Клан Чеховых: кумиры Кремля и Рейха
Шрифт:
Твой Antonio».
9 августа 1900 г., Ялта.
«Мне уже кажется, что я целый век не писала тебе, дорогой мой Антон… Как мне хочется посидеть у тебя в кабинете, в нише, чтобы было тихо-тихо – отдохнуть около тебя, а потом поогорошить тебя, глупостей поговорить, подурачиться. Помнишь, ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила. Боже, пишу, как институтка!
А вот сейчас долго не писала, скрестила руки и, глядя на твою фотографию, думала, думала и о тебе, и о себе, и о будущем. А ты думаешь?
Мы так мало с тобой говорили,
А ты меня не забыл, какая я? А ты меня любишь? А ты мне веришь? А тебе скучно без меня? А ты за обедом ел? С матерью не ссоришься? А с Машей ласков? Сошел со своего олимпийского величия? А ну-ка, попробуй ответь на все. Пиши больше о себе, все пиши. А теперь дай мне прижать твою голову и пожелать спокойной ночи.
Твоя Ольга».
16 августа 1900 г., Москва.
«Милюся моя, Оля, славная моя актрисочка… По письму твоему судя в общем, ты хочешь и ждешь какого-то объяснения, какого-то длинного разговора – с серьезными лицами, с серьезными последствиями; а я не знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я уже говорил тебе 10 000 раз и буду говорить, вероятно, еще долго, т. е. что я люблю тебя – и больше ничего. Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству…
Твой Antoine».
22 сентября 1900 г., Ялта.
«Антон, ты знаешь, я боюсь мечтать, т. е. высказывать мечты, но мне мерещится, что из нашего чувства вырастет что-то хорошее, крепкое, и когда я в это верю, то у меня удивительно делается широко и тепло на душе, и хочется жить и работать, и не трогают тогда мелочи жизненные, и не спрашиваешь себя, зачем живешь. А ты во мне поддерживай эту веру, эту надежду, и нам обоим будет хорошо и не так трудно жить эти месяцы врозь, правда, дорогой мой?..
Буду жить и работать, киснуть не буду, а буду мечтать о весне, о нашем свидании. И ты тоже, милый мой, родной мой? Целую твою милую голову, и хорошие глаза твои, и мягкие волосы, и губы, и умный лоб, и прижимаю тебя к груди, и люби, люби меня и пиши чаще
Твоей собаке».
11 декабря 1900 г., Москва.
«Поздравлял ли я тебя с Новым годом в письме? Неужели нет? Целую тебе обе руки, все 10 пальцев, лоб и желаю и счастья, и покоя, и побольше любви, которая продолжалась бы подольше, этак лет 15. Как ты думаешь, может быть такая любовь? У меня может, а у тебя нет. Я тебя обнимаю, как бы ни было…
Твой Тото».
2 января 1901 г., Ницца.
«Ну вот и здравствуй опять, мой мифический муж. Еще один день прошел и приблизил минуту нашего свидания. А ты себе представляешь эту минуту свидания? Я не знаю положительно, что это будет. И мне нравится именно то, что я не знаю, как это будет. Вдруг я буду держать в своих руках, в своих объятиях всего моего Антона, буду целовать его голову, буду чувствовать его дыхание, его ласку, его голос, буду видеть мои чудные удивительные глаза и мягкую улыбку и все мои морщинки, и гладенький затылочек, и весь, весь Антон будет около меня близко, близко! Господи, даже невероятно!..
Ну, спи, моя большая детка, не проклинай только меня, целую тебя на все лады, мой обаятельный муж.
Твоя собака».
29 декабря, ночь 1901 г., Москва.
«Какая же ты глупая, дуся моя, какая дуреха! Что ты куксишься, о чем?.. Брось хандрить, брось! Засмейся! Мне дозволяется хандрить, ибо я живу в пустыне, я без дела, не вижу людей, бываю болен почти каждую неделю, а ты? Твоя жизнь как-никак все-таки полна…
Ты пишешь: не грусти – скоро увидимся. Что сие значит? Увидимся на Страстной неделе? Или раньше? Не волнуй меня, моя радость. Ты в декабре писала, что приедешь в январе, взбудоражила меня, взволновала, потом стала писать, что приедешь на Страстной неделе – и я велел своей душе успокоиться, сжался, а теперь ты опять вдруг поднимаешь бурю на Черном море. Зачем?..
Главное – не хандри. Ведь муж у тебя не пьяница, не мотыга, не буян, я совсем немецкий муж по своему поведению; даже хожу в теплых кальсонах… Обнимаю сто один раз, целую без конца мою жену.
Твой Antoine».
20 января 1902 г., Ялта.
«Ночью долго не засыпала, плакала, все мрачные мысли лезли в голову… Мне вдруг так стало стыдно, что я зовусь твоей женой. Какая я тебе жена? Ты один, тоскуешь, скучаешь… Но ты не любишь, когда я говорю на эту тему. А как много мне нужно говорить с тобой! Я не могу жить и все в себе носить. Мне нужно высказаться, иногда и глупостей наболтать, чепуху сказать, и все-таки легче. Ты это понимаешь или нет? Ты ведь совсем другой. Ты никогда не скажешь, не намекнешь, что у тебя на душе…
Оля».
15 января 1903 г., Москва.
«…Ты, родная, все пишешь, что совесть тебя мучит, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена, и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т. е., когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Но ни одну миллионную я не считаю себя обиженным или обойденным, – напротив, мне кажется, что все идет хорошо или так, как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями. В марте опять заживем и опять не будем чувствовать теперешнего одиночества. Успокойся, родная моя, не волнуйся, а жди и уповай. Уповай, и больше ничего…
Теперь я работаю, буду писать тебе, вероятно, не каждый день. Уж ты извини…
Твой супруг А.».
20 января 1903 г., Ялта.
«Родной мой, я сейчас уезжаю к Троице, в Черниговский скит… Приведу себя немного в порядок. Я в ужасном состоянии. Я ужасная свинья перед тобой. Какая я тебе жена? Раз приходится жить врозь. Я не смею называться твоей женой. Мне стыдно глядеть в глаза твоей матери. Так и можешь сказать ей. И не пишу я ей по той же причине.
Раз я вышла замуж, надо забыть личную жизнь и быть только твоей женой. Я вообще ничего не знаю и не знаю, что делать. Мне хочется все бросить и уйти, чтоб меня никто не знал.
Ты не думай, что это у меня настроение. Это всегда сосет и точит меня. Ну, а теперь проскочило. Я очень легкомысленно поступила по отношению к тебе, к такому человеку, как ты. Раз я на сцене, я должна была оставаться одинокой и не мучить никого.
Прости меня, дорогой. Мне очень скверно. Сяду в вагон и буду реветь. Рада, что буду одна… Будь здоров, не проклинай меня.