Клим Первый, Драконоборец

Седые брови Дитбольда полезли вверх.

– Зачем судить о лицедеях, сир? Их и так всякий видит! Если шут или арфист хорош, бросят ему монету, а если плох – тухлое яйцо. У любого человека есть глаза и уши.

– Есть, но не такие зоркие и чуткие, как у критика, – возразил Клим, вздыхая в третий раз. На миг ожили в памяти студенческие годы, будто вчера он сел к столу, раскрыл тетрадь с конспектом и услышал голос доцента Корзуна по прозвищу Коржик. Что он читал? Кажется, театр в русской критической мысли… Хорошо читал! Аксаков, Куманин, Аверкиев, князь Шаховской…

Ну и что? – спросил он себя. Из умных слов шинель не сошьешь, дом не построишь. Хотя и жалко!

Дитбольд смотрел на него, покачивая головой.

– Думаю, государь, ты верно сделал, выбрав воинскую стезю. Ибо в руках воина меч и щит, а руки говорящего о лицедеях пусты.

– И карманы тоже, – добавил Клим. – Но не будем о печальном. Нынче я король, и в моей стране всякий подданный должен трудиться на благо отчизны. Даже кровососы из подвала «Гнилых костей»!

– Вампирское племя проклято Благим, ибо живет в грехе. Какая от них польза, сир? – удивился чародей. – Я такой измыслить не могу.

– В годину бедствий и Чебурашка – воин. Опять же, как говорили латиняне, не согрешишь, не покаешься, – промолвил Клим с загадочной улыбкой и распрощался.

На следующий день, примерно за час-полтора до заката, он тайно покинул королевский замок. Утро и середина дня выдались хлопотными – Клим осмотрел боевые возы и приписанных к ним лошадей, провел учение с пешим полком Лаурсана, принял доклады сира Вардара и сира Карваса, а также мастеров, трудившихся на городских стенах. Еще заглянул к медникам, полюбовался на новые котлы для полевых кухонь и, вызвав главу герольдов Ардалиона диц Батригея, велел сыскать компромат на мастера Авундия. Граф Ардалион, обладавший на редкость зычным голосом, являлся не только главным герольдом, но и королевским судьей, большим искусником в разрешении споров и воздаянии за всяческие проступки. Штат герольдов и глашатаев, подчиненных ему, включал сотни полторы смышленых молодцов, а некоторые выглядели настоящими пронырами. Чем не тайный сыск, решил Клим, уж на Авундия что-нибудь да накопают.

Отпустив судью, он плотно пообедал, вздремнул полчаса, а после отдыха наведался в тайную кладовую за одним полезным раритетом. Затем велел Омривалю подать темный плащ и камзол попроще, спрятал в поясе взятое в кладовой и флакон с эликсиром, а за пазуху – «гюрзу». Насчет пистолета имелись у него сомнения – возможно, без серебряных пуль, смертельных для нечистой силы, оружие было бесполезно. Все же Клим его взял, на всякий случай и для собственного спокойствия.

Думалось ему, что идти лучше в одиночку, но он боялся заплутать в узких улочках и переулках и к тому же не знал, как тайно покинуть дворец. Пришлось взять с собой Омриваля, а за ним увязался и шут, большой охотник до всяких приключений. Втроем они спустились в хозяйственный двор, миновали амбары и конюшни, прошли мимо псарни и соколятника, где скучал на насесте престарелый сокол, и обогнули королевский зверинец. Большинство клеток были пусты, но в одной томился зверь с желтой в темную полоску шкурой и когтистыми лапами, но с огромной птичьей головой. Клюв его походил на лопату с острым концом, в глазах с вертикальными зрачками пылало адское пламя. Завидев людей, хищник пружинисто поднялся, щелкнул клювом и вывалил длинный алый язык.

– Шердан, – пояснил скоморох. – Были еще два поменьше, но этот их схарчил. Прожорливая тварь!

Осмотрев зверя, Клим решил, что шердан на воротах Джакуса очень похож, разве что хвост подлиннее и грива пышнее. Другие обитатели зверинца были не такими крупными и свирепыми на вид: полумедведи-полусобаки, которых Црым назвал кубелами, небольшой крылатый олень и горная шакра, помесь гиены с павианом. За клеткой странного зверя, похожего на кабанчика с меховым воротником на загривке, нашелся ход под угловую башню в крепостной стене. Миновав его, путники очутились в хаосе кривых улочек, среди полуразрушенных заборов, кособоких домишек и грязных луж. Эта восточная окраина весьма отличалась от Королевского проезда и центральных площадей; жил тут большей частью пришлый народец, явившийся в столицу подработать.

Половина улиц заканчивалась тупиками, другие бесконечно извивались, словно брошенные наземь черви. Омриваль, однако, шагал без колебаний, и вскоре лужи исчезли, дома стали посолиднее, в два и три этажа, сгнившие заборы сменились каменными оградами. Улицы здесь были шире и прямее, верхние этажи выдавались вперед, нависая над нижними и закрывая темнеющее небо, массивные ставни защищали окна, и не приходилось сомневаться в том, что каждая дверь закрыта на прочный засов. В час, когда день угасает и близится ночь, благонамеренные горожане сидели по домам – кроме всяких кузнецов, тележников да шорников, пропивавших по кабакам королевское золото.

Они вышли на Рыночную площадь, сейчас тихую и пустынную. Правда, в кабаках «Братаны-стаканы» и «Третья бесплатно» еще гуляли – оттуда доносился стук кружек, лихие выкрики и женский визг. Место было знакомо Климу, и он уверенно свернул на юго-восток, в неширокий проезд, что вел к городским скотобойням.

– Эй, твоя милость, куда мы идем? – поинтересовался шут с тревогой.

– В «Гнилые кости», – ответил Клим и, запрокинув голову, бросил взгляд в сумрачное небо.

Скоморох, ухватив его за плащ, уперся в землю короткими ногами.

– Да ты сдурел, величество! В этакий-то час! Совсем ума лишился! Не пущу! Видит Благой, не пущу!

Клим нахмурился:

– Ты как разговариваешь с королем?

– Как положено, – заявил скоморох, по-прежнему цепляясь за его плащ. – Сам сказал, что шут должен резать владыке правду-матку. Вот я и вещаю: съехал ты с катушек, моча в головенку ударила! Высосут ведь нас! А по первому делу тебя – эти твари до королевской крови охочие.

Клим выдернул плащ из цепких пальцев Црыма.

– Я вас с собой не зову. Идите в кабак, хоть в «Третью бесплатно», выпейте вина и ждите. Вернусь после полуночи.

– Ну, если так… – начал шут, но Омриваль упрямо тряхнул светлыми волосами.

– Я тебя не оставлю, повелитель. – Он прикоснулся к висевшему у пояса топорику, чье лезвие отливало серебром. – Ты сказал, куда король, туда и мне дорога. К брату Джакусу не хотелось идти, но там не бились, там пировали, а нынче ты в опасности. Если биться будешь, кто защитит твою спину? Если ранят тебя, кто рану перевяжет? А если погибнешь, зачем мне жить?

Долго-долго всматривался Клим в прекрасное лицо юноши, в чудные его глаза. Потом промолвил:

– Хорошо, Валентин. Ты пойдешь со мной, а Црым – как ему пожелается.

С этими словами он плотнее закутался в плащ и зашагал к кабаку бывшего сержанта Мамыша. Через три-четыре сотни шагов появился неприятный душок, потом завоняло сильнее – они приближались к городской окраине и скотобойням. По обеим сторонам улицы застыли добротные дома, темные и молчаливые, с лавками мясников и мастерскими кожемяк. Пахло крепко, но терпимо. За воротами лениво тявкнул пес, отозвались еще две шавки и замолкли. Над ямой, полной костей и мясных ошметков, висело зыбкое облако мух. Тут и там над оградами торчали распялки с бычьими и свиными шкурами, мокли в чанах кожи, громоздились кучами рога. Контора «Рога и копыта», вспомнил Клим и усмехнулся. Сзади слышались тяжелые вздохи и позвякивание бубенцов – шут по-прежнему ковылял за ним и Омривалем.

Кабак «Гнилые кости» обнаружился в дальнем конце, сбоку от скотобоен. Стоял он у скалистого холма, куда взбегали уступами ветхие крепостные стены с полуразрушенной квадратной башней – мастера-каменщики явно сюда еще не добрались. Строение было сложено из толстых потемневших бревен; на улицу выходили два окна, затянутые бычьими пузырями, и дверь – как раз такой ширины, чтобы удобнее выкинуть пьяного гостя. Клим пнул ее ногой, переступил порог и огляделся.

Пол из грубо отесанных плашек, на стене – тусклый светильник, фитиль плавает в топленом жире. Четыре длинных стола, при них лавки. Каменный очаг, заросший копотью, в нем тлеют смолистые поленья. Широкие доски на подпорках – с глиняными кружками, блюдами, горшками и винными флягами. Над ними висят копченые окорока и свиные ребра. В углу – огромная, в рост человека, дубовая бочка на подставке с раскоряченными ножками. Рядом с бочкой, на табурете, сухопарый мужик в пожилых годах, с лысым шишковатым черепом. При виде посетителей глаза его хищно сверкнули.