Клеопатра

Женская прелесть была увековечена здесь в дивных статуях. Здесь были тончайшие шелковые занавески, затканные золотом, ложе и ковры, каких я не видал никогда в жизни. Воздух был напоен ароматами, и через открытое окно доносился рокот моря. На конце комнаты, на ложе из серебристого шелка, едва прикрытая тончайшим газом, спала Клеопатра. Она лежала спокойно, прекраснейшая из женщин, которую когда-либо видел глаз мужчины, — прелестные мечты и грезы. Волны черных волос рассыпались вокруг нее. Одна белая, нежно округленная рука была закинута за голову, другая свесилась до полу. Ее пышные губы сложились в улыбку, показывая линию белых, как слоновая кость, зубов, розовое тело, одетое в платье из тончайшего шелка, было опоясано драгоценным поясом. Белая кожа просвечивала сквозь шелк. Я стоял совершенно пораженный этой дивной красотой, хотя мысли мои были направлены в другую сторону, Я совсем потерялся на минуту и глубоко опечалился в сердце, что должен убить такое чудное создание.

Повернув голову, я увидел Хармиону, которая наблюдала за мной своими зоркими глазами, как будто хотела прочесть в моем сердце.

И, вероятно, мои мысли были написаны на моем лице, так как она прошептала мне на ухо:

— Тебе жаль ее, не правда ли? Гармахис, ты муж чина, мне кажется, тебе понадобится много душевной силы, чтобы решиться на убийство!

Я нахмурился, но прежде чем успел ей ответить, она слегка тронула меня за руку, указывая на царицу. С Клеопатрой произошла перемена: ее руки были сжаты, на лице ее, розовом от сна, было выражение страха. Ее дыхание ускорилось, она подняла вверх руки, словно отражая удар, потом с тихим стоном села на ложе и открыла свои большие глаза. Они были темны, как ночь, но когда свет закрался в них, стали синими и глубокими, как небо перед закатом солнца.

— Цезарион! — произнесла она. — Где мой сын Цезарион? Разве это был сон? Я видела Юлия, Юлия Цезаря, который умер, — он пришел ко мне с лицом, закрытым окровавленной тогой, и, схватив мое дитя, унес его с собой. Мне снилось, что я умираю в крови, в агонии, и кто-то, кого я не могла увидать, насмехался надо мной!

А кто этот человек?

— Успокойся, госпожа! Успокойся! — сказала Хармиона. — Эго маг Гармахис, которого ты велела призвать!

— А, маг! Гармахис, победивший гладиатора! Я припоминаю теперь. Добро пожаловать! Скажи мне, господин маг, может ли твоя магия объяснить мне этот сон? Какая странная вещь — сон, окутывающий ум покровом мрака и подчиняющий его себе! Откуда эти образы страха, восстающие на горизонте души подобно месяцу на полуденном небе? Кто дал им власть вызывать воспоминания, смешивать настоящее с прошедшим? Разве это вестники грядущего? Сам цезарь, говорю тебе, стоял передо мной и бормотал мне сквозь свое окровавленное платье какие-то предостережения, которые ускользнули из моей памяти. Расскажи мне это, ты, египетский сфинкс [14] , и я укажу тебе блестящий путь к счастью лучше, чем могут предсказать звезды. Ты принес предзнаменование, реши же и задачу.

14

Намек на его имя. Гармахисом греки называли божество сфинкса, как египтяне называли его Хоремку.

— Я пришел в добрый час, могущественная царица, — ответил я, — я обладаю искусством разгадывать тайны сна. Сон — это ступень, которая ведет в ворота вечности, по которой соединившиеся с Озирисом души, от времени до времени, подходят к воротам земной жизни, словами и знаками повторяя отдаленное эхо той обители света и правды, где они находятся. Сон — это ступень, по которой нисходят боги-покровители в разных образах к избранным ими душам! О царица! Тому, кто держит в своей руке ключ к тайне, безумие наших снов показывает яснее и говорит определеннее, чем вся мудрость нашей жизни, которая есть поистине — сон! Ты говоришь, что видела великого цезаря в окровавленном платье, он взял на руки Цезариона, твоего сына, и унес его. Слушай, я объясню тебе тайну этого сна. Сам цезарь пришел к тебе из мрачного Аменти. Обняв сына, он как бы указал тебе, что к нему перейдет его собственное величие и его любовь. Он унес его, следовательно, унес из Египта, чтобы короновать в Капитолии, короновать императором Рима и царем всей страны. Что значит остальное, я не знаю, это скрыто от меня!

Так объяснил я Клеопатре ее сон, хотя сам думал иначе, но царям не годится предсказывать недоброе.

