Клад, не доставшийся никому

Петрович с трудом взобрался на высокую подножку.

Молодой, со щеголеватыми усиками водитель засыпал Петровича вопросами, и, не дожидаясь ответа, стал рассказывать о своей любимой пятилетней дочке, по которой мучительно скучает в многодневных поездках. Рассказывал о том, что видел на дорогах процветающих Германии, Голландии, Бельгии. Признался, что с тяжелым сердцем возвращается домой, где его ждут пустые дороги среди серых деревень и городов, заполненные людьми с озабоченными лицами. Что горько ему видеть, насколько родная страна отстала от европейской цивилизованности. И что люди, живущие тут, не хотят научиться тому, что принесло благополучие другим народам: любви к свободе, чувству ответственности и самоуважения.

Петрович был рад словоохотливому попутчику. Когда доехали до Минска, и он сначала отправился к другу детства.

Одноклассник и друг Иван страстно мечтал уехать из родной деревни. Сидел за учебниками, пока одноклассники гоняли мяч на вытоптанном стадионе. С третий попытки, потратив немало сил на исправления изъянов деревенского образования, он поступил в столичный университет. И там сидел за книгами, усердно учился и стал научным сотрудником в Академии. Где и проработал тридцать пять лет, как Петрович в милиции. Женился на горожанке и стал настоящим минчанином.

Но теперь он признавался Ивану, что все чаще жалеет о том, что променял просторы родной деревушки на суетливый, шумный, душный город, заполненный тщеславными, равнодушными друг к другу людьми.

От него Петрович знал, что в Академии работает ученый-историк, специалист по кладами.

Петрович вез с собой рисунки монет, найденных на месте убийства. Он надеялся с их помощью выяснить маловероятную, но все-таки возможную связь преступления с пресловутыми наполеоновскими сокровищами.

Иван с женой жили в маленькой квартирке-хрущевке. Это название, вызывающее ассоциации с насекомым, олицетворяло целую эпоху в истории страны.

Таких квартирок настроили в городах страны немало, когда очередной решительный правитель решил облагодетельствовать свой народ. И взялся за вопрос, который испортил не только москвичей. Тесный коридорчик, маленькой кухонькой и совмещенные удобства, выключатель которых почему-то находился у входной двери, и гость, впервые оказавшийся в такой квартире, участвовал в квесте по его поиску.

Самую большая комната была по сути коридором с четырьмя дверями. А для кухоньки была взята за образец (ну, по крайней мере, создателям проекта хотелось в это верить) – французская планировка. И, по их мнению, она была улучшена. В центре Парижа домах 18-19 века, кухня – непозволительная роскошь, да и не предмет первой необходимости – нет традиции столовничать дома. Поэтому под нее отводили два-три квадратных метра. Архитекторы хрущевок «развернулись», и советская хозяйка, суетившаяся на пяти с половиной квадратных метрах, получила возможность свысока смотреть на француженку в ее знаменитом маленьком черном платье, вечно вдыхающую розовый воздух Парижа.

Такая квартира достала жене Ивана от родителей. Жили они в ней вдвоем. Их дочка, получив прекрасное образование не без помощи Ивана, уехала учиться во враждебные, но все равно очень привлекательные США. И теперь отнюдь не прозябала на должности преподавателя в одном из вузов.

Она звала родителей к себе. В гости они съездили, но остаться отказались: они привыкли жить по-другому. Ютясь в квартирке с крошечной кухонькой и карикатурным коридорчиком, выгадывая деньги на самое необходимое. Но избыточное благополучие другой страны вызывало сомнение в надежности. В подсознании отложился горький опыт десятков поколений, для которых постоянное унижение и борьбе за свое существование и были жизнью.

Иван обрадовался приезду друга. Они посидели за столом, на котором «произошла смычка города и деревни»: яичница из деревенских яиц с яркими, как солнышко желтками. Грибочки, свои огурчики, явно выигрывали от соседства городских бледноватых, потонувших в майонезе, деликатесов.

