуют сами по себе: если нет бедности, то и не с чем сравнивать. Без уродства нет красоты, без бездарности — таланта, без прыщавого и робкого очкарика — плейбоя и так далее. Или вы хотите равенства? Да ведь мы все это проходили. Ну, хорошо, ну, равенство достигнуто, представим, что без жертв и разрушений, а дальше что? Стагнация? Остановка всякого прогресса? Никто никому не завидует, никто ни к чему не стремится, все — Пушкины, все — Менделеевы или, напротив, все — амебы, гоблины, манкурты, что гораздо вероятнее. Без разности человеческих потенциалов — и капиталов соответственно — никакое развитие попросту невозможно. Ну, вот представьте — рай. Вам когда-нибудь сектантские брошюрки на улице подсовывали? Там еще на картинках бананы, кокосы, апельсиновый рай, и люди мирно потребляют это изобилие, еврей в обнимку с негром, ребята — со зверятами. Идиотская всеобщая идиллия, от которой хочется два пальца в рот. Вот я и говорю, что предпочел бы лучше сгинуть во время апокалипсиса. Мне такая вечная жизнь не нужна. Я лично предпочел бы умереть.

— Ну, хорошо — выходит, никакой ответственности? Я богат, а кто-то нищий, потому что так управила матушка-природа, только и всего? А десять христианских заповедей придуманы рабами для рабов?

— А ты их соблюдаешь, эти заповеди? Которую из них не нарушал, кроме самой-то страшной? Ну вот очень хочется нашему человеку призвать к ответственности каждого, кто разбогател. И еще неизвестно, за что ответственность. За богатство, как будто богатство — это тоже грех? Я согласен, на богатых лежит ответственность. Да, действительно, если разрыв в состояниях слишком велик, кощунственно велик, то это ни к чему хорошему не может привести. Ну так я готов… на многое. Норвежский вариант? Прогрессивный налог? Пожалуйста! Отдавать треть прибавочной стоимости, ну хорошо, не треть, а четверть, хотя бы десятую часть своим же собственным рабочим, содержать бездомных, инвалидов — да десять раз пожалуйста. Но только если все живут по этим правилам. А если все от этого уходят, то я не идиот — нести ответственность за всех в одиночку. Ну что еще сказать? Мы сегодня тут говорили о душевном свете, который внутри у каждого человека. Я, признаться, невоинствующий атеист, но я с существованием такого света соглашаюсь. Он мне, может, впервые и открылся сегодня. Мы же вместе оттуда спасались… один за всех… короче, в этом духе. Совсем по-христиански, между прочим, если чуть перефразировать: там, где один сгорит, там двое спасутся. Я потому и не ушел от вас, не побежал к себе, не юркнул в норку, что я от вас вот это излучение почувствовал, и хотелось греться в этом свете, самому отдавать такое же душевное тепло, и вот эту нашу радость общую поддерживать. И я что хочу сказать… — Драбкин было рот открыл, набирая побольше воздуха в грудь, чтобы сделать ответственное заявление, но входная дверь в храм торжествующей плоти вдруг отворилась, и на том краю бассейна появились двое — молодые люди, чьи осанка и повадки тотчас всем сказали обо всем, и тугие провода наушников, оплетавшие их мощные, мускулистые шеи, были лишь дополнительным знаком для самых тупых.

Лопоухие, курносые преторианцы Драбкина принесли с собой неброский, серенький, но, конечно, скроенный и пошитый вручную в Лондоне костюм на «плечиках», пару черных лакированных ботинок, серебристый, в алюминиевом корпусе ноутбук и устрашающе-серьезную, как «черный ящик», мини-станцию спутниковой связи. Удалились молча.

— Ну так чего, — сказал Андрей, — мы, значит, разбежались?

— Выходит, так.

— Не хотелось бы так скоро, а? Ощущение такое — многое еще не сказано. Кстати, этого-то мы, — кивнул Андрей, — оправдали? Я не понял.

— Вопрос уже не так стоит. Ой, не так!

— Господа! — воскликнул Драбкин. — Мужики! Ребята! Если я для вас… ну, чем помочь, тогда — любой вопрос. Телефон возьмите, он прямой. И давайте ваши. Кстати, как нас по фамилиям?.. Да вы чего, ребят? Да вы ж спасли меня. Вы со мной впервые, может быть, как люди!

Неподвижными остались лица четверых, непроницаемыми.

