Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы
Шрифт:
Перед моими глазами тотчас же предстали заснеженные переулки Москвы. По одному из таких переулков неподалеку от Малой Никитской я прогуливался однажды в ясный зимний полдень. Внезапно дверь одного из ветхих особнячков с треском распахнулась, и оттуда кубарем вылетел румяный и кудрявый молодой человек, чем–то напоминающий валета из карточной колоды. Чуть не сбив меня с ног, он врезался головой в сугроб, однако с чрезвычайной живостью вскочил, наскоро отряхнулся и с приятной улыбкой обратился ко мне: «Простите, сударь, не угостите ли сигаретой?» Такая непринужденность сразу же меня очаровала, а лицо молодого человека показалось мне смутно знакомым. «Не с Дмитрием ли Быковым имею честь?» — вспомнив один из концертов для узкого круга, осведомился я. «Он самый, — самодовольно ответил молодой человек. — А вы, конечно, Андрей Добрынин?» Так состоялось наше знакомство, которым мы были обязаны на первый взгляд случайности, хотя рано или поздно общее дело все равно свело бы нас. С великолепной откровенностью Дмитрий поведал мне, что его спустили с лестницы за неуплату карточного долга. «Почему я так несчастен?!» — огласил он пустынный переулок воплем библейского Иова, возведя к небу томные семитские очи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что Дмитрий страдает неукротимой страстью к игре, и это вынуждает его жить не по средствам. Кроме того, его туманные намеки позволяли догадываться о крупных неурядицах в личной жизни. «Почему все так плохо?» — стенал Дмитрий, видя мое искреннее участие. «Не расстраивайтесь, друг мой! Жизнь поэта редко способна вместить все его увлечения, — увещевал я его. — Пойдемте–ка лучше хлопнем по кружечке, я знаю тут неподалеку одно заведение». Упоминание о пиве сразу стряхнуло с Дмитрия всю его скорбь. Он спросил у меня еще сигаретку и всю дорогу до Смоленской площади был весел и оживлен, как дитя. Он громко декламировал стихи, с неисчерпаемым добродушием восхваляя даже и посредственных поэтов, делился планами, весьма смутными, но сулящими счастье, и высоко подпрыгивал, стараясь сбить тростью свисающие с карнизов сосульки. Общение с ним и в тот день, и в последующие наши встречи неизменно развеивало мою всегдашнюю душевную депрессию, вызванную отчасти обостренной реакцией на несовершенства рода человеческого, а отчасти — жестоким обращением прекрасной дочери астраханского губернатора. Следует признать, что жизнь Дмитрия Быкова в некоторых своих аспектах и впрямь была нелегка. В частности, временами ему приходилось жить на средства одной богатой старухи, хозяйки подпольной ссудной кассы, бравшей вещи в заклад. «Я убью эту старую фурию, как Достоевский!» — кричал Дмитрий, когда требования старухи становились невыносимыми. «Может быть, как Раскольников?» — поправлял его я. «Ах, это все равно, — отвечал Дмитрий мрачно. — Я устал от тирании этого реликта». В остальное время, правда, Дмитрий охотно пользовался заложенными вещами, и даже без ведома
«Узнаю речь Али Мансура, — одобрительно усмехнулся шейх, выслушав мой рассказ. — Мне кажется, я вижу этого человека. Странные нравы у людей Писания», — добавил он, имея в виду христиан. «Иса учил: не судите, да не судимы будете», — возразил я. Шейх с улыбкой кивнул. «Думаю, что причиной исчезновения вашего друга является его страсть к игре, — сказал он. — Вряд ли он мог покинуть привычную жизнь из–за женщины, для этого он слишком большой человек, несмотря на свое наружное легкомыслие. Мы наведем справки во всех известных нам игорных домах, а знаем мы очень много, можете мне поверить. Когда я что–либо выясню, я пришлю к вам верного человека».
