Китайская бирюза

Лина шла по пекинской улице, остывавшей после жаркого дня, и почему-то вспоминала не шумные и нервные праздники последних лет, а снег, детство и… утку. Словосочетание «пекинская утка» Лина впервые услышала от мужа тетушки, дипломата-китаиста. Он произнес его с тем особым размягченным выражением лица, какое у сурового службиста бывало лишь в трех случаях. Во-первых, когда дядюшка открывал запотевшую в холодильнике бутылку «родимой». Во-вторых, когда исподволь поглядывал на стройные ноги тетушки в красноватом отблеске электрокамина. И, в-третьих, когда ел на Пасху пирог с капустой, испеченный Лининой мамой по старинному семейному рецепту. Лишь тогда его пушистые седые усы сами собой разъезжались в стороны, а глаза начинали блестеть и искриться, словно бока китайской вазы, вывезенной в послевоенные годы из Поднебесной. Похоже, «пекинскую утку» можно было смело поставить в этот ряд на призовое четвертое место.

О самой «пекинской утке» Лина могла только догадываться. Зажаренная птица представлялась ей золотой, как корона китайского императора, и огромной, как луна на китайских миниатюрах. В рассказах дяди такой уткой неизменно закусывали крепкую китайскую водку мао-тай, чтобы согреться морозными вечерами, нередкими в зимнем Пекине. Посему китайская утка казалась Лине почти родной, похожей на родную и шумную, как другая ее тетушка, приезжавшая из Гомеля, белотелую и по-славянски пышную птицу.

Однако в первые дни незнакомые запахи, звуки и краски вытеснили из сознания и памяти Лины весь ее прежний среднерусский опыт, словно и не жила она до тех пор столько лет на свете.

Бесчисленное множество монголоидных лиц, представлявшееся прежде Лине из ее московского далека однородной жёлто-охристой массой, на деле обернулось фантастическим многообразием. Темно-коричневые, словно выветренная порода, лица степняков, круглые и желтые, как бронзовые блюда, простоватые лица недавних деревенских жителей. Изредка попадались белые, хрупкие, словно у фарфоровых кукол, утонченные женские личики. В каких дальних покоях запретного города прятали прабабушек этих восточных принцесс? Где бинтовали им, уродуя и обрекая на вечное сладкое безделье, крохотные ножки-лилии? Рядом с этими изящными статуэтками высокие мужские фигуры, там и сям попадавшиеся на улицах, казались глиняными воинами, сбежавшими из подземного царства.

Пока они шли по улице, утка крякала тишайшим пианиссимо, потом дерзкая китайская птица осторожно подмигивала им с ресторанной рекламы. Постепенно ее нахальное кряканье становилось все громче, нарастало, словно шелест китайских барабанов, под которые танцоры-мужчины исполняют для туристов на площадях танец с красными веерами. На последних метрах утка уже пикировала на них с коварной улыбкой китайского летчика. И с каждой минутой нетерпение в их маленькой группе становилось все сильнее.

В ресторане оказалось немноголюдно. «Дорогое заведение, наверное,» – расстроилась Лина. Услышав, что они пришли отведать пекинской утки, метрдотель в национальном костюме торжественно усадил гостей за самый главный стол у окна. Это подобие кабинета было отгорожено легкими шторками из шуршащих стеблей бамбука. Им сразу принесли вино, какие-то стебли, соус, легкие закуски.

Пир проходил на удивление весело. Градус ожидания утки нарастал с каждой минутой, общий разговор, подогретый вином, становился все громче. Казалось, еще немного и «пацаны» грянут лихую «стремянную» песню. Даже чопорный ученый Сергей Петрович, хоть и не пил, постепенно взбодрился, принялся рассказывать китайские байки. Однако обстановка дорогого ресторана обязывала. Вован и Боб продолжали чинно беседовать с Линой и Петром, словно были не провинциальными «купцами», а учтивыми сотрудниками российского посольства.