— Ну, Артур Григорян, запиши.

Обменялись, вбили в память, записали на клочках. Андрей еще записывал, и Драбкин все вбивал, а Сергей-один уже поднялся догонять сомнамбулу. И уже они не одно целое — каждый сам по себе.

— Слышь, друзья, а все же так нехорошо — по-английски, не прощаясь? Мы же в самом деле вместе кое-что… — осудил Артур обоих Сергеев.

Обернулись Сергеи. Опять подошли. Обнялись поочередно каждый с каждым — стой мужской неуклюжестью, с тем показным отрывистым похлопыванием, когда каждый жест выражает нежелание распускать так называемые сопли.

— Спасибо, Серег, если б не ты… Ну и ты давай, Серый, — извини, что так вышло. Удачи.

Над бессонным городом занялся тускленький рассвет, и дубовый парк наполнился сизовато-сиреневой мутью, за ажурной чугунной оградой, приведенная в движение, заурчала поливальная машина и, дотошно-медлительная, узурпировала слух двоих, заставляя прислушиваться к шелестящим и гулким обертонам своего трудолюбия. Мельчайшей пылью водяной осыпала, прошлась по загривкам.

— Как будто гарью в воздухе… — с усилием расклеил спекшиеся губы Сергей-один. — Как будто бы оттуда. Может быть такое?

— Обоняние отшибло, — отвечал на это Сухожилов. — В носоглотке пресно все. Да и вкус. Вот курю и не чувствую. Может такое?

— Надышался, наверное. Надо думать, отпустит скоро. Ну а как вообще — там началось?

— По башке получил; чем — не видел.

— Ну, к врачу тогда, что по мозгам. Не жена мне, вообще никто, — забормотал Сергей-один с чудесной, невозможной скоростью. — Ну, влюбился — этому одно название.

Год назад увидел… да, смешно подумать, год назад… увидел и запал… я с ней по бизнесу случайно познакомился, с Мариной… у меня своя фирма, системы безопасности, «жучки», сигнализации, я этим занимался. Кредит взял беспроцентный триста тысяч, у Samsung'а тендер выиграл, и она мне документы выдавала, оформляла меня официальным дилером. Продастся все — кредит отдам, прибыль в карман и по новому кругу. Ну раз мы встретились, ну два, поговорили, она ко мне как к человеку, я на нее смотрю, не отрываюсь, слова все в горле застревают, все те, которые нужны, да нет, вообще-то я… ну все нормально в этом отношении, но случай-то особый, тут, знаешь, ощущение такое — куда мне до нее? И как разведчик я, шпион… ну, справки наводить, где живет и, главное, с кем… оказалось, одна… я следил еще, разнюхивал, есть ли кто, — нет, никого, только мама и дочка, ну вот так, одинокая баба красивая, часто бывает. Может, память хранит по кому. Я, ты знаешь, все это не очень… ну, цветы там, рестораны, свечи, эту всю херню… Ну и вот, ее в командировку, на учебу. А потом вообще в Германию — ну, у мамы со здоровьем, сердце, лучшие врачи. Я ей денег, главное, умудрился на Германию — ну, как будто и не от меня. Ну и что, дожидаюсь. Кручусь — верчусь, системы продаю, кредит вот этот самый отбиваю. И ничего, отбил, себя зауважал, чистейших триста тысяч прибыли, квартира на примете настоящая — жизнь! И тут вот этот Форум безопасности, и там она сегодня! Ее туда как вывеску возможностей — картинка ведь! Это надо быть импотентом, чтобы у нее ничего не купить, даже если эти камеры слежения тебе на хер не нужны. Ну и я туда. Вроде как нечаянная встреча. Прихожу — Маринка просияла, распахнулась мне навстречу, и все в глазах, как в зеркале, — вся будущая наша жизнь, и род мой продолжается, и все так ясно, хорошо, прозрачно, что и слова нам никакие не нужны. Я думал там остаться… ну, когда ее… я видел все, я подошел вплотную … и думал, ну куда мне уходить, когда она вот здесь, и я останусь, вокруг все мечутся, а я осел, сижу, и тут как будто молнией все озарило изнутри: ведь дочка у нее осталась, ведь одна, без никого. Ну, значит, должен выйти я оттуда, приложить усилия. И Драбкин — то есть ты — в башке засел. Достану, думаю. Управлюсь незаметно — ситуация располагает. Вот, вышел… Скажи, друг, слово, не молчи. Не хочешь — хер с тобой.