Беседа была завершена. Я почтительно поклонился, шейх поднялся и проводил меня таким же поклоном. Выросший рядом привратник проводил меня до дверей и на прощанье еще раз поцеловал мою руку. «Ля хауле ва ля куватта илля билляах», — пробормотал я и уселся в паланкин. Вечером я встретился с друзьями в складском помещении, где мы содержали слона, так как в гостинице у стен могли быть уши. Я изложил результаты своей беседы с шейхом, и все погрузились в раздумье. «Что же делать? Неужели просто ждать?!» — спросил маркиз, натура которого не выносила бездействия. Ответить ему я не успел. У неплотно закрытых ворот склада послышались хрип, сдавленный стон и затем — стук падающего тела. Выхватив пистолет, я бросился к дверям, сбросил щеколду и рывком распахнул их. Моим глазам предстало распростертое ничком на земле тело рослого негра. Его белый дищдаш на спине быстро темнел от крови. Над телом присел на корточки тот самый мурид–привратник, который встретил меня в низаритской мечети. «Это был соглядатай зинджей, шейх», — промолвил мурид. По его странному взгляду, устремленному как бы сквозь меня, и по неестественному блеску глаз я понял, что передо мной хашишин–убийца, который выходит на дело, накурившись гашиша, придающего неутомимости в преследовании жертвы и дерзости в осуществлении казни. С хищной улыбкой мурид вытер кинжал о курчавые волосы мертвеца, затеи подхватил труп под мышки и поволок куда–то в темноту. «Оказывается, нас неплохо охраняют», — сказал я маркизу, который, как и я, подбежал к дверям с пистолетом в руке. «Не нравятся мне эти восточные хитрости, — мрачно ответил маркиз. — Я предпочитаю открытую схватку». «Не переживайте, маркиз! — легкомысленно вскричал Виктор. — Андрюха не даст нас в обиду! Андрюха зверь, он слов на ветер не бросает!» Я только покачал головой. В гостиницу мы вернулись, следуя по разным сторонам улиц и прикрывая друг друга. Правда, на свое прикрытие в лице Виктора я не слишком полагался, поскольку тот, как всегда, размышлял о чем–то своем и бормотал себе под нос стихи, а однажды заставил меня вздрогнуть, с лязгом выронив револьвер. Тем не менее все обошлось благополучно. В номере гостиницы, который я снял на двоих с Виктором, я уже заварил было чай, не доверяя это прислуге, и уставил столик восточными сладостями, как вдруг в номер постучали. У Виктора отвисла челюсть, я же с быстротой молнии выхватил пистолет и встал у дверного косяка. «Кто там?» — с напускной безмятежностью спросил Виктор по моему сигналу. «Это я, Хусайн, скажите хозяину», — послышался робкий голос за дверью, и я узнал моего глашатая. «Входи», — скомандовал я, открывая ударом ноги дверную задвижку и досылая одновременно патрон в патронник. Глашатай вошел, растерянно озираясь, с резной деревянной трубочкой в руке. Увидев направленное на него дуло, он испуганно шарахнулся. «Вам письмо, хозяин», — пролепетал он. Я пинком захлопнул дверь и выхватил у него футляр. «Разве я разрешал тебе приходить сюда? — спросил я грозно. — Кто передал тебе это письмо?» «Простите, хозяин, это была женщина. Она сказала мне, что дело очень срочное, речь идет о жизни и смерти». «А сколько тебе заплатили?» — спросил я с вкрадчивостью, не предвещавшей ничего хорошего. Глашатай упал на колени. «Я правоверный мусульманин и дорожу вечным блаженством, — как же я осмелюсь предать шейха Али?!» — возопил он. «Блаженный Хусайн, в честь которого ты назван, тоже погиб от рук мусульман, — заметил я. — Ну хорошо, я верю тебе, Хусайн. Ступай и впредь жди меня там, вде тебе указано». «Слушаю, шейх», — поклонился Хусайн и вышел, унося в молитвенно сжатых ладонях горсть золотых аббасидских динаров. Когда дверь за ним закрылась, я вскрыл футляр. «Женщина — это интересно, — оживился Виктор. — А что, послание тоже от женщины?» «Вынужден огорчить вас, друг мой», — сказал я, пробежав глазами