Клад адмирала

Ну вот. Британс-старший тоже до революции принадлежал к большевистским боевым организациям, возможно, участвовал вместе с Тютрюмовым в некоторых эксах.

Собственно, что в этом неожиданного и что из этого следует? Что после совершенного Тютрюмовым преступления – уже против Советской власти, на Сопочной Карге – на Раймонда Британса должно было хотя бы по причине его давней дружбы с Тютрюмовым пасть подозрение? Может, так и было. Оправдался. Сумел доказать свою непричастность. Да и был, скорее всего, непричастен.

Гораздо важнее информация о письме. Не из тюрьмы, не из лагеря же в самом деле посылал его Тютрюмов. М-м… Кажется, ясно. Когда в Озерном в тридцать шестом году у памятника красному герою командиру полковник Малышев поставил условие Тютрюмову: каждый прожитый день Тютрюмов оплачивает двумястами граммами золота, тот не разбежался раскрывать свои тайники. И Малышев, зная, что никакими способами не выколотить из Тютрюмова золото, счел за лучшее выпустить его на свободу, поглядеть, что предпримет хранитель тайны кладов. Да, так, видимо, и было.

Тютрюмов, конечно же, был не дурак, понимал, с какой целью его отпустили на волю, знал, что действовать самостоятельно – равнозначно копанию себе могилы, собственными руками. Он и должен был обратиться к Британису. Даже не только потому, что за полтора десятка лет, проведенных в заключении, утратил всех друзей, все связи. А потому, что Раймонд Британс, бывший его заместитель по ЧОНу, был единственным человеком, который знал местность в окрестностях Пихтового и которому – другого уж ничего не оставалось – приходилось рискнуть довериться. Почему написал письмо, а не позвонил, не поехал, – тоже ясно. Только бросить конверт в почтовый ящик скрытно от следивших за ним людей полковника Малышева было самым реальным, самым надежным, самым выполнимым делом для Тютрюмова. Как он узнал адрес Британса – видимо, останется загадкой. Да это не суть важно. Важно, что в тридцать седьмом, возможно, и в тридцать восьмом, тридцать девятом годах Тютрюмов находился на воле под неусыпным наблюдением. И что из затеи полковника-гэбиста ничего путного не вышло. Запись в дневнике, сделанная Малышевым после поездки в Орел осенью сорок первого, в начале войны, тому подтверждение: Тютрюмов был снова взят под стражу, помещен во Владимирскую тюрьму.

– Хотел бы я побывать в этом городке Пихтовом, – сказал Айвар Британс, нарушая ход мыслей Зимина.

– Что? – переспросил, поглядев на собеседника, Зимин.

– Я говорю: хотел бы увидеть те таинственные места, где спрятан клад. Где воевал дед. – Айвар Британс опять закурил.

– Красивые места. Побываете, – сказал Зимин. – Если соберетесь поехать, звоните мне. Или пишите. У меня там знакомые.

– Оформить документы сначала надо.

– Да. Это само собой.

У Зимина была еще уйма мелких вопросов, необходимых уточнений. Но он больше ни о чем не спросил Британса. Он чувствовал, был уверен – это не последняя их встреча. А для начала достаточно. И распрощался.

Бредя пешком домой под моросящим нудным дождем, вспомнил директора канадской строительной фирмы «Альянс» Мишеля Пушели. От вспыхнувшей внезапно мысли остановился посреди улицы. А ведь не зов предков, точнее, не только зов предков толкнул канадца приехать на прародину. Может, ему и хотелось построить коттеджи в городе предков, и фотографии дедов-прадедов увезти к себе домой за океан хотелось. Однако присутствовала и корысть. На полгорсти золотых царских монет, извлеченных из-под порожка полуразрушенной таежной избушки охотника Мордвинова, директору «Альянса», может, и наплевать, мелочь. А вот на восемь с половиной пудов золота – не наплевать. И лукавил он, когда говорил, что клятвенно деду обещал не связываться с русским, с колчаковским золотом. Где золото, там клятвы перешагивают с легкостью, как порог собственной квартиры, и с тем большей легкостью, чем больше слепящего металла. Пушели объявился в Пихтовом не только затем, чтобы строить, но и чтобы проверить, не изменился ли за истекшие десятилетия рельеф местности, не двинулись ли городские новостройки в ту сторону, где его золото. Убедился, наезжая из Новосибирска в Пихтовое, что все пока в порядке, причин для волнения нет – и уехал успокоенный. Трудно осуждать за это, но все-таки несколько неприятно, что полной искренности нет. Как-никак они вместе подвергались смертельной опасности, подружились…

