Классическая проза Дальнего Востока

"Дневник путешествия из Тоса в столицу" (Фрагменты) [85]

Ки-но Цураюки

Прежде, если верить молве, писание дневников (ведь так они именуются?) было делом мужчин, теперь на это отважилась женщина.

В некоем году, в двадцать первый день последней луны года в час Пса мы покинули дом.

Вот и первая запись.

Один человек, прослужив правителем четыре... нет, почти пять лет и завершив все, что надлежало ему по должности, получил от преемника своего разрешительные бумаги, оставил дом, где жил он, да и выехал к пристани, чтобы взойти на корабль.

85

"Дневник путешествия из Тоса в столицу" (Фрагменты)

Ки-Но Цураюки

Ки-но Цураюки (ок. 878 - ок. 945 гг.) - один из основателей японской литературы. Замечательный поэт, он возглавил комитет по составлению поэтической антологии "Кокин вакасю", сокращенно, "Кокинсю", ("Собрание древних и новых песен Ямато"; далее - в примечаниях: "Кокинсю"), в предисловии к которой впервые изложил принципы японской поэтики. В "Собрание" вошли стихотворения лучших поэтов VIII-IX вв.; оно надолго определило пути развития поэзии, да и всей японской классической литературы. Основная форма японской поэзии тех времен - танка-пятистишие, стихотворение в тридцать один слог. Пятистишие было истинным воплощением понятия "прекрасного" в японской средневековой культуре (см. ниже, с. 854- 855). Предметом поэзии была жизнь человеческого сердца в тесной связи с миром природы. Поэтика пятистишия испытала сильное влияние буддизма с его идеей бренности, с его интересом ко всему сущему, будь то высокое или низкое; отсюда и тонкое чувство смешного, любовь к гротеску. Мир пятистишия включал в себя всю гамму человеческих чувств, причем в особенности зыбкие, прихотливые переходы от серьезного к забавному, от величественно-прекрасного к живой прелести, открывшейся на миг. Все это в полной мере относится и к стихам самого Цураюки и к его "Дневнику", где отражены два месяца жизни поэта, возвращающегося в столицу после пребывания правителем в далекой земле Тоса на юго-западе Нанкайдо (ныне остров Сикоку). Он был послан туда правителем, видимо, в знак опалы. Разумеется, это не дневник в полном смысле этого слова, это повесть со скрытым лирическим сюжетом в форме дневника. Начинается она с литературной мистификации. Автор объявляет себя женщиной и пишет свой дневник не "мужскими знаками", то есть иероглифами, а японским слоговым письмом, которое было тогда в ходу именно у дам. Видимо, большинство, - если не все, - стихи написаны самим Цураюки.

На русском языке существует полный перевод "Дневника", сделанный Олегом Плетнером (см. "Литература Китая и Японии", М., 1935). Настоящий перевод осуществлен по изданию: Нихон котэн бунгаку тайкэй, 20 м, Токио, Иванами сётэн, 1969. Текст подготовлен Судзуки Томотаро.

551. Один человек, прослужив...– Должность губернатора провинции была сменной. Служба длилась примерно четыре года. Цураюки был назначен правителем в 930 г.

Час Пса– от 7 до 9 часов вечера.

... о спокойной дороге до Идзуми.
– Путь из Тоса (резиденция губернатора находилась близ нынешнего г. Нагаока в префектуре Коти) в столицу начинался в гавани Урадо и лежал вдоль западного и юго-западного побережья Нанкайдо, далее на северо-восток; затем, оставляя на севере о. Авадзи, корабль входил в воды, омывающие тогдашнюю провинцию Идзуми на о. Хонсю (ныне южная часть преф. Осака), после чего путешественники сушей попадали в столицу. В "Дневнике" говорится о заливе Идзуми; такого географического названия не существовало. Во всяком случае, в этих местах уже можно было не опасаться пиратов.

552. Те, что прежде простого знака "один"...– В оригинале: "Те, кто прежде не умели написать иероглифа "один", теперь писали - "десять".

553. ...восточные наши песни...– Имеются в виду песни земли Каи на востоке о. Хонсю (преф. Яманаси). Две подобные песни-пятистишия помещены Цураюки в 20 томе его знаменитой антологии. Они исполнялись на особую мелодию, видимо, диковатую для слуха столичных жителей.

554. ..."пыль на крыше ладьи..."– Здесь контаминация двух цитат из китайской словесности (см. прим. к с. 417).