текст. Виктор разочарованно зевнул и с головой закутался в одеяло. Он не знал, что я сказал неправду. На лучшей румийской бумаге изящной арабской вязью было выведено: «Достославному и вовеки блаженному шейху Али Мансуру от его покорной рабыни Айше. Если шейх соизволит посетить свою покорную рабыню в ее доме, то верный человек будет ждать его завтра на закате у моста Четырех слонов. Айше готова выполнить все желания своего повелителя». «Тронут, конечно, но только бездельники встречаются со всякой, которой вздумается написать им письмо», — пробурчал я. В нынешних же обстоятельствах верить подобным посланиям было сущим безумием. Вдруг из футляра что–то выпало на ковер. Нагнувшись, я поднял эту вещицу, оказавшуюся миниатюрным женским портретом. Когда я вгляделся в черты, изображенные на лазурном фоне, я вдруг почувствовал, что потолок и стены завертелись вокруг меня в безумной пляске и пол рванулся у меня из–под ног. Я очнулся оттого, что Виктор сунул мне в нос пузырек с нюхательной солью. «Андрюха, что с тобой?» — спрашивал он в тревоге. «Это она», — прошептал я. Ощущение счастья боролось во мне с суеверным ужасом. «Страшно впасть в руки Бога живого», — вспомнился мне, как когда–то Магистру, библейский стих. «Таваккальту илля–ллах», — посиневшими губами прошептал я. «Да кто — она? Дай–ка глянуть», — и Виктор вырвал портрет из моей ослабевшей ладони. В следующий миг он изумленно присвистнул. На портрете была изображена юная девушка с черными кудрями, в которых блестела золотая заколка в виде полумесяца, с матово–белой кожей и голубыми глазами, глядевшими мечтательно и чуть лукаво. «Что за черт? Откуда она здесь взялась?» — воскликнул Виктор, хорошо помнивший мои неудачные попытки ухаживать за дочерью астраханского губернатора. Он решил, что на портрете изображена именно эта бессердечная особа. Сходство и впрямь было разительным, но не меньше женщина на портрете походила на покойную Розалию. Именно Розалию, ее губы, руки, запах, я сразу же вспомнил, едва взглянул на портрет, вспомнил всем своим существом с такой остротой, что на миг потерял сознание. «Розалия», — прошептал я. Мне стало ясно: здесь нет никакого людского подвоха, если только сама судьба не решила расставить мне капкан. «Какая еще Розалия — та несчастная, которую вы любили в Тукумане? — осведомился Виктор. — Но ведь здесь изображена, если не ошибаюсь, та астраханская гордячка, которая испортила вам столько крови в России. Неужели же они так похожи?» «Если бы они не были так похожи, я никогда не смог бы полюбить Розалию. Все женщины, кроме той, мне безразличны, и только сходство с нею пробуждает любовь в моей душе». «Ну, это просто какая–то мистика, — заявил Виктор. — В той вашей астраханской знакомой ничего нет, кроме жестокосердия, дурацкого самодовольства и смазливой внешности, да и то не выходящей из ряда вон, — последнее, разумеется, мое личное мнение. Но уж если судьба подбрасывает какую–то замену, то надо ею пользоваться. Не могу понять одного — зачем вам понадобилось лгать старому другу?» «Вы не знаете Востока так, как я, Виктор, и не представляете себе, с какими опасностями здесь может быть сопряжена банальнейшая любовная интрижка, — отвечал я. — Не могу заставлять вас претерпевать все это вместе со мной». «Ничего, и не такое терпели, — возразил Виктор. — Ложимся спать, а утро вечера мудренее». Он набил рот рахат–лукумом, запил его чашкой крепчайшего чая и уснул сном праведника, едва коснувшись головой подушки. Я же никак не мог заснуть — неотвязные мучительно яркие воспоминания проносились в моем мозгу, заставляя вновь и вновь испытывать нежность, ярость, радость победы и боль утрат. Забылся сном я лишь около трех часов ночи. Однако очень скоро меня и даже Виктора разбудил душераздирающий вопль ужаса, раздавшийся этажом ниже. Мы наспех оделись и спустились туда.
