Клеменс

Гагарин, естественно, поддерживал с ним связь по внутреннему переговорному устройству и, когда Серегин перестал отвечать, понял: дело неладно. С командиром полка что-то произошло.

И тогда он сообщил на землю, что задание выполнил, и попросил разрешения на выход из зоны. Далее события могли развиваться следующим образом. На вираже Серегин сдвинулся с сиденья и навалился телом на ручку управления, заклинил ее. Самолет ушел в спираль.

Гагарин пробовал справиться с рукоятью и выровнять машину, но у него не хватило на это ни сил: слишком уж чудовищной была нагрузка, ни высоты…

Конечно же, Гагарин мог катапультироваться и спастись, и никто никогда бы ни единым словом не упрекнул его в этом, но не из тех людей был первый космонавт, он не был приучен бросать товарища в беде".

Это уж точно. Далее я опишу эпизод-зерно, которое упало в землю незаметно – и пробрызнуло там не зримыми никому корешками, а уж видимые глазу побеги обнаружили себя много, много позже. (Сладкие плоды же, благодарение силам небесным, я и до сих пор собираю.)

Итак, 27 марта 1968 года самолет с Гагариным и Серегиным врезался в землю. Была среда. В этот момент (10 часов 30 минут утра) я сидела на уроке геометрии в средней школе одного из самых убогих, перенаселенных пролетариатом, люмпен-пролетариатом и чистопородным люмпеном микрорайонов города К. – и старательно вычерчивала биссектрису угла в 60 градусов. Самолет за окном – р-раз! – обдал контрастную синеву небосвода обильным белым пометом. Струя, тонкая на выходе, начала расползаться, растекаться, и мне показалось, что я вижу тающий снег… Это был словно короткий обморок, когда я увидала мартовскую дорогу меж корабельных сосен, идущую от милой и грустной станции питерского пригорода,- я увидела остзейский залив, и толстые тяжелошубые ели, и финские валуны, суровые и домашние, словно каменные бабы ледниковой эпохи, и мхи, влажным малахитом сверкающие из неглубоких проталин, – мхи, словно подающие зеленые сигналы застенчивому еще солнцу, – я увидала знакомую до слез землю моего детства – Ингерманландию…

А в это время в другом районе города К., не менее паршивом, хотя и центральном, за кондовым самоваром, толсто надувая щеки, сидела достопочтенная матримониальная пара – породители мамашиного сожителя. Видимо, не чем иным, как похвальной устремленностью к своим корням, нельзя объяснить переезд в этот город Великого

Тескатлипоки, а за ним, на привязи, и нас, каторжных, – мамаши и меня, чемодана без ручки. Именно наличием породителей мамашиного сожителя в городе К. можно объяснить переход моих живодеров к оседлости, которая и пришлась на это винно-водочное поселение.

В установленной иерархии пращуром Великого Тескатлипоки, а именно – Пернатым Змеем, верховным божеством тольтеков, прародичей ацтеков, являлся, соответственно, его законнопроизведший папаша,

Великий Кетцалькоатль. Будем так называть прямого породителя

Великого Тескатлипоки, уточнив во избежание недоразумений, что на языке местных этносов его, Великого Кетцалькоатля,звали Истислав

Истиславович. (то есть славивший истину аж дважды – хотя зачем это надо? Мне-то в его имечке слышалось другое словцо – "истязание", причем, что характерно, тоже двойное. Потом, вспоминая это имя уже взрослой, я слышала в нем "Фома Фомич" – и даже зрила навязчивый фантазм писателя Д.)

Тишайшая тирания сего старца – необсуждаемая, непререкаемая, непоколебимая (а имел он под началом побольше вассалов, чем его младшенькое коньячно-маньячное чадо) – зиждилась на вполне земном обстоятельстве: в отличие от своих отпрысков, единым фронтом променявших все блага мира на бутылек, он, Великий Кетцалькоатль, что называется, не потреблял. А посему (выглядя в зерцале общественного мнения, разумеется, юродивым или "себе на уме") – в глазах раболепствующего перед ним семейства (где, неся суровую вахту, бухали нон-стоп как сыны, так и внуки) почитался за неземное существо, перемножающее в уме восьмизначные числа и обладающее таким мощным светом души своей, что тлеет и дымится исподнее.

Но вот наступает поворотный для меня день.

О чем я еще, конечно, не знаю.

Похороны Гагарина.

Трансляция по радио и Центральному телевидению.

Красная площадь.

