Клочья паутины
Шрифт:
Трещит, ухает автомобиль, фальшиво затягивают модную уличную шансонетку уезжающие, весело, со смехом шлют им остающиеся свои благопожелания, и далеко по широким, пустынным и тихим улицам несутся звуки человеческих голосов, будят ночную тьму, пугливую, насторожившуюся, осеннюю.
Странная, нервная болезнь захватила и меня: не работалось, не сиделось дома!.. Я был одинок, а ласковый, нежный осенний воздух гнал меня к людям, в толпу!
И целые дни я бродил по улицам, садам, музеям, а поздно ночью, возвращаясь домой, заходил в булочную, поглядеть, послушать и захватить с собою пару сандвичей на ужин.
Но в этот вечер я шел сюда со смутной тревогой и определенным намерением. Днем я побывал в нескольких русских столовках, расспрашивал и узнал то, что хотел. Мне
Я пришел сюда с решением ждать хотя бы до самого утра, но увидел ее гораздо скорее. Она была не одна и тотчас же прошла вместе со своей компанией в заднюю комнату. Меня она, как и вчера, не заметила или не узнала.
Через пол-часа я заглянул в заднюю комнату. Там было душно, жарко и шумно. Соня пила золотистое вино и беззаботно смеялась. Я прождал еще пол-часа и, видя, что компания не собирается покидать булочную, решил отложить мою встречу с Соней еще на день. Но домой в таком настроении я не мог идти и поплелся медленно вниз по бульвару.
Впереди меня, подпевая, приплясывая и звонко хохоча на всю улицу, шла веселая компания из двух женщин и двух мужчин, и я машинально шел за ними, пока не пришел к яркоосвещенному ночному кабачку: „Тихих братьев“. Лакей широко распахнул двери, и компания, словно школьники, вырвавшиеся из душных классов на широкий простор гимназического двора, с криком, визгом и улюлюканьем пролетела стрелою небольшую переднюю и, стараясь опередить друг друга, помчалась вверх по лестнице.
Я остановился в низу. Сверху, заглушаемые возней подымающихся, доносились звуки румынского оркестра. В дверь направо видны были нижние, „демократические“ залы ресторана, наполненные какими-то еще невиданными мною простоволосыми женщинами и очень подозрительного вида мужчинами. Одну из стен первого зала занимала длинная, блестящая, обитая жестью буфетная стойка, по другим стенам, между столиками были прибиты игральные ящики. В следующем зале под аккомпанемент скрипки и гитары пел сиповатым, разбитым тенором уличный певец совершенно нецензурную песенку. Одна из простоволосых женщин ходила с тарелкою и собирала певцу деньги. Я решил зайти сюда...
С трудом пробрался я в дальний угол, стал присматриваться и прислушиваться.
Пение сменялось танцами, танцы — пением. Угарное, циничное сладострастие и не прикрытый разврат переплетались с едкою, злою, уличною сатирою на современные нравы „света“. Сутенеры открыто брали деньги у своих возлюбленных; женщины громко рассказывали друг другу о своих „делах“.
Рядом со мною сидел молодой, жгучий брюнет; классически-красивое лицо его было бледно и поминутно нервно меняло свое выражение. Страницу за страницей, он исписывал мелким четким почерком свой блокнот, оглядывал всех невидящими, ушедшими в самого себя глазами, мельком пробегал написанное и снова склонялся над блокнотом. Изредка он резко вырывал страницу, комкал ее, бросал под стол и жадно, быстро отхлебывал несколько глотков из стоявшего пред ним стакана. И тогда складки мучительного напряжения глубоко врезывались в его высокий, белый лоб.
Я медленно тянул вкусную, душистую жидкость, всматривался, вслушивался, а когда немного свыкся с окружающей меня обстановкою, снова невольно стал думать о Соне.
Это было несколько лет тому назад, в одном из маленьких юго-западных городов России. Я снимал комнату у довольно зажиточного еврея-столяра. У него была маленькая мастерская и шесть душ детей. За два месяца, которые я прожил в этом городке, мне не раз доводилось беседовать со стариком, и чаще всего темою его рассказов была его старшая дочь. Ей было тогда 16 лет. Она жила в губернском городе у тетки и в то время сдавала экзамены из шестого в седьмой класс гимназии. Ее письма к родным были полны горячей любви к ним и нежной заботливости. И родные не могли нахвалиться ею!..
Однажды она прислала свой фотографический портрет. С карточки глядели остро-пытливые умные, глаза. Строгие черты лица можно было бы назвать злыми, если бы не мягкая, ласковая улыбка чуточку слишком полных губ. В общем, это была несомненно здоровая, красивая девушка.