Около одного из номеров уже собралась толпа постояльцев, не решавшихся войти и только с побелевшими от ужаса лицами заглядывавших внутрь. Сжимая в кармане рукоятку «люгера», я протиснулся сквозь толпу к порогу. Глазам моим предстало жуткое зрелище. Номер был двухкомнатный и рассчитанный на двух постояльцев. Обезглавленные тела двух дюжих негров — обитателей номера валялись в первой же комнате на ковре, нагроможденные друг на друга, как два бревна, крест–накрест. Головы, отделенные от тел, убийцы установили на залитой кровью постели таким образом, что вошедшего сразу встречали их жуткие ухмылки и фарфоровый блеск белков закатившихся глаз. Толпа зевак очнулась и начала разбредаться лишь после того, как Виктора стошнило съеденным перед сном рахат–лукумом. Заметив, что окно номера распахнуто, я понял, что убийца–хашишин, лишившись под влиянием наркотика инстинкта самосохранения, взобрался на карниз пятого этажа по водосточной трубе, затем, прижимаясь к стене, по немыслимо узкой кромке карниза подобрался к нужному окну, бесшумно вскрыл оконную задвижку, просунув нож в щель, а затем сонными зарезал обоих врагов. После этого он вышел в коридор, даже не позаботившись закрыть за собой дверь, и спокойно покинул гостиницу.
Обо всем случившемся я простучал в стену номера маркиза азбукой Морзе. «Надо уходить», — ответил маркиз. «Уходим завтра», — простучал я, будучи уверен в том, что шейх, узнав о появлении зинджей в нашем отеле, постарается найти для нас укрытие. Я не ошибся — уже на рассвете, когда я пытался взбодриться после беспокойной ночи с помощью крепкого чая, в наш номер явился присланный шейхом верный проводник. Чтобы исключить всякую возможность измены, у этого несчастного был вырван язык, проколоты барабанные перепонки, выколоты глаза и отрублены руки, дабы он не мог объясняться жестами. Ориентировался он в основном по запаху, а также тем шестым чувством, которое так ярко проявляется у диких животных в период миграции. Приказы ему отдавал шейх и другие посвященные в высшую степень низаритского учения с помощью ведомой только им особой азбуки прикосновений. За свое убожество гонец вознаграждался, витая порой по соизволению шейха в дивных грезах, созданных наркотиком, когда он, жалкий калека, представлялся сам себе гармоническим и могучим существом. Передергивая плечами, строя гримасы и виляя задом, посланник велел нам следовать за ним. После долгого блуждания в лабиринте улочек мусульманского Старого города, в котором даже самый хитрый соглядатай неизбежно сбился бы с нашего следа, мы очутились у ворот окруженного глухой стеной подворья, напоминающего крепость, — так называемой завии. Одетые в белое стражи, лица которых были закутаны платками, безмолвно отворили перед нами ворота и так же безмолвно проводили нас в наши покои. В этих помещениях царила прохлада, вдвойне приятная после невыносимой духоты переполненных народом городских улиц. В чашах, покрытых затейливыми резными узорами, громоздились фрукты, в курильницах слегка дымились палочки нарда, в высоких длинногорлых сосудах нас ожидали охлажденные напитки. Затем к каждому из нас явились стройные девы с распущенными черными, как ночь, пушистыми волосами, с покорно–лукавыми газельими глазами и кожей апельсинового цвета, гладкости которой не скрывали их весьма скудные одеяния. Сначала они предложили гостям пасты гашиша в китайских фарфоровых чашечках, однако мы отказались, стремясь сохранить для вечерних приключений ясную голову. Тогда, призывно улыбаясь, девы предложили нам свои ласки, но и тут их ждал отказ: я не мог думать ни о ком, кроме Айше, маркиз стремился сохранить сипы для возможной схватки, а Виктор чувствовал себя разбитым после бессонной ночи. Обиженно фыркнув, девы оставили нас, но тут взрывы смеха из комнаты Вадима Цимбала дали им понять, что их четвертая подруга встретила радушный прием. Вадим всегда стремился следовать примеру своего командира, но его непреодолимая тяга к стройным брюнеткам не позволила ему на сей раз проявить должную выдержку. С дерзким хихиканьем все девы исчезли в комнате Вадима. «В очках, такой интеллигентный!» — пискнула последняя из них, затворяя за собой дверь, и, вскоре смех там сменился тишиной, изредка прерываемой сладострастными стонами. В результате, когда приблизился вечер и пришла пора сопровождать меня на рискованное свидание, Вадима едва смогли добудиться.
