Клеопатра. Сборник

Я ушел и, поскольку до начала еще оставалось время, стал ходить по улицам огромного города от одного места к другому, замечая расположение городских ворот и мест, где должны собираться наши воины. Наконец я оказался на том причале, на который сошел, прибыв в Александрию, и увидел судно в открытом море. Пока я, чувствуя тяжесть на сердце, наблюдал за ним, мне вдруг захотелось оказаться там, на борту, чтобы эти белые крылья унесли меня к каким-нибудь далеким берегам на край света, где я мог бы жить, никем не узнанный, и умереть, забытый всеми. Еще я увидел другое судно, приплывшее по Нилу, с которого на причал вереницей сходили пассажиры. Какую-то минуту я смотрел на них, и как только в голове у меня мелькнула мысль, не из Абидоса ли эти люди, я услышал у себя за спиной знакомый голос.

– Ла-ла! – воскликнул голос. – Вот так город! Как тут такой старухе, как я, искать счастье? И как же мне разыскать в такой толпе знакомых, к которым я приехала? Это все равно, что искать тростник в свитке папируса [21] . Пойди прочь, мошенник, и оставь в покое мою корзину с целебными травами или, клянусь богами, я тебя ими так полечу, что тебе мало не покажется!

Я в изумлении обернулся и оказался лицом к лицу с моей няней, старой Атуа. Она узнала меня сразу – я увидел, как она вздрогнула, – но вокруг нас были люди, поэтому больше ничем она своего удивления не проявила.

21

Папирус делался из истолченных стеблей тростника.

– Добрый господин, – запричитала она, поднимая на меня свое иссохшее лицо, одновременно подавая условный сигнал, – по твоему платью я сужу, что ты астроном. Мне советовали особенно остерегаться астрономов, потому что они сплошь обманщики и дешевые проходимцы, поклоняющиеся только своей собственной звезде; поэтому я и обращаюсь к тебе – ведь мы, настоящие женщины, всегда поступаем наоборот. В Александрии, где все не так, как у людей, астрономы могут быть честнейшими людьми, потому что все остальные здесь, как я посмотрю, отъявленные мошенники и воры, – а потом, когда мы уже удалились от толпы и нас никто не мог слышать, добавила: – Мой царственный Гармахис, я привезла тебе послание от твоего отца Аменемхета.

– Он здоров? – спросил я.

– Да, здоров, хотя ожидание великого события дается ему нелегко.

– Что за послание?

– Он шлет тебе привет, свою любовь и благословение и передает, что тебе угрожает большая опасность, хотя, какая именно, он не сумел разгадать. Вот его слова: «Будь тверд, и ты восторжествуешь».

От этих слов мое сердце замерло и меня снова охватил страх. Я опустил голову.

– Когда все должно произойти? – спросила она.

– Сегодня ночью. Куда ты направляешься?

– В дом уважаемого Сепа, жреца из Ана. Ты можешь проводить меня к нему?

– Нет, я больше не могу здесь задерживаться; да и не стоит, чтобы нас видели вместе. Подожди. – Я подозвал стоявшего без дела носильщика, дал ему монету и велел провести старуху к нужному дому.

– Прощай, – шепнула она мне. – Увидимся завтра. Будь тверд, и ты восторжествуешь.

Я развернулся и побрел по запруженным улицам. Люди расступались передо мной, придворным астрономом Клеопатры, потому что слава моя уже успела разлететься по городу.

Пока я шел, мои шаги, казалось, выстукивали: «Будь тверд, будь тверд, будь тверд…», пока наконец мне не начало казаться, что это сама земля взывает ко мне с предостережением.