Соломенные веревки(сирикумэнава) - в древности должны были преграждать путь злым духам.

Наёси– взрослая кефаль.

555. "На север, долгой"...– Стихи неизвестного поэта, помещенные в "Песнях странствий" антологии "Кокинсю".

"Пронзает весло"...– стихи китайского поэта Цзя Дао (793-805). Написаны в ответ на стихи корейского посла, которого он был послан встречать: "Птицы морские то нырнут, то вновь вынырнут. Облака над горами то рвутся, то сходятся вновь".

Лунный лавр.
– В оригинале "кацура" (багряник японский). Японское соответствие сказочному дереву китайских легенд, растущему на луне и отождествляемому с коричным лавром, - см. прим. к с. 280, 284.

557. Абэ-но Накамаро(ок. 700-770) - вельможа и талантливый поэт; долгое время прожил в Китае, где и умер. Стихи его вошли в антологию "Кокинсю".

...выехал к пристани...– Накамаро выехал в город Минчжоу (совр. провинция Чжэцзян).

Касуга... Микаса...– находились тогда близ столицы. 558. Раковина "Позабудь" (японск. васурэгай).
– Прибрежная раковина красивого светло-лилового цвета с пурпурными прожилками. По народному поверью, помогает забыть печаль, так же, как и трава "Позабудь" (васурэгуса - лилейник). Поверье это связано с древней верой в действенную силу слов - названий трав, цветов и т. д.

559. Сумиёси(более древнее название: Суминоэ) - см. прим. к с, 539.

Нуса– вотивные приношения в виде полосок бумаги или ткани. 560. Лавровая река (Кацурагава) близ Ямадзаки сливается с рекой Ёдогава и спокойно несет свои глубокие воды - в отличие от быстрой мелкой реки Асука (уезд Такэти провинции Ямато), которая стала в японской поэзии метафорой изменчивости.

В. Санович

Знакомые и незнакомцы провожали его.

Самые же близкие, годами преданно служившие ему, опечаленные скорой разлукой, день напролет провели в заботах и суетливых сборах, хватались то за одно, то за другое... Ночь настала среди общего шума.

В двадцать второй день смиренно молим богов и Будду о спокойной дороге до Идзуми.

Ехать нам предстоит морем, а Фудзивара Токидзанэ устроил прощальное пированье, одарил подарками и прочее - словом, "направил на путь коней наших". Но направил он на путь скорей нас самих: все от господ и до слуг выпили лишку, и вот странность - море соленое, а шутки-то на берегу попахивали несвежей рыбешкой.

Двадцать третий день.Здесь живет некто Ясунори из рода Яги. Не связанный с губернаторством ни службою, никакими иными делами. Так вот он посетил нас и по-старинному красиво и чинно "направил на путь коней наших". Быть может, не столь уж дурно было правление, если... Впрочем, иные и глаз не кажут: "Что он для нас теперь?!" Таковы здешние обитатели. А Ясунори, человек настоящего сердца, не погнушался прийти! Похвала моя отнюдь не из-за его подарков.

Двадцать четвертый день.Здешний настоятель также изволил "наставить на путь коней наших". Господа, слуги, все, кто там был, - даже малые дети, - упились до чертиков. Те, что прежде простого знака "один" начертить не умели, нынче отважно выписывали ногами мудреные письмена.

Двадцать пятый день.Из резиденции нового правителя - письмо с приглашением пожаловать к нему. Зовут - идем.

Весь день и всю ночь предавались веселью, самому изысканному.

Двадцать шестой день.Шумно пируем в усадьбе правителя. Нас угощают радушно. Хозяева щедры. Последний наш слуга наделен прощальными дарами. Читаются нараспев китайские песни. Хозяин, гости, все бывшие на пиру слагают японские песни, обращая их друг ко другу. Не привожу здесь песен китайских. Что до японских, то вот одна - сложенная любезным хозяином:

"Чая свидеться с вами, Я, столичный оставя предел, В путь нелегкий пустился... Что проку? Напрасный путь! Мы вскоре расстаться должны!"

И прежний правитель, сбиравшийся нынче к отъезду, ответил:

"Но разве не прибыли вы Стезею волн белопенных Сюда, на замену мне?! Нам выпал жребий один, И вы в столицу вернетесь!"