У моста Четырех слонов я замедлил шаги и стал озираться, но видел только уличную толпу, еще сгустившуюся после ослабления дневной жары. Мои друзья следили за мной издалека, прикидываясь свитой богатого европейца, роль которого исполнял маркиз. Вдруг кто–то тронул меня за руку. Это была маленькая женщина, закутанная в паранджу с головы до пят. «Идемте, шейх, вас ожидают», — сказала она вполголоса. Я старался запомнить улицы, по которым мы шли, но от волнения не смог этого сделать. Позднее я узнал, что и мои друзья вскоре сбились с моего следа. Как бы то ни было, после довольно долгого плутания по самым немыслимым закоулкам Старого города моя безликая провожатая неожиданно остановилась и лязгнула ключом в замке двери, проделанной в глухой стене. Судя по пению птиц и шелесту листвы, дверь вела в сад при каком–то доме. Сердце мое сжалось: я вспомнил патио в доме Детлефса. В саду, в тени листвы, тьма стала уже почти непроницаемой, но женщина взяла меня за руку и повлекла за собой.
По наружной лестнице мы поднялись на второй этаж дома, прошли по галерее, вступили во внутренние покои и миновали множество темных комнат, где лучи луны, дробясь в зарешеченных окнах, тускло отсвечивали от богатой металлической утвари и от оружия, развешанного по стенам. Наконец перед дверью, из–под которой пробивалась полоска света, провожатая шепнула: «Сюда, шейх» — и исчезла, как привидение, оставив меня одного во мраке. Сердце мое бешено колотилось, я боялся, что не смогу выдержать знакомого взгляда голубых глаз. В то же время никакая сила на свете не смогла бы сейчас увести меня от заветной двери. Дабы покончить с этими мучительными колебаниями, я нащупал во мраке дверную ручку, с силой рванул ее на себя и решительно переступил порог.Вполоборота к двери, за легким столиком, украшенным инкрустацией из слоновой кости, под кованой медной лампой, которая одна тускло освещала комнату, задумчиво сидела Айше. Точеной смуглой рукой она подпирала черноволосую головку, глаза ее были устремлены в пространство поверх раскрытой книги, лежавшей перед ней на столике. Когда я вошел, она вздрогнула и стремительно встала, глядя мне в глаза нежно и умоляюще. «Шейх, вы снизошли до меня, ничтожной», — пролепетала она, машинально перебирая страницы книги тонкими пальчиками. Вместо ответа я рухнул перед ней на колени и обнял ее стройные ноги, скрытые богатой парчовой тканью. «Ты не ничтожна, о нет, Айше, любимая!» — пылко воскликнул я, раздувающимися ноздрями впивая исходивший от нее непередаваемый аромат. «Неужели вы любите меня, шейх? О, я недостойна этого!» — промолвила Айше, вся дрожа. Я усадил ее на стул и положил голову ей на колени. «Ты выше всех людских божеств, одну тебя я признаю», — произнес я вместо ответа первые строки одного из своих стихотворений. Глядя на нее снизу вверх, я упивался гармонией ее черт, таких знакомых мне по предшествующей жизни и все–таки в чем–то новых. Айше была совсем юной, еще моложе Розалии, но законченность ее облика и плавность движений говорили о том, что передо мной уже сформировавшаяся женщина. Ее черные кудри густыми прядями спускались вдоль щек, оттеняя их снежную белизну, голубые глаза от волнения потемнели и стали синими. Взгляд их проникал мне в самое сердце, которое разрывалось от нежности.