Наконец толстый повар-китаец легко, словно канарейку, внес в зал на блюде роскошную золотистую птицу. Она была не хуже, чем в Лининых детских воспоминаниях. Словом, утка не подкачала. Птица лежала на блюде золотистая и сияющая, словно корона китайского императора. Казалось, она тоже сошла с картинки из книжки китайских сказок!

– Ура! – закричали все хором, отдавая дань важности момента.

Утка медленно и чинно проплыла вокруг стола. Затем повар, снисходительно приняв аплодисменты на свой счет, скромно встал у небольшого столика за бамбуковой занавеской. Так народный артист, сорвав после первой эффектной реплики овацию, удаляется за занавес, чтобы потом выйти к публике вновь. Быстро и ловко он срезал тонкие куски мяса с утки и уложил их на два небольшие блюдца. Официант тут же доставил первую порцию утки на столик. Все, дрожа от нетерпения, протянулись палочками к прозрачным пластинкам. Ну и вкуснотища! И это только начало!

– Вы видели ее? Зверь, а не птица! – гордо сказал сотрапезникам Сергей Петрович, – Ешьте, как следует, там еще много всего осталось.

Внезапно Лина всей кожей почувствовала легкое дуновение за спиной. Словно ветер, подув, пошевелил камыши у озера в летней резиденции императрицы Цы-Си. Оказалось, это повар, развернувшись на 180 градусов, неспешно удаляется в недра кухни вместе с уткой. По дороге, слегка отклонившись от курса, он гордо продемонстрировал почти нетронутую птицу двум девчонкам-официанткам. Этот его жест недвусмысленно означал: мол, не дрейфьте, девчата, ужин нам обеспечен.

– Караул! Утку тырят! – завопила Лина, не особенно выбирая выражения, словно находилась не в дорогом ресторане, а на базаре где-нибудь в Мариуполе.

– Что значит – тырят? – возмутился китаист. Тут он тоже заметил широкую спину в белом костюме, теперь уже поспешно скрывшуюся в кухне.

Сергей Петрович перевел взгляд на маленькие тарелочки с тонкими, словно прозрачными полосками утки, запеченной в медовом соусе, и лицо его медленно приобрело цвет стен Запретного города. Говоря по-простому, оно сделалось темно-бордовым.

– Да у нас… Да такую утку мы в России всей семьей едим, и еще гостям остается… – запыхтел он. – Ну, не думал, что на старости лет меня так обманут…

– Пойди сюда! – строго приказал он по-китайски официанту. – Слушай меня внимательно: это не вся утка. И он жестом древнеримского трагика указал на стол.

Официант во фраке и в бабочке радостно закивал.

Тут неожиданно резво вскочил с места Вован и, выкрикивая непереводимые русские слова, щедро приправленные неприличными жестами, принялся грудью наступать на официанта.

Официант по-прежнему делал вид, что ничего не понимает. Впрочем, в равнодушии к иностранным языкам он был по-своему прав. Мол, нас полтора миллиарда. Учите китайский, господа!

Однако после нескольких зычных призывов к полиции в глубине ресторана наметилось какое-то смутное движение. Словно слабый ветерок вновь подул, но теперь в другом направлении. И опять в зал, как на сцену, вальяжно выплыл все тот же повар. Всем своим видом он выражал презрение к тупым и назойливым европейцам, ничего не смыслящим в китайской кухне. Могли бы узнать, что в «пекинской утке» в ход идут всего пара тонких кусочков, срезанных у утки со спины…

Раздражение повара можно было понять: тысячелетия древней истории его страны пролетели, как миг, там сменялись династии, гибли императоры, вместе с ними погибали целые армии, в гробницах властителей хоронили жен и наложниц. За предательство или воровство одного китайца в прежние времена вырезали целые улицы. А тут такая мелочь… Жратва для богатых чужеземцев. Им бы по чашке риса в день, как бедным китайцам, небось, не так зачирикали бы. Все прошло, пройдет и это… В руках у повара, словно чаша в деснице китайского императора, дымилась огромная супница. Подскочившие официанты мгновенно расставили на столе пиалы и разложили ложки. В общем, от их огромной утки остался…лишь суп с лапшой.