Накануне моего отъезда Соня, — это была она, — вернулась домой. Благодаря хорошо развитым формам, она выглядела старше
своих лет, была очень энергичной, жизнерадостной и уверенной в себе. Она знала изнанку жизни, но не боялась ее, надеялась по окончании гимназии поступить на высшие курсы и стать „полезным человеком“. И казалось мне, что она одна из тех, что не легко разочаровываются, а добиваются намеченной цели,..Вторично встретил я ее вчера, на панели около дверей санмишельской булочной. Она мало изменилась: я сразу узнал ее лицо и голос; стала только немного нервнее, да глаза утратили какой-то неуловимый огонек...
Я знал, что в их городе был погром, а содержатель русской столовки рассказал мне подробности его.
Во время погрома Соня жила у родных. Когда, при первых известиях о начавшихся избиениях, ее семья и соседи стали быстро прятаться по чердакам и подвалам, она возмутилась и стала горячо убеждать их, что необходимо собраться всем вместе и защищаться изо всех сил. Родные умоляли ее остаться дома, но она и слышать об этом не хотела. К ней присоединился ее старший брат, и они вдвоем пошли в еврейскую слободку — собирать „дружину самообороны“...
Что было дальше неизвестно, но на следующее утро Соню, в растерзанном виде, безумную, не узнающую никого, нашли на окраине городка в пустом амбаре, а рядом с нею с проломленным черепом, перебитою чем то тяжелым грудью, обокраденный труп ее брата, 18-летнего юноши. Соня, покрытая синяками, искусанная, изнасилованная несколькими погромщиками, помнила только, как зверски на ее глазах убивали ее брата, и эта кошмарная, мучительная картина долгое время преследовала ее всюду, заставляла с ужасом прятаться от каждого нового человека, забыть о себе и даже совершенно не замечать того разгрома и уничтожения, которым подверглись дом ее родных и соседей. Когда же она немного пришла в себя и повяла все совершившееся, она решила уйти, убежать подальше от русских „разбойников“ и вместе со многими другими единоверцами эмигрировала в Лондон.
Эмигранты держались друг друга, и не переставали жить недавними трагическими событиями, И все время бередили окровавленное, истерзанное, поруганное сердце девушки. И она не выдержала: не сказав никому ни слова, переехала одна в Париж, без средств, без языка, без связей.
Здесь однажды ее нашли в бессознательном состоянии у дверей студенческой библиотеки св. Женевьевы: несколько дней пред тем она ничего не ела и спала в садах.
Узнали, что она русская, заинтересовались ею, накормили, стали подыскивать работу, но она бежала от своих соотечественников, от их участия и заботливости.
Безысходная тоска, обида, смутная, затаенная злоба против далеких безнаказанных убийц гнали ее в пеструю, шумную толпу других людей, с другими нравами, другим языком и, казалось, другими мыслями И чувствами. Соня несколько месяцев где-то скрывалась, а татем появилась на бульваре St-Michel, в ресторанах менее посещаемых русскими, всегда в обществе французов или одной из местных „девиц“. Очень быстро она приучилась носить модный костюм, вызывающие шляпки, ажурные чулки, научилась довольно мило болтать по-французски и целые ночи напролет проводить в душных ресторанах. Судя по ее туалетам, этому вернейшему признаку благосостояния женщины улицы, — она пользовалась успехом. Русских, даже случайных путешественников, ничего не знавших о ней, она тщательно избегала...
Я решил встретиться и поговорить с нею! Мне казалось, что я сумею ее убедить, вдохнуть в нее новый интерес к жизни, может быть даже, — вернуться к своим старикам и к прежней мечте — кончить высшие женские курсы и стать „полезным человеком“, — необходимо лишь умело подойти к ней!..
Мой сосед, либо кончил, либо утомился писать, спрятал свой блокнот, приветливо раскланялся с новыми посетителями, угостил нескольких подходивших к нему женщин вином и папиросами, несколько раз внимательно оглядел меня и наконец заговорил. Через пол-часа мы представились друг другу, а через час разговаривали так, точно были знакомы много лет. Так говорить возможно только в Париже! Мой собеседник оказался одним из талантливых сотрудников журнала „Обозрение“. Он никогда не писал свои произведения дома. Только такие рестораны давали ему соответствующее настроение и достаточный подъем нервов. Я рассказал ему, как журналисту, волновавшую меня историю Сони и мое желание встретиться с нею и повлиять на нее.