Ее история, которую я выслушал, оказалась незамысловатой. Купцы–наваяты, плававшие вдоль берегов Индостана и одновременно занимавшиеся пиратством, продали ее совсем маленькой богатому купцу–мусульманину из Калькутты. Тот воспитывал ее в своем доме, чтобы сделать в дальнейшем наложницей. Однако когда Айше подросла, она стала поражать всю округу остротой своего ума и тягой к учению. Даже седобородые улемы изумлялись ее знанию Корана, хадисов, богословских и философских трудов, я же застал ее за чтением моего философско–поэтического труда «Китаб аль–джихад», или, в персидском переводе, «Джихад–наме», что означает «Книга священной войны». Самолюбие хозяина Айше приятно щекотали похвалы в адрес его воспитанницы, тем более что он никогда не заставлял ее выполнять обязанности обычной домашней рабыни. Окружающие льстецы напоминали ему о возрасте пророка Мохаммеда, который тоже был впятеро старше своей юной жены Айше, однако их взаимная любовь и верность вошли у мусульман в поговорку. Хозяин–суннит не осуждал даже увлечения Айше трудами крайнего шиита Али Мансура, считая, что это пойдет только на пользу ее славе. Наконец Айше случайно услыхала разговор хозяина со старшей женой. Тот сказал женщине о своем намерении вскорости взять в жены юную Айше. «Но если я люблю вас, я ведь не могу выйти за него замуж, не так ли, шейх?» — спросила Айше с очаровательной серьезностью. «А как считает моя юная законница?» — с улыбкой спросил я. — ««И испытывайте сирот, а когда они дойдут до брачного возраста, то, если заметите в них зрелость разума, отдавайте им их имущество… Это из суры «Женщины», стих пятый. Хозяин воспитал меня, но он не хочет отдать мне даже мою свободу, — я уже не говорю об имуществе, которым Аллах повелел наделять сирот. А в стихе двадцать девятом той же суры говорится о том, что даже на рабынях можно жениться только с дозволения их семей. Стало быть, хозяин поступает со мной неправедно», — с гордостью объяснила Айше. «Никогда еще не видел таких прелестных мудрецов», — сказал я, жадно принюхиваясь к ее платью. «Я всего лишь ничтожная школьница, — возразила Айше. — Это вы — богослов, философ, великий поэт, а кроме того…» «Что ты хотела сказать? Каким качеством я еще обладаю?» — засмеялся я, охватывая рукой ее тонкий стан. «А кроме того, вы красивы, как Йусуф! Почему вы так красивы?» — выпалила она почти с досадой, отстранилась от меня, уперев руки мне в грудь, и отвернула в сторону зардевшееся личико. «Айше, о чем ты говоришь? Ты с ума сошла!» — забормотал я в искреннем изумлении, выпустив ее из объятий. Телесной красотой я, на мой взгляд, никогда не отличался и не согласился бы признать этого свойства за собой просто из любви к истине. Видимо, не только красота предшествует любви, но иногда бывает и наоборот: любовь видит свой предмет красивым. Размышляя об этом, я вдруг заметил, что плутовка искоса наблюдает за мной, а уголок ее рта дрожит, пытаясь скрыть лукавую улыбку. Я тут же снова обнял ее, рывком поставил на ноги и впился поцелуем сначала в ее точеную шейку, затем в румяную округлость щеки… Она не стала дожидаться конца этого сладостного путешествия и сама протянула мне губы.
Помню мысль, промелькнувшую тогда в моем мозгу: порой надо благословлять строгий надзор за любимыми женщинами, который не оставляет им времени для того, чтобы подвергать мужчину нелепой процедуре долгого ухаживания. Одежды упали с нас словно сами собой. Мы с Айше опустились на ложе, и мой стенобитный таран ринулся на приступ, стремясь окраситься кровью защитников твердыни девичества. Однако, достигнув цели, он обратился в бражника, который беспрепятственно погружает хоботок во влажное лоно утренней розы, нежной и покорной. Роза так и не уронила на снежную белизну простынь ни одного алого лепестка. Более того, искушенность юной Айше в любовных забавах оказалась такой, что даже самый разум положил бы себе в рот палец изумления. «Хозяин уже входил к тебе?» — спросил я Айше, когда труба небесного экстаза отгремела в наших телах. «Нет», — еле слышно прошептала Айше, не открывая глаз. «А кто же тогда?» — спросил я, проявляя, возможно, жестокое любопытство. «Он заставлял совокупляться со мною своих людей, а сам наблюдал это со стороны», — ответила Айше. «Вот это да! Просто императорский Рим!» — пораженный, воскликнул я, припомнив описанные Светонием развлечения престарелого Тиберия на острове Капри. «Ты презираешь меня?» — шепнула Айше, и слезы покатились из ее открывшихся глаз. «Ну что ты, любимая! — воскликнул я. — За что мне презирать тебя? Нет греха на том, кто грешит по принуждению, — грех лишь на том, кто понуждает ко греху. Да и если бы ты поступала так по своей воле, я не презирал бы тебя, настолько ты выше этих жалких людишек». «Я только с тобой узнала, как сладко может быть то, чему они меня учили», — прошептала Айше. Б ответ я нежно слизнул с ложбинки между ее грудей чуть солоноватую капельку пота, искрившуюся в свете лампы, словно алмаз.