В это время Клеопатра встала и, откинув газ, села на край ложа, устремив на меня свои глубокие глаза, пока ее пальцы играли концами драгоценного пояса.

— По правде, — вскричала она, — ты лучший из магов, так как читаешь в моем Сердце и умеешь найти скрытую сладость в самом зловещем предзнаменовании!

— О царица! — сказала Хармиона, стоявшая с опущенными глазами, и мне послышалась горькая нота в ее нежном голосе. — Пусть грубые слова никогда не коснутся твоих ушей и дурное предсказание не омрачит твоего счастья!

Клеопатра заложила свои руки за голову и, откинувшись назад, посмотрела на меня полузакрытыми глазами.

— Ну, покажи нам твою магию, египтянин, — сказала она, — я так устала от всех этих еврейских послов и их разговоров об Ироде и Иерусалиме. Я презираю Ирода и не выйду к послам сегодня, хотя хотела бы попробовать поговорить с ними по-еврейски. Что можешь ты показать? Есть ли у тебя что новое? Клянусь Сераписом! Если ты заклинаешь так же хорошо, как предсказываешь, то получишь прекрасное место при дворце, с хорошим жалованьем и доходами, если твой возвышенный дух не гнушается их!

— Все фокусы стары, — сказал я, — но есть форма магии, очень редко употребляемая, быть может, ты не знаешь ее, царица? Не боишься ли ты чар?

— Я ничего не боюсь. Начинай и показывай нам самое страшное! Ну, иди Хармиона, сядь подле меня. Где же девушки? Где Ира и Мерира? Они тоже любят магию!

— Нет, нет, — сказал я, — чары плохо действуют, когда много зрителей! Теперь смотри!

Я бросил мой посох на мраморный пол, шепча заклинание. С минуту он лежал неподвижно, потом начал извиваться тихо, потом скорее.

Он извивался, становился на конец, двигался, наконец разделился на две части, превратившись в змею, которая ползла и шипела.

— Стыдись! — вскричала Клеопатра, всплескивая руками. — Это ты называешь магией? Это — старый фокус, который доступен всякому заклинателю. Я видала его не раз!

— Подожди, царица, — ответил я, — ты не все видела!

Пока я говорил, змея разломалась, казалось, на кусочки, и из каждого куска выросла новая змея. Эти змеи, в свою очередь, разломились и произвели новых змей, пока вся комната не наполнилась целым морем змей, ползающих, шипящих и свивающихся в узлы. По моему знаку змеи собрались вокруг меня и, казалось, медленно начали обвиваться вокруг моего тела, пока, кроме лица, я не был весь обвит и увешан шипящими змеями.

— Ужасно! Ужасно! — вскричала Хармиона, закрывая себе лицо платьем царицы.

— Довольно, довольно, магик! — сказала царица. — Новая магия пугает нас!

Я взмахнул руками. Все исчезло… Лишь у моих ног лежал мой черный посох с ручкой из слоновой кости.

Обе женщины смотрели друг на друга и удивленно шептались. Я взял посох и стоял перед ними, сложив руки.

— Довольна ли царица моим бедным искусством? — спросил я смиренно.

— Довольна, египтянин, я никогда не видала ничего подобного! С этого дня ты мой придворный астролог с правом доступа в покои царицы! Нет ли у тебя еще чего-нибудь из этой магии?

— Да, царица Египта! Прикажи сделать комнату темнее, я покажу тебе кое-что!

— Я уже наполовину испугана, — отвечала она, — сделай, что велит Гармахис, слышишь, Хармиона!

Опустили занавесы, и в комнате стало темно, как будто наступили сумерки. Я вышел вперед и встал около Клеопатры.

— Смотри сюда! — сказал я сурово, указывая моим посохом на пустое место около себя, — ты увидишь, что у тебя на уме!

Воцарилась тишина, обе женщины испуганно и пристально смотрели в пустое пространство. Вдруг словно облако спустилось перед ними. Медленно, мало-помалу оно приняло вид и форму человека, который смутно рисовался в полумраке и, казалось, то увеличивался, то таял.

Я крикнул громким голосом: "Тень, заклинаю тебя, явись!"

Когда я крикнул это, нечто появилось перед нами, наполнив пространство, как при дневном свете. То был царственный Цезарь с лицом, закрытым тогой, с одеждой, окровавленной от сотни ран. Он стоял перед нами целую минуту, я махнул жезлом. Все исчезло,

Обернувшись к женщинам, сидевшим на ложе, я увидел, что прекрасное лицо Клеопатры изображало ужас. Ее губы побелели, как мел, глаза широко раскрылись, и все тело дрожало.

— Человек, — прошептала она, — кто ты, что можешь вызвать мертвеца сюда?