На траурную процессию смотрит, с прямой спиной сидя на стуле,

Великий Кетцалькоатль. Остальное семейство тоже смотрит, но как бы вполглаза: на самом деле все, затаив дыхание, зрят и внимают, как зрит и внимает он, Великий Кетцалькоатль. Его моргания. Увлажнение очей. Струение слез. Шевеления сухих дланей. Вздохи. Он подготавливает священнодейство: сейчас, по мановению его десницы, взвоют траурные трубы бабьих рыданий, поддадут гнусавого колера тромбоны их мясистых носов, флейтой вольется-взовьется детский плач – и, сдерживая себя, заскрежещут зубами ("беззвучно заиграют желваками") среднестатистические жертвы бытового и производственного алкоголизма ("суровые мужики").

Но происходит непредвиденное.

Великий Кетцалькоатль начинает медленно клониться в сторону (родичи думают, что божество берет широкой крен, чтоб закачаться в скорби-лихоманке) – и с дровяным грохотом, враскорячку, валится на пол.

Инсульт.

Что такое инсульт? Как естественник и человек зрелых лет я, конечно, знаю медицинское определение, объяснение и клиническую картину этого явления. А что такое инсульт глазами подростка?

Инсульт – это вдруг вывалившийся из ширинки Великого Кетцалькоатля лиловатый член, похожий на мокренькую кишочку. Укладывая Великого

Кетцалькоатля на оттоманку, взрослые эту штуку, конечно, быстренько впихнули назад – обвислую, как тряпочку, как растянутый и – бац! – лопнувший, обслюнявленный изнутри воздушный шарик, как ветошь, – штуку, видимо, липкую, – но я, к ужасу своему, эту штуку все-таки успела увидеть. А ведь у божества не должно быть члена! Ни при каких обстоятельствах! Тем более члена такого мерзопакостного – совсем непохожего на тот, белый и гладенький, что застенчивым клювиком, словно бы невзначай, прилажен меж ляжек бесполого музейного Аполлона.

Инсульт – это еще вот что.

Гроб.

Он вертикально прислонен к высоченной стене гулкой коммунальной ванной.

Он словно появился из этой стены.

Как выходит из стены призрак.

Ужас: по эту сторону жизни – стоит большой и грузный потусторонний предмет.

Подземная утварь.

Тварь?

Распахнет пасть, поглотит тело-еду и заляжет в кромешную тьму, на дно.

Гроб.

Крокодил могилы.

Что же теперь с нами будет?! Куда мы?! Предчувствую, что вот-вот выдернут меня из этой мимолетной, как сон, оседлости – и опять замелькают-завоняют вокзалы, бараки, шалманы, и опять – пацаны, бей новенькую… "Прекрати мне немедленно эти рыдания! Немедленно, я сказала! И без тебя тошно!" (Фельдфебельские команды мамаши.) – "Да ла-а-адно тебе… Ей ведь тоже плохо" (Великий Тескатлипока, примирительно.) Инсульт – это открытая рана памяти: на ее дне – чужой человек, изгадивший твою жизнь, вдруг признает тебя

живым существом и, заступаясь за тебя перед родной мамой, доламывает наконец этим жестом неумышленного великодушия твой хребет.

Думаю, по законам степного азиатского размаха (дело происходило в

Поволжье) всех чад и домочадцев следовало бы – в скорби их безграничной – закопать с усопшим в одной яме. Ан нет, даже вдова, как ни странно, не захотела быть закопанной. Более того, она, мотивируя это именно любовью, не пожелала пойти на похороны супруга.

Тезис небесспорный, но неоспариваемый. Неоспариваема была и другая ее воля: она не хотела более оставаться в городе К. Ну а податься – куда?

И вот тут – наконец! – сквозь дым шалманов, смрад винно-водочных туманов, фиолетово-сизую шелупонь бараков и подворотен принимаются медленно проступать – горделивые, стройные – ионические, дорические и коринфские – колонны города Л.

Дело в том, что младшая сестра овдовевшей была замужем за человеком с провокационной фамилией Штейнман, и жили они в Ленинграде.

Штейнман в свое время погостевал в городе К. (с целью разделить взращенную на книжках ностальгию жены) и на ее пассаж: "Что ты так удивляешься тут всему? Люди еще и не в таких условиях живут! Вон за полярным кругом живут! Минус пятьдесят, ветра и заносы!" – сухо ответил: "А люди и не должны жить там, где минус пятьдесят, ветра и заносы", – и супруги, полуповздорив, вернулись в С. Пальмиру. Этот