Внезапно с улицы раздался грохот. Кто–то с возмущенными воплями бешено колотил в створки ворот. «Это хозяин!» — в страхе вскочила Айше. Она спрыгнула на пол и стала лихорадочно одеваться. В отличие от нее я не проявил такой поспешности. Понимая, что нас выследили, я искал, напрягая ум, выход из затруднительного положения. К счастью, я был вооружен. «Не бойся, милая, тебя никто не обидит», — сказал я Айше, одной рукой гладя ее по волосам, а другой застегивая брюки. Затем я поставил «люгер» на боевой взвод и осторожно выглянул из–за занавески на передний двор, куда выходило окно комнаты Айше. Там в разных направлениях суетливо сновали какие–то люди с факелами, а по дорожке, пересекавшей двор посередине, шел от ворот богато одетый седобородый толстяк в белой чалме. За ним следовала свита с саблями наголо, а перед ним, поминутно оборачиваясь и кланяясь, семеняла женщина в парандже, в которой я узнал свою провожатую. «Мы опоздали! — орал толстяк, вырывая в ярости клочья из бороды. — Подлый шиит! Он опозорил мой дом!» «Ах так, — засопел я. — Ну получай, старый развратник!» Недолго думая я высадил табуреткой стекло, прицелился в наглеца и нажал на спуск, но пистолет дал осечку. Я тупо посмотрел на свой верный пюгер, испытанный в стольких переделках, и повторил попытку, но с тем же успехом. Хозяин злорадно захохотал, а по комнатам уже разносился топот его приспешников. Сунув пистолет в карман, чтобы починить его на досуге, я еще раз шепнул дрожащей Айше: «Не бойся, любимая!» — и выскочил из комнаты в смежную залу — туда, где ранее успел заметить висящее на стенах оружие. Действительно, стены были им увешаны так обильно, что у меня разбежались глаза. Однако, приглядевшись, я безошибочно выбрал простую европейскую шпагу, казавшуюся Золушкой среди богато изукрашенных восточных ятаганов и сабель. Сжимая в руке ее рукоять, я повернулся к хозяйским клевретам, с шумом ввалившимся в залу. «Сдавайся!» — заорали они, корча страшные рожи и размахивая саблями с риском поранить друг друга. «Кому вы говорите это, безумцы! — с возмущением воскликнул я. — Пока не поздно, опомнитесь и бросьте оружие!» «Смерть ему!» — взвыли негодяи и ринулись на меня. Однако тут им суждено было познать на собственном горьком опыте одну из причин краха восточной экспансии на Запад. Она кроется в превосходстве колюще–рубящего европейского оружия над рубящим восточным. Обладатель и европейской шпаги, и казачьей шашки имел преимущество над османским воином уже потому, что, не тратя времени на замах, колющим выпадом поражал своего противника под занесенную руку. Так получилось и сейчас. Повалив пинком оттоманку, сразу загородившую дорогу большинству нападающих, я остался лицом к лицу всего с двумя. Первого я уложил на замахе коротким ударом в сердце. Было видно, что он убит наповал: голова его упала на грудь, руки безвольно обвисли, весь он съежился, как резиновая игрушка, из которой выпустили воздух, и ничком рухнул на пол, свернувшись в комок. От удара второго мерзавца я увернулся, клинок его сабли вдребезги раздробил ониксовый ларец, стоявший на столике, а в следующий миг наглец, хрипя, согнулся в три погибели, зажимая руками рану под ложечкой. Тем временем остальные преодолели препятствие в виде поваленной оттоманки, и их ятаганы взлетели над моей головой. Однако мои враги сами помешали друг другу: я отбил разом несколько ударов, а от нескольких уклонился, быстро шагнув в сторону. Затем я сделал очередной молниеносный выпад. Мой клинок пронзил шею одному из нападавших, тот взмахнул руками и навзничь грохнулся на ковер. Ятаган, вылетевший из его разжавшихся пальцев, со звоном ударился о потолок. Это на миг отвлекло внимание моих противников, и шпага успела вновь прянуть вперед, как атакующая змея, и так же мгновенно вернуться в исходное положение, а очередной негодяй, раскинув руки, тяжело повалился на тахту. Отдых его обещал быть вечным — об этом говорила зияющая рана у него на лице под левым глазом. Пространство залы значительно очистилось, и это