Выпив, Петрович с Иваном вспоминали детство: ночные походы на маленькое деревенское кладбище для проверки смелости. Они вычитали в журнале, что таким способом закаляли дух юных самураев, и решили доказать себе, что не уступают в храбрости японским мальчишкам с их какими-то особенными мечами-наганами, которым втайне мучительно завидовали. И честно отсидели два часа на поваленном кресте, дрожа, как они убеждали друг друга, от холода.

Вспоминали, как воровали клубнику у толстой, жадной Ревтовичихи. И ягоды, хоть и крупные, были кислыми, и крапива около забора, в которую приходилось прыгать, давала себя знать потом дня три мучительным покалыванием. Но порочное удовольствие напакостить злой тетке, столько раз обижавшей их матерей, искупало все.

А когда жена Ивана легла спать (она работала учителем истории, и встать ей надо было рано), они вспомнили Ленку, их одноклассницу. Худую, голенастую, с выбеленными солнцем волосами. В нее оба были влюблены с седьмого класса. Непоседливая хохотушка, она охотно мелькала подолом своего выцветшего платья перед обоими. А они, изнывая от ранее незнакомого и невыносимого томления, боролись с ненавистью-ревностью друг к другу и с не менее сильным желанием поделиться этой новой, невыносимой своей тяжестью тайной.

Зазывный подол действовал завораживающе не только на них. Сразу после школы Ленка удачно, по мнению односельчан, вышла замуж за приезжего – городского. Домой она больше не возвращалась.

К горькому изумлению Петровича, Иван рассказал, что недавно встретил ее около рынка, худую, пропитую, опустившую. И, сколько он не взывал к ее памяти, она не узнала в немолодом лысоватом человеке Ваньку-Тихоню, одноклассника, когда-то неотступно ходившего за ней.

История Ленки заставил их загрустить. Оба долго не могли заснуть. Петрович вспомнилось, как они втроем отправились к этому самому пресловутому Стоячему. В восьмом классе, в самом начале мая, на праздники, которые казались похожими на маленькие каникулы. Деревья уже покрыла нежнейшая, новорожденная листва, на полянках празднично желтели солнышки мать-и-мачехи. Ленка со смехом бежала впереди среди тоненьких березок, а они брели следом, истязаемые и влюбленностью, и ревностью и не могли разделить ее радость. Эх, какой полной и искренней – настоящей жизнью жили они тогда, в пятнадцать лет.

Остальная часть жизни человека, казалось бы наполненная серьезными, важными делами, намного скучнее и бесцветнее. Что запомнилось ему за последние тридцать лет? Первый вызов на труп: жуткое самоубийство красивого цыганского парня. Он повесился на воротах у дома любимой девушки. Накануне он приходил сюда свататься, но ее родители выгнали его с оскорблениями и брезгливостью.

Густые черные кудри парня, разметавшие на неестественно запрокинутой голове, врезались в память навсегда. Как и дикий вой, вырывавшийся из груди светловолосой девушки, несостоявшейся невесты.

Ну, а остальные десятилетия? Да, все воспоминания о них не могли сравняться по яркости и насыщенности вот с такими мгновениями, пережитыми в юности: цветастый подол между березок, или горящие от укусов крапивы лодыжки. Петрович порадовался, что не живет в городе, и у него почти нет шансов встретить Ленку, теперь опустившуюся, беззубую, с разбитым лицом алкоголичку.

На следующий день Иван и Петрович отправились в институт истории. Долго бродили по длинным темным коридорам в поисках нужного кабинета. Низкие потолки, одинаковые двери. И больше грязное окно в конце коридора. «Храм науки?» – изумлялся Петрович.

Наконец зашли в небольшой кабинет, заставленный старыми канцелярскими шкафами, стекла которых были закрыты серой оберточной бумагой. На стареньком письменном столе мигал компьютер. Перед ним сидел взлохмаченный седой человек. Окладистая борода обрамляла загорелое лицо. Он повернулся к вошедшим и словно осветил их голубизной своих неожиданно молодых глаз. Иван представил Петровича.

–Андрей Андреевич – неофициальный специалист по кладам.

–Ну, и что у вас? – с нетерпением спросил тот.