Сложили песни и остальные, но хороших среди них, помнится, не было. Беседуя о том и о сем, прежний правитель и новый спустились в сад; новый правитель и прежний, покачиваясь и поддерживая друг друга, пожелали друг другу всяческих благ, и - один воротился в новые свои палаты, другой покинул бывшее жилье свое навсегда.

Двадцать седьмой день.Вышли из Оцу в сторону селения Урадо. Между тем незадолго до отъезда маленькая дочь правителя, что родилась еще в столице, умерла. Он безучастно наблюдал суматоху сборов. Он возвращался в столицу, но не испытывал ничего, кроме печали. Смотреть на это было невыносимо. Один из нас сказал:

"Настал долгожданный день. Мы едем в столицу!.. Но что же Так душу печалит? Одна из нас никогда В родимый предел не вернется".

Спустя немного - еще:

"Бывает, забудусь И словно живую зову, Кличу ушедшую: "Где ты? Скорей отзовись!" И так печалится сердце!"

Корабль наш в это время подходил к мысу Каконосаки; тут нас нагоняет брат правителя и еще кое-кто - с вином и обильною снедью. Сходим на берег. Их речи полны сожаления о разлуке. Я расслышала даже чье-то мненье о них: "Вот неподдельная искренность! Среди всех людей нового правителя - только у них!" Ну что ж... Тут они - в превеликой грусти - распахивают грузные мрежи ртов своих и вываливают на берег тяжкие строки:

"К скорбящему о разлученье Все мы пришли, Собравшись словно бы стая Уточек-неразлучниц, И умоляем: "Останьтесь!"

Сказав это, они и в самом деле никуда не уходили и ждали. И тогда тот, кто уезжал, умиленный и взволнованный, говорит:

"Опускаю весло, Но пучина морская Не ведает дна. Но так ясно видна мне Глубина ваших чувств".

Однако же кормчий, не ведавший потаенной прелести расставанья, к тому же до самой кормы нагруженный вином, торопил нас.

"Вот-вот начнется прилив! Того и гляди, ветер поднимется?" - бушевал он.

Сейчас взойдем на корабль.

Одни - весьма к месту - читают китайские стихотворения, сочиненные в старину. Иные - поют восточные наши песни - это в западной-то стороне! От этих песнопений "пыль на крыше ладьи пускается в пляс, облака в небесах замедляют свой бег и покачиваются"!

Вечером пристали наконец к Урадо.

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .....

Первый день первой луны.Все еще в Оминато. Целебная новогодняя настойка исчезла. Кто-то поставил ее под навес: пусть, мол, побудет ночь на вольном воздухе, а ее сдуло за борт. Так и ие удалось полакомиться. А на корабле - ни бататов, ни морской капусты, ни трав и кореньев, укрепляющих зубы (тех, что вкушают с молитвой о долголетии в третий день первой луны), - ничего! О, скудость новых владений бывшего правителя! Обсасываем изможденные губы сушеной форели. А что, как и она способна помыслить нечто, обсасываемая губами людей? Вот мысль... Однако все помыслы наши теперь в столице. Мы говорим друг другу: "Там на воротах домов к соломенным веревкам привязаны головы соленых наёси, ветки вечнозеленого остролиста. Новогодний обычай... "

. .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... .... ....

Одиннадцатый день.Засветло трогаемся в путь. Идем в Муроцу. Никто из нас еще не вставал, и, каково нынче море, не видим. Лишь по свету предутренней луны понимаем: там вот запад, а там - восток.

Наконец-то рассвело.

Умываем руки, молимся, завтракаем - обычное утро.

Полдень. И тут перед нами открылось место по имени Крылья.

"Крылья?
– волнуются дети.
– Как у птицы?!"

Мы улыбаемся ребячьим вопросам. Маленькая дочь одной нашей спутницы сложила:

"Если по правде "Крыльями" Эту землю назвали, Я бы на них в столицу Сразу бы полетела!"

Но и у взрослых на сердце одна только мысль: о, скорей бы в столицу! И что нужды, что стихи девочки были не хороши. Они правдивы и нейдут из памяти.

Память... Едва дети стали спрашивать нас об этих Крыльях, тотчас вспомнилась "та, что не возвратится". Да разве забудется она когда-нибудь? Сегодня мать девочки особенно печальна!.. Вдруг подумалось: а ведь не досчитались мы одной из тех, кто уехал тогда вместе с нами из столицы... всплыли в памяти старинные строки: