Клинок Минотавра

Молчит.

– Я… наверное, неправильно себя вела, если ты подумал, что я потерплю измену. Для тебя это нормально, а для меня – нет. И даже если ты меня найдешь и заставишь вернуться, я все равно сбегу… так зачем, Георгий?

Сопит. И наверняка ногти грызет. Имелась за ним такая дурная привычка, с которой драгоценный искренне пытался бороться. Конечно, разве человек его уровня будет грызть ногти?

Гадость какая.

– Я тебя создал. Я на тебя, тварь, несколько лет угробил! – он говорил это низким свистящим голосом, от которого Женьке стало жутко. – И ты моя! Ясно? Ты…

– Я ничья, Жора.

Она отключилась.

И на всякий случай телефон выключила, потом рассмеялась, надо же, до чего паранойя дошла, и включила… и вообще, глупости все это… надо работой заняться. Работа, она успокаивает.

А драгоценный до Козлов не доберется.

И как-нибудь все сладится…

Сидя на подводе, Натан Степаныч мысленно перечитывал зачитанное уже до дыр письмецо, которое примостилось на дне старого его чемодана. История, как по мнению Натана Степаныча, вырисовывалась премерзейшая…

Лгал ли покойный ныне князь?

Это начальству он друг и приятель давний, однако и само это начальство настроено к людям было скептически, разумело, что со временем людям этим свойственно меняться и редко в лучшую сторону. Куда чаще оно наоборот бывает, живет хороший человек, добрый… живет, не знает горя… и доживается до душегубства, каковое совершает по причине, что ему самому видится несомненно веской…

Оттого и не верил Натан Степаныч письмецу.

Лошадка брела разъезженной дорогой, хозяин ее дремал, приткнув под голову свернутую куртейку. Солнце жарило. И собственные мысли Натана Степаныча нет-нет, да сворачивали на то, что удалось узнать еще там, в городе…

…О давней той истории с побегом и дуэлью подзабыли, и крепко.

…А вот смерть Алексея Тавровского была относительно недавним событием, хотя и здесь не обошлось без слухов. Одни утверждали, что отравили его, другие пеняли на слабое здоровье, жабу грудную, но все сходились на одном: сам покойный был человеком рачительным, достойным, а вот дети не удались. Будто проклял кто.

Натан Степаныч поморщился.

Вот не любил он разговоров о проклятьях, виделась в них этакая попытка откреститься от того, что люди творили сами, своею волей. А в этом-то дельце…

Петр и Павел… Павел и Петр… братья-близнецы, которые так и не выяснили, кто из них старше… к игре пристрастились? Тоже правда. Немалых долгов понаделали, но расплатились, верно, чудом… и особняк продав, вложились в австралийские серебряные рудники. Еще одно дрянное дельце, стоившее добрым людям денег. Мошенников так и не удалось найти… нет, они-то к нынешнему заданию Натана Степаныча отношения не имеют, но хотелось бы побеседовать, да…

Елизавета… роковая красавица, сочетавшаяся браком с братцем, пусть и не по крови… хотя сомнительно… или нет? Сложно судить. О ней и вовсе ничего не удалось узнать. Нет, Натан Степаныч выяснил, где Михаил Алексеевич имел несчастье жить и работать, и вновь многое подтвердилось.

Помнили его. Неспокойного. Диковатого. Склонного к вспышкам ярости, которые, впрочем, быстро сменялись приступами глубочайшего раскаяния. И все бы ничего, но вот студиозуса Михаила характеризовали как человека в высшей степени спокойного, покладистого и неконфликтного. С чего же такая перемена? С опиума, к которому он якобы пристрастился?

Или в молодой жене дело?

С опиоманами Натану Степанычу тоже случалось дело иметь, и нельзя сказать, чтобы характер у них менялся столь разительно, а уж престранные приступы страха, которые вдруг овладевали доктором, вынуждая его прятаться… или боязнь света… нет, это не опиум, другое… очередное проклятье, не понятно чем заслуженное?

И что за обитель, в которой Михаил нашел покой?

Или не в обители, а в могиле?

Письмо бы глянуть, чтобы не со слов отца. Письмо было, и написанное рукой Михаила… впрочем, ничего-то это не говорит… найдутся умельцы.

Пока думал, рядил, добрались и до деревеньки. Новые Козлы были селением богатым, со многими подворьями. Пахло дымом, свежим сеном, скотиной и навозом, землицей парной, и эти запахи заставляли Натана Степаныча блаженно щуриться…

…А вот и вправду, уедет он, пенсию долгожданную получив, в деревню жить. Купит себе домишко, хозяйством обзаведется.

Сам улыбнулся этаким мирным мыслям своим.

Эх, Алевтина Михайловна… вы-то о деревне говорили с придыханием, с романтическим блеском в синих очах и еще платочек расписной на плечи белые накидывали, сетуя о горестях народа. А нету горестей, вон, живут люди, богато живут…

Высадили Натана Степаныча на широкой улице и еще подсказали, где нужный дом искать. Остановиться-то на постой у вдовы-солдатки, которой никакая копеечка не лишняя. Да и то, семейство у нее небольшое, сама и сын-малолетка, гостям рада будет.

Жила хозяйка, женщина неопределенного возраста, в небольшой избенке за покосившимся забором. И гостя встретила ласково, улыбка ненадолго озарила морщинистое с белыми, заплаканными глазами, лицо ее.

– О князьях? – она вопросам не удивлялась, как и тому, что Натан Степаныч объявился в деревеньке. – Да что говорить-то… люди всякого, но…

– Не верите?

Она накрыла стол белой скатертью, видать, праздничной, извлеченной из старого сундука. И сынишка, малец лет шести, преисполненный осознанием собственной важности, расставлял глиняные тарелки, спешил помогать.

– Не знаю, – честно ответила вдова. – Люди-то говорить любят… сегодня об одном, завтра – о другом… порой им больше заняться нечем, кроме как говорить.

И губы поджала. Небось, и ей самой доставалось немало от людских пересудов, оттого и к слухам она относилась скептически.

– Вы ешьте, ешьте, – она выставила на доску закопченный чугунок, над которым поднимался пар.

Желтоватую, рассыпчатую картошку выкладывала по тарелкам. К картошке были и соленые огурчики, и грузди, и яишня с яркими желтками.