Клад адмирала

– А когда можно туда уехать?

– Да как захотите. Хоть сегодня. Сейчас пообедаем, и можно ехать. Я провожу вас в лесопункт.

Молодой поляк после этих слов директора заговорил на родном языке, обращаясь к Саженеву.

– Мечислав сказал, что ему было бы неприятно обидеть вас, – перевел Саженев директору леспромхоза, – но он опасается, что, если мы приедем в Сушняки в сопровождении начальства, люди не так свободно будут чувствовать себя, искренних разговоров может не получиться.

– Хорошо, как вам удобнее, – пожал плечами Никитин.

– Но это без обиды?

– Конечно. Пообедать вместе со мной, надеюсь, не откажетесь?

– Спасибо, пан директор, – Мечислав улыбнулся. – С удовольствием.

3

– Да читал я ее, – отмахнулся от газеты одинокий старик-вдовец Григорьев, в прошлом лесоруб. Он был четвертым из сушняковских старожилов, в избу которого вошли приехавшие издалека в глухую таежную деревеньку гости. – В ней про поляков половина не сказана, а половина – неправда.

– Как так? – спросил Остапенко.

– Так. Не весной их привезли, а летом. Шиповник вовсю цвел. Из области никто из сотрудников НКВД не приезжал. Они еще уехать не успели, когда это случилось.

– Что случилось?

– Ну, забастовка на узкоколейке или как хочешь называй. Один из поляков, лысоватый, щуплый такой и с золотыми фиксами, Вацлавом звали, поднялся на пустую платформу: «Мы, – говорит, – не пленные, а беженцы из другой страны. Не обязаны подчиняться всем законам вашего государства. А с нами как с рабами, как с быдлом обращаются». После этого поляки бросили работу, пришли в Сушняки, и Вацлав говорил то же самое.

– Вы были очевидцем? – спросил Мечислав.

– Да там вся деревня была.

– А что сотрудники из органов?

– Не вмешивались. Их мало было. Вызвали подмогу из зональной комендатуры и наблюдали.

– А дальше?

– Дальше… – Григорьев сделал глубокую затяжку папиросой, выдохнул: – Дальше расстреляли их всех. В Староармачевском бору.

– Это точно?

– Куда точней. – Григорьев невесело усмехнулся. – На глазах у отца. Он лесным объездчиком был. Как раз в это время по бору проезжал. Ясное дело, его не видели…

– И вы можете показать, где именно расстреливали? – спросил Мечислав.

– Конечно. Мы в том же году осенью зарубки на корнях пихт сделали. На случай, если срубят деревья. Да и без зарубок всегда помнил.

– Проехать туда можно? – спросил Остапенко.

– Нет. Только пешком, – ответил старый вальщик.

– А сколько дней туда добираться?

– Дней? – удивленно переспросил Григорьев. – Помоложе был, так часа за два доходил. Сейчас еще полчасика накинь.

– Сходим завтра? – попросил Остапенко.

– Пожалуйста, я тоже очень прошу. – Мечислав приложил руку к груди.

– Какой разговор, конечно. Только, – пожилой лесоруб глянул на обувь гостей, – сапоги нужны.

– Будут, – заверил Остапенко, вставая. – Так мы утром рано придем.

– Приходите, – Григорьев проводил гостей до двери.

…Солнце еще не успело как следует возвыситься над тайгой, трава едва просохла от росы, а они шагали уже по Староармачевскому елово-пихтовому бору.

– Здесь, – сказал Григорьев, останавливаясь около вековой пихты со смолистыми подтеками на стволе. – А вон дотуда тянулась Кривая балка, – показал рукой на другую старую пихту шагах в двадцати.

Между двумя деревьями, на которые указал провожатый, было довольно ровное пространство, усыпанное хвойной иголкой.

– Хотите сказать, именно здесь расстреляли беженцев? – спросил недоверчиво Остапенко.

– Тут, – подтвердил пожилой вальщик. – Ты как раз на могиле стоишь.

Остапенко при последних словах невольно попятился, подхватив скинутый с плеч рюкзак. Григорьев наклонился около пихты, постучал ногтем прокуренного указательного пальца по мощному, выпирающему наружу корневищу: дескать, зарубка. Потом, взяв подвернувшуюся под руку валежину, прошел от дерева к дереву, чертя концом валежины зигзагообразную линию в настиле из слежавшихся хвойных иголок.

– Так вот балка проходила, пока не засыпали.

– И сколько здесь человек лежит? – спросил Мечислав.

– Да поболе ста, поди-ка…

Все четверо надолго умолкли. Лишь громкое кукованье кукушки да гудение комаров слышались в тишине бора.

– Что ж мы ни топора, ни лопаты с собой не взяли? – первым заговорил Мечислав. – Нужно отметить как-то могилу, крест поставить.

– Да, – поддержал поляка Саженев. – Нехорошо как-то будет: просто постоять и уйти.

– Лопату найти можно, – сказал Григорьев. – Избушка недалеко, – махнул он рукой, указывая направление.

– А топор?

– В Сушняках только. Сходить могу, если надо.

– Очень надо. Сходим, – попросил Мечислав.

– Да я один…

– Нет-нет, я с вами, – с настойчивостью в голосе сказал Остапенко.

– Часам к семи успеете вернуться? – спросил Саженев.

– Да ну к семи. Раньше, – заверил Григорьев.

…Раньше не получилось. Они возвратились, принеся с собой топоры, рубанок и лопату, около восьми вечера. Поляк и Саженев праздно сидели на бревнышке. Дымивший рядом небольшой костерок отпугивал прибывавший в бору ближе к закату гнус.

– Ух ты! – невольно от неожиданности вырвалось у Григорьева: пространство между двумя пихтами, там, где некогда пролегла Кривая балка, была аккуратно выложено свежим дерном – полоской шириной метров в пять. – А мы… Олег на обратном пути ногу подвернул. Плелись.

– Нормально, – сказал поляк, беря из рук Григорьева топор. Срубил пихту, очевидно, заранее намеченную, отделил вершинную часть. По всей поверхности довольно толстого и длинного бревнышка сделал одинаковой глубины засечки, убрал между этими засечками дерево. Под легкими умелыми ударами острого топора оно, казалось, само, как чешуя сползло на землю. Ровная стесанная поверхность забелела на бревнышке. Мечислав чуть повернул его, сделал новые засечки, и опять из-под лезвия топора верхний слой дерева вместе со смолистой гладкой корой потек на засыпанную старой хвоей землю. Бревнышко быстро превратилось в четырехгранник, настолько ровный, что не было нужды прикасаться к нему рубанком. То же самое поляк проделал еще с одним бревнышком, длиной поменьше.