С чего это вдруг он так подумал о Пушели? Может, даже и несправедливо подумал. Ах да! Фальшивые слова латыша об интересе к сибирской тайге, к местам, где воевал его дед-большевик, большевиками же потом и расстрелянный. Нет у Британса-младшего к достопримечательностям городка Пихтового интереса. Имеет сведения, не столь уж точные, как Мишель Пушели, в каком направлении вести поиск. И важно узнать, какие перемены произошли на этом направлении за многие и многие годы…

Дела о верх-исетской, невьянской экспроприациях, упоминаемые в дневнике полковника госбезопасности Виктора Константиновича Малышева, были не такими объемными, как миасское, но все-таки и не в тоненьких папочках умещались.

В обоих этих материалах фамилия «Тютрюмов» не была названа ни разу. Зато в деле о невьянской экспроприации на полях одной из страничек знакомым Зимину почерком, малышевским почерком, была сделана карандашная, еле видная пометка-запись: «См. дело № 963–1 лл. 10–24 об.».

Дело под номером 963–1 касалось ограбления загородной дачи троицкого купца второй гильдии Ивана Егорова Труфановского, и вел его следователь Пермского охранного отделения коллежский советник Аристарх Огниевич.

Зимин, получив дело, тут же открыл его на «подсказанном» полковником Малышевым десятом листе – и улыбнулся, вдохнул и выдохнул так шумно, с присвистом, что сидевшая неподалеку от него в зале немолодая женщина, медленно повернувшись к нему, посмотрела неодобрительно. Зимин если и обратил внимание на этот осуждающий взгляд, то мимолетно: увидев знакомую фамилию, уже поглощал глазами листы протокола допроса Тютрюмова девяностолетней давности.

Тютрюмов: Я работал на гильзовом заводе первый год, когда появилась рабочая боевая группа. Группа запасалась револьверами. Оружие не применяли, учились обращаться с ним. Стреляли в лесу.

Огниевич: Вы были членом какой-то партии?

Тютрюмов: Я не собирался ни в одну партию. Хотел только научиться владеть оружием. Но скоро появился какой-то человек, товарищ Федор. Предложил всем боевикам записаться в партию.

Огниевич: Какую?

Тютрюмов: Социал-демократическую.

Огниевич: И вы записались?

Тютрюмов: Не сразу. Сначала я спросил, когда можно ожидать водворения социализма. Он ответил: лет через десять. И я обрадовался, что так скоро.

Огниевич: И вступили в партию?

Тютрюмов: Да. В ноябре 1905 года. Я заплатил за членский билет 25 копеек. Это был небольшой листок белой плотной бумаги. На нем написано: «РСДРП. Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Имя, фамилия, отчество. Район и печать.

Огниевич: Какие именно фамилия, имя, отчество были записаны в вашем членском билете?

Тютрюмов: Странный вопрос. Мои. Тютрюмов Степан Павлович.

Огниевич: Хорошо, дальше.

Тютрюмов: У меня был наган, и я чувствовал, что сейчас же с оружием в руках могу начать борьбу за социализм.

Огниевич: Ну и когда, молодой человек, вы начали борьбу за социализм? Лучше скажем так: когда впервые применили оружие?

Тютрюмов: Однажды мы были на лекции о взрывчатых веществах, было нас пять человек. Мы шли мимо одной казёнки и решили «для практики» ее экспроприировать. Трое зашли внутрь, двое остались снаружи. Было там несколько покупателей. Скомандовали: «Руки вверх», а сидельцу лавки велели отдать выручку. Взяли рублей 60 или 70. Было страшно, но этот удачный опыт поднял настроение.

Огниевич: А как отнеслись к этому ваши учителя?

Тютрюмов: Мы это скрывали от нашей организации. Знали, что нас не одобрят.

Огниевич: Значит, и деньги скрыли?

Тютрюмов: Да, поделили.

Огниевич: А потом?

Тютрюмов: Потом было еще несколько мелких экспроприаций.

Огниевич: Тоже без ведома организации?

Тютрюмов: Да.

Огниевич: Экспроприацию, как вы называете вооруженное нападение, в гостинице «Боярские номера», где взято восемь с половиной тысяч рублей, вы тоже называете мелкой?