дало мне возможность маневра, позволявшую схватываться с врагами поодиночке. Непрерывно делая прыжки и вертясь, как волчок, я уклонялся от рубящих ударов, наносимых уже с бешенством отчаяния, сам же стремился бить только наверняка. Когда следующий бандит с продырявленной грудной клеткой обмяк, закатил глаза и осел на пол, словно развязавшийся мешок с картофелем, остальные замерли, а затем, не сговариваясь, кинулись к дверям и, теснясь и толкаясь, покинули заваленную трупами залу. Я подошел к окну и выглянул во двор. Там стояли хозяин и злодейка–проводница и тоже выжидательно глядели на окно. Ожесточение вскипело в моей душе, я схватил со стола длинногорлый медный сосуд и запустил им в голову изменницы с такой страшной силой и меткостью, что туг же вышиб из негодяйки дух. Бесформенной кучей тряпья она повалилась наземь, металлический гул прокатился по кварталу. Хозяин испуганно попятился. Теперь настал мой черед смеяться. «Что, взял, старый козел? — с диким хохотом спросил я. — Вот сидит Айше, жена, данная мне Аллахом. Не тебе, старая свинья, противиться Божьему предназначению». Хозяин злобно тядел на меня исподлобья и что–то обдумывал, не обратив внимания на своих приспешников, выбежавших из дома во двор, как побитые псы. Вдруг его осенила какая–то мысль. «Я взял эту девчонку как рабыню и заплатил за нее справедливую цену, — заявил он. — Ты хочешь взять ее в жены — пусть так, но сперва выкупи ее у меня. Заплати за нее, иначе я всем расскажу, что Али Мансур — гнусный вор, похититель женщин». Я задумался. По закону он был прав, поэтому угроза оказывалась действенной. Накануне вторжения в страну зинджей мой авторитет на Востоке ни в коем случае не следовало ронять. Однако я чувствовал, что за словами хозяина кроется какая–то подлость. «Хорошо, я заплачу тебе, — медленно сказал я. — Назови свою цену. «Пятьдесят тысяч золотых динаров», — со злобной улыбкой сказал хозяин. Готовый ко всему, такого я, однако, не ожидал. «Аллах лишил тебя разума, несчастный! — завопил я. — Ни за одну женщину в мире не платили столько!» «Но в мире никогда и не бывало такой женщины, как Айше. Или я не прав, шейх?» — возразил хозяин ехидно. Однако я уже овладел собой. «Ты получишь эти деньги завтра, — сказал я холодно. — Поднимись сюда и посмотри — если что–то случится с Айше, тебя постигнет участь этих несчастных, которые уже низверглись в геенну». «Пусть так», — отозвался хозяин. Он, конечно, полагал, что поставленное им условие невыполнимо. Меня же переполняла спокойная уверенность в успехе. Казалось, что, ниспослав мне Айше, судьба наконец смилостивилась надо мной, отсюда и эта мужественная твердость, вселившаяся мне в душу. Время показало, как жестоко я заблуждался, до какой степени даже самый мудрый и познавший жизнь смертный беззащитен против козней рока.
Относительно того, где раздобыть денег, у меня не возникало никаких сомнений: если добывать такую сумму честным путем, то речь могла идти только об игре. Шагая по улицам к подворью низаритов, я обдумывал детали: как найти заведение поприличней, в какую игру играть, как распределять ставки. Из всех способов тягаться с фортуной наиболее предпочтительным казался мне покер, точнее, тот его упрощенный вариант, который обычно практикуется в игорных заведениях. Я постучал в ворота подворья, когда уже светало. Поднявшись в свою комнату, я с досадой почувствовал, что не смогу заснуть, хотя на следующий день мне следовало быть бодрым. Вдруг послышался тихий стук в дверь, и в комнату проскользнула фигура, до глаз закутанная в белое. Она положила у моего изголовья трубочку с письмом и так же беззвучно удалилась. Письмо состояло из одной только строчки: «Казино «Лаки Страйк», Роберт Клайв–роуд, 10, каждый вечер в зале для покера». Радость охватила меня: я понял, что вездесущие агенты низаритов разыскали Дмитрия Быкова и передо мной лежит точное указание, где его искать. Разумеется, дело еще далеко не было сделано, но напряжение наконец отпустило меня, и я погрузился в глубокий целительный сон.