— Фамилия-то как твоя? А то все тезка, тезка.

— Подвигин — дальше что?

— Нет, — Сухожилов скривился, с подозрением разглядывая тлеющую сигарету. — Тяну и не чувствую. Ну, нет, да что за жизнь такая — ничего не чувствую… Я ее вот так держал! — сдавил Подвигину запястье. — Вот так держал, не отпуская. Ты помнишь, я пристроился за вами, я видел, вы — единственные, кто полностью не обезумели, и с вами норовил, но мы потом от вас отстали. Ну что — горохом вниз, всей биомассой, двери вынесли, этаж, этаж, еще этаж, кругом все черные, багровые, все задыхаются. И медленней, все медленней, конечно, и на передних сверху давят, те кубарем летят, задние ступают по телам, мы тоже — на руки, на животы. Вперед я с самого начала не полез, прикинул — на хер надо? Чтоб стоптали? Но тоже, понимаешь сам, не застоишься, дым удушливый, все время что-то сверху падает, башкой кого-то вниз в пролет швырнули, но мы бежим, бежим, потом идем, идем. И тут навстречу пламя, снизу, как из жерла. Народ назад попятился, все — вверх опять, откуда прибежали. Рванули скопом в коридор. А в коридоре тоже светопреставление — кто не сгорит, тот задохнется, жопа полная. Я двери в номера толкаю, дергаю… ну, надо же куда-то, ведь сгорим. И повезло не повезло — рванул одну, и в номер мы, за нами дым, глаза на лбу давно уже, и в ванную, там воду открываю, все краны, и ее туда по горло, в воду, «не вылезай», ору… ну, логика простая, да? «Пока не вытащат тебя руками, не вылезай сама ни в коем разе», — последние мои слова. А сам куда-то назад метнулся и к окну, разбил и на карниз, там выступ был изрядный, как балкончик. Этаж какой, ну, пятый, я не видел точно, но можно жить, ору, что здесь мы, здесь нас двое, сюда, сюда на помощь. И тут мне чем-то по башке и грянуло, такое ощущение, что просто распрямился и теменем в косяк, и все, я падаю, лечу, и нет меня, и все неважно, все бессмысленно, и даже мысль про ванную, и эта моментально погасает. Замуровал ее, ты понимаешь, этими руками, сам лично-в газовую камеру. Очнулся — на земле уже лежу, а надо мной спасатели в скафандрах. Пытаюсь встать и не могу, ору и ничего не слышу. Ну встал с грехом, кричу: «Шестой этаж, шестой, туда!». Или пятый. И по периметру бегу, окно ищу, а окна одинаковые — и где она, и где?

— Ну и чего ты, дура? Этаж — шестой! Шестой — не двадцать пятый! Туда-то проникли! Живых по больницам! Врачи! Вот день пройдет, соображай, да мало день — неделя, и самое время наступит — все данные, списки. А может, и дома уже, ты представь? Тебя вот ищет и с ума… Любое может быть…

А Сухожилов вскинулся в ответ, как отзывается солдат — отличник на трубный зов, вскочил, готовый облачиться и подпоясаться быстрей, чем догорит до пальцев спичка, и побежал на звук набата, мгновенно про Подвигина забыв Не по-спортивному одетый физкультурник, пожалуй, слишком ранним утром в парке. Через ограду перепрыгнул и поливальную машину обогнал, так и бежал, с эскортом и салютом, мокрый от мелких брызг; стал выдыхаться, двигаться с машиной наравне, и в водяной пыли, в лучах рассвета над ним висела персональная трепещущая радуга. Настиг его Подвигин, тоже мокрый весь; собакой за хозяином бежит, не отставая.

— Слышь, тезка? Должен понимать… Один ты у меня, единственная ниточка. Я что кумекаю — с тобой я, тоже в этом направлении.

— А дочка как же? Дочка есть.

— Да погоди ты — дочка. Твоя, она теперь моя… не знаю, как сказать. Теперь и мое это дело, ты понял?

— Я ее второй раз в жизни.

— Что «второй раз»?

— Видел, что? — и Сухожилов на бегу осклабился. — Что? Может такое?

— Может, может. Я — целый год кругами, подойти не мог, ты вот — второй раз в жизни. Так точно, оба — невменяемые. Это как же вас на Форум занесло? По бизнесу опять же, что ли?