Глава VII О туманных речах Хармионы, о появлении Гармахиса перед Клеопатрой и о поражении Гармахиса

Был вечер, и я сидел один в своей комнате, дожидаясь Хармиону, которая, как было условлено, должна была прийти, чтобы проводить меня в покои царицы. Я был один, и передо мной лежал кинжал, который должен был пронзить сердце Клеопатры. Лезвие его было длинным и острым, а рукоятка из чистого золота имела форму сфинкса. Я спрашивал богов, что мне сулит будущее, но они не давали ответа. Потом я поднял глаза и увидел перед собой Хармиону. Хармиону, уже не веселую и яркую, какой я ее всегда знал, а бледную, с запавшими глазами.

– Царственный Гармахис, – сказала она, – Клеопатра зовет тебя, чтобы услышать предсказания звезд.

Значит, час настал!

– Хорошо, Хармиона, – ответил я. – Все ли готово?

– Да, господин мой, все готово: ворота охраняет Павел, он выпил чуть не бочку вина и пьян, евнухи, кроме одного, ушли, легионеры спят, а Сепа со своим отрядом затаился в условленном месте, недалеко от восточных ворот. Ничто не забыто. Клеопатра не подозревает о своей роковой участи, как ягненок не ждет смерти, когда резвится у дверей бойни.

– Хорошо, – снова сказал я, – идем же. – Поднимаясь, я спрятал на груди кинжал. Взяв стоявшую на столе чашу с вином, я сделал большой глоток, потому что за весь день почти ничего не ел и не пил.

– У нас еще есть немного времени, – торопливо произнесла Хармиона, – поэтому я хочу тебе сказать кое-что. Вчера ночью… ах, вчера ночью, – грудь ее взволнованно вздымалась. – Ночью мне приснился сон, который преследует меня… И тебе тоже, наверное, приснился сон. Все это было лишь во сне и теперь забыто, не так ли, мой господин?

– Да, да, конечно, – ответил я. – Зачем ты меня беспокоишь пустяками в такой важный час?

– Прости меня, я не знаю, но сегодня ночью, Гармахис, судьба должна разрешиться великими событиями, и в родовых муках она может раздавить меня… Меня или тебя, или нас обоих, Гармахис. И если этому суждено быть… Я хочу, прежде чем это случится, пока я жива, услышать от тебя, что это был всего лишь сон и что все забыто…

– Да, все в этом мире сон, – ответил я, погруженный в свои мысли. – Ты и я, и земля под ногами, и эта ужасная ночь, и даже этот острый кинжал – что это, если не сон? И что будет, каким станет мир, когда наступит пробуждение?

– Вот и тебе передалось мое настроение, царственный Гармахис. Как ты говоришь, все в этом мире сон, но образы, которые приходят во время сна, изменчивы. Эти видения удивительны, они не стоят на месте, они проплывают, как тучи на закатном небе, превращаясь в разные фигуры: то становятся темными и тяжелыми, будто наливаясь свинцом, то озаряются великолепным золотым сиянием. Поэтому, прежде чем мы проснемся завтра, скажи мне одно только слово. Тот вчерашний сон, в котором я, вроде бы припоминаю, как будто была опозорена, и ты как будто посмеялся над моим позором, это видение застыло, запечатлелось в твоей памяти, или, быть может, еще может принять другое обличье? Ибо помни, когда наступит пробуждение, причудливые фантазии, рожденные нашим сном, станут такими же неизменными и вечными, как пирамиды. А потом они будут собраны в той неподвластной переменам области прошлого, где все, и большое, и малое – и даже сны, Гармахис! – застывает, превращаясь в камни, из которых строится гробница бессмертного Времени.

– Прости меня, Хармиона, – ответил я, – я сожалею, что причиню тебе боль, но это видение не изменит свой лик. Я сказал то, что у меня было на сердце, я был искренен и откровенен, и покончим с этим. Ты моя сестра, которую я люблю, и друг, но я никогда не смогу стать для тебя чем-то большим.

– Хорошо… Очень хорошо, спасибо тебе, – сказала она. – Забудем об этом. А теперь от прошлого сна обратимся к другому. – И она странно улыбнулась, подобную улыбку я никогда раньше не замечал у нее на лице: она была грустнее и обреченнее любой печали.