Кленовый лист

Отелей здесь хватало, но Лужинский попытался найти частную комнату, предчувствуя, что свидание с тем гитлеровцем-асом растянется может и не на одну неделю. Основное же заключалось в мисс Гревс. Ведь она наверняка заинтересуется своим протеже «Яном Крашевским».

Капитан Горн прогуливался перед обедом в тесном саду госпиталя. Так по крайней мере надзирательница сообщила Лужинскому. Когда Станислав вышел на веранду, ведущую в сад, увидел толпу молодых людей возле высокого, немного похудевшего человека в госпитальном халате. Добротная сигара, скажем, прекрасно могла бы дополнить вид этого самовлюбленного Джованни Казакова нашего времени, когда он, не торопясь, словно милостыней наделял фразами то одного, то другого газетчика. Однако летчик курил обычную фронтовую сигарету.

Скромность, скупость или действительно ему нравится только то курево и он отдавал ему предпочтение перед сигаретами лучших испанских фирм? Лужинский заранее составил себе соответствующий образ боевого, а от этого и высокомерного гитлеровского аса, сбитого шестым английским истребителем из «Кобры», и теперь должен был кардинально скорректировать его. Летчик был лишен надменного хвастовства своим романтическим появлением в этом обществе создателей сенсационного чтива. Он бросал откровенный вызов высокомерному аристократизму нейтральной страны — прародины сказочного рыцарства и авантюризма.

И вдруг замечательная идея осенила Лужинского: подойти и себе как репортер — гениальная идея! Уважаемая мисс наверное же поинтересуется, был ли на свидании с героем ее протеже, «инженер Ян Рашевский». А кто его выделит из такой толпы газетчиков?

В руке оказался блокнот, во второй — паркер. Подошел к толпе и втиснулся в нее. Ни один из экзальтированных газетчиков не обратил внимания на появление еще одного «собкора». Все были слишком заняты, излишне мобилизованы, чтобы как-то прорваться со своим вопросом к легендарному асу.

Но Горн с какой-то странной интуицией почувствовал новичка.

— Кажется, впервые видимся, — как-то свободно и почти интимно то ли спросил, то ли просто констатировал он.

— Несомненно! Только что с поезда, — ответил Лужинский, собираясь записать следующую фразу.

— По произношению слышу соотечественника. Так это или нет, но приятно, наконец, услышать и здесь по-настоящему родное берлинское слово. Давно прибыли, откуда? — спросил заинтересованный ас.

— Только сегодня утром, но... не из Берлина, а... из Варшавы, — сориентировался и выпалил Лужинский. Ведь корреспондент варшавской прессы наверное больше значит, чем какой-то засидевшийся в тесном Берлине. Именно в Варшаву, оккупированную гитлеровской армией, фашистская пресса бросила ловких газетчиков.

Эффект чрезвычайный. Лужинский надеялся на него, но это превзошло его ожидания. Горн бросил сигарету в урну и подошел к Лужинскому, расталкивая газетчиков. Обнять почему-то не решился, но как-то по-панибратски схватил за обе руки выше локтей.

— Давно из Варшавы, как там?.. — забрасывал вопросами скучающий «герой». Даже ответов не ожидал. Наскоро как-то огрызнулся от толпы газетчиков, махнув им рукой, и обратился только к Лужинскому. — Знаете что: сегодня меня выписывают отсюда. Переезжаю в номер отеля, потому что на родину в строй пока не могу вернуться — надо хлопотать: я же интернированный. А им, — летчик оглянулся на газетчиков, которые пытались сфотографировать его, — я уже столько всего наговорил, что и сам не пойму, где кончается правда и начинаются приключения Гулливера.

Смех аса подхватили газетчики, толпясь на выходе. Засмеялся и «капитан Лужинский», как представил он себя летчику. Когда проходили через веранду, Лужинский попросился встретиться «солидно», чем вызвал искреннюю улыбку летчика. Искренее рукопожатие подтвердило эту дружескую договоренность.

«Очень хорошо!» — констатировал в мыслях Лужинский. Фразу Горна: «где кончается правда и начинаются приключения Гулливера...» — несколько раз повторил, идя уже на вечернее свидание с асом. Внутренний голос подсказывал, что и правда кончалась именно там, где ее нужно было скрыть летчику от постороннего любопытства. Не так уж прилично для солидного аса участвовать в похищении детей у матерей!

И почувствовал, что от этого подозрения вздрогнул. А что если это только фантазия отчаявшегося в успехе искателя? Какие горькие, на этот раз уже катастрофические разочарования!

Так и зашел в гостиницу, задумавшийся в разгадывании аса. Впервые на этой земле здесь внимательно проверили у него документы. Как хорошо, что не фальшивые документы мисс Гревс, а в какой-то степени свои он использовал в этом случае. Несколько раз клерк, очевидно переодетый полицейский, сам себе сказал: «Станислав Лужинский-Браге». Чувствовалось, что фамилия его вполне устраивала, но при ней «Станислав» никак не укладывалось в натренированной на фамилиях чужаков голове полицейского.

— А-а, — наконец, осенило полицейского, и он улыбнулся: — Поляк, эмигрант?

— Польский немец, пожалуйста. Но теперь только эмигрант, вы правы, — засмеялся Лужинский, принимая документы из рук полицейского.

Даже сам не совсем был уверен, что обязательно надо было добавлять так интимно это «сейчас». К счастью, полицейского вполне удовлетворила и случайная фраза. Он пропустил Лужинского в пятьдесят шестой номер, бережно записав против номера в справочнике «Польский немец Лужинский».

Летчик Ганс Горн показался ему на этот раз каким-то задумчивым красавцем. Серая в едва заметную крапинку, хорошо сшитая пара подчеркивала не только широкие плечи мужественной фигуры, но и манеры воспитанного, абсолютно гражданского человека. Только какая-то болезненная худощавость до сих пор оставалась от потери крови еще при ранении, когда был сбит в воздушном бою. И сам он, неизвестно по какой причине, смутился, даже зарумянились его бледные, похудевшие скулы, когда посмотрел в глаза гостю.

— Простите, господин Горн, мою назойливость, но должен кое-что...

— А мне все ясно: вы не корреспондент, не газетчик. Я это понял еще с вчерашней короткой встречи, — перебил Горн, достаточно гостеприимно здороваясь посреди комнаты.

Что ему ответить, как поступить? Такой встречи Лужинский не предусматривал. Не так встречала его мисс Гревс, и легче ему было лукавить с ней.

— Что надо сказать, господин Горн, мне трудно что-то скрывать от вас, потому что пришел на эту встречу я с чистыми помыслами. Конечно же, в той ситуации вчера меня захлестнула, как говорится, волна импровизаций, — оправдывался Лужинский, выискивая какие-то средние формы между правдой и требованиями предосторожности для дела.

— Майн гот! — дружно и, казалось, совершенно искренне воскликнул Горн. — Оставим это, будем считать, что мы квиты! Вы уже завтракали, выпили наше традиционное берлинское кофе?

— Благодарю. В этом случае, если быть точнее: должен был бы выпить наше краковское, прошу покорно.

Какое-то озорство вдруг подтолкнуло Лужинского на такую вызывающую откровенность. Тут бы можно было назваться и варшавянином. Но это произвело впечатление. Ведь теперь летчик не мог предполагать, что это простое свидание земляков. Его гость прибыл из Варшавы или даже из Кракова специально для этой встречи по какому-то интригующему делу.