Клочья паутины

— Лелька!..

Позади девочки раздался знакомый, немного хриплый голос, и пара сильных рук приподняла ее и поставила на пол.

— Ты чего перевесилась? Вылететь хочешь? И вылетишь когда-нибудь к черту, пропадешь ни за понюшку табаку... Долго ли до греха? Эх, ты...

Лельке очень неприятно, что ее застали врасплох,

— Еще мамке нажалится, — тогда влетит, — смущенно подумала она и заискивающе заглянула в лицо пришедшей маминой подруги, живущей на той-же мансарде, через одну дверь от них.

Пришедшая была краснощекой, полногрудой девушкой, лет 17-ти, с подведенными глазами и губами, в кокетливом с кружевцами ситцевом платьице, плотно обтягивавшем ее упругие, налитые бедра и крепкие ноги. На голове девушки была надета светлая соломенная шляпа, украшенная целой гирляндой зелени и крупных, свисавших вниз, черных вишен. По бокам шляпы ярко блестели, несмотря на сумерки, хрустальные головки двух длинных булавок, а из-под юбки виднелись узкие лакированные туфли с блестящими пряжками. Часто видела ее Лелька в этом наряде, и каждый раз не могла удержаться от восторга: подолгу разглядывала, ощупывала и шумно расхваливала. Но сейчас она стояла тихо, боясь, чтобы пришедшая, не ожидая мамки, не надавала ей шлепков собственною властью „на задаток“, как говорила она в таких случаях. Сегодня „на задаток“ можно было получить особенно легко и много: Лелька знала это по бегавшим серо-зеленым глазам девушки и по слишком сильному запаху очень крепких духов, которыми девушка обливалась особенно обильно лишь в тех случаях, когда старалась заглушить противный запах водочного перегара, „на похмелье“...

— Где мамка?

— Ушла... давно уже: обещала к обеду прийти, принести чего-нибудь.

— Прошка был?

— Заходил утречком: злой, грозился... тоже голодный! А мамка третий день уже ничего не приносит...

— Загуляла? Куда у людей совесть девается?.. Вторую неделю должна мне 5 рублей, не отдает, а туда же гуляет — барыня!.. Дурак Прошка — не учит!.. Эх, ты...

— Мамка не гуляла! Те дни даром ходила. А вчерась напоили ее пьяною; повезли к себе двое фабричных, всю ночь гуляли, а когда она денег попросила, побили и выбросили; еще кошелек отняли: у нее рубль мелочи был... От самой заставы домой пешком шла... Пришла трепанная, голодная, плакала, — у Лельки задрожал голосок и на глазах показались слезинки, — только что отдохнуть собралась, легла спать, а тут Порфирий Григорьевич пришли... Обещался в кровь избить, если к ночи не заработает... Ну мама оделась и пошла... Надо бы ей уже домой быть, да вот беда — все нету. Не случилось-ли чего опять?..

— Случилось! У вас все случаи... Холеры на вас нет! — прохрипела совсем зло девушка, повернулась к зеркалу, что в старой золоченой раме висело над пузатым комодом, вгляделась в него, взяла с комода помаду, подвела себе губы, еще раз внимательно оглядела свою фигуру и, видимо, оставшись довольна собою, пошла к дверям, улыбаясь и раскачивая бедрами, которые, как два больших полушария, во время ходьбы выступали то одно, то другое, слегка подымая и морща легкую материю юбки. Голову она откидывала назад и вздрагивала слабо стянутым бюстом.

— Скажешь мамке, что я заходила за деньгами, хотела себе чулки купить! Из-за нее в дырявых хожу, чума вас заешь! Срам с гостем остаться. Смотри!.. И девушка, повернувшись к окну, подняла высоко юбку, обнажив толстые, сильные ноги, обтянутые в ажурные, тонкие чулки. На самом верху, под пряжками подвязок, чулки, действительно, были порваны в нескольких местах, и куски белого упитанного тела выпирали наружу. Девушка ткнула пальцем в эти белые пятна, выпрямилась, оправила юбку и, уходя, выругалась:

— Эх, ты!.. Сволочи...

Лелька облегченно вздохнула и подумала: „Ишь злющая какая сегодня... Она, вот, голодной не будет сидеть и в обиду себя не даст.. Не такая, как мама: все с господами! К ней даже офицеры ездят“.

Лелька вспомнила, как на прошлой неделе, по просьбе этой девушки, она бегала покупать вино и конфеты, и когда принесла покупку к ней в комнату, то увидела у нее важного офицера. Солнце играло у него на эполетах и золотых пуговицах расстёгнутого кителя, а на гвоздике, около дверей, висела настоящая, большая шашка. Офицер сидел рядом с девушкой на мягком диванчике, перед круглым столом; одной рукой притянул ее к себе, а другой гладил по круглым плечам и груди. При входе Лельки они не изменили позы; офицер посмотрел на нее внимательно и спросил, чья она?

— Девица тут рядом... Не хочет в воспитательный отдать! Добро бы еще зарабатывала много, а то с приказчиками ходит, — много не заработаешь!.. На Разъезжей гуляет.

Офицер наклонился к ней и прошептал что-то на ухо, искоса поглядывая на Лельку. От этого взгляда Лельке вдруг стало не по себе: не то приятно, не то совестно. Она невольно оправила на себе платьице и зарумянилась.

— Ишь, змееныш, понимает, что о ней говорят!.. Нет, уж эти глупости оставь: мать ее мне глаза выцарапает, в полицию пойдет, — она такая!.. Она из нее принцессу хочет сделать. Знаем мы этих принцесс... Ха-ха-ха!.. Ты чего стоишь, зеньки вылупила? — обрушилась она вдруг на Лельку, — чего не видела? Проваливай!..

Лелька выбежала из комнаты, но услышала, что ее зовут, вернулась и остановилась у двери.

— Иди, иди, не бойся: господин офицер хочет тебе подарок сделать. Да иди же, не укусит... Эх, ты!.. Принцесса-недотрога...

Лелька не понимала, почему девушка называет ее „принцессой-недотрогой?“ Она такая самая, только маленькая еще!.. Ей было очень приятно, что такой важный офицер притянул ее к себе, погладил по лицу, по волосам, ласково похлопал по спине и даже слегка сжал ее своей большой ладонью. Потом он дал ей две шоколадки и 20 копеек „на ленточку“. Лелька с любопытством рассматривала то его узорный эполет, то широко открытую белую грудь, поросшую курчавыми черными волосами. Ей очень хотелось потрогать руками и эполеты и курчавые волосики, хотелось заговорить с ним, но она почему-то сробела и так и ушла из комнаты, не открыв рта.

— Славный дичек! Голубоглазая... Ну, иди, иди; подрастешь, вот такая будешь, тогда поговорим, — он снова потрепал ее по щеке и, обернувшись к своей соседке, которая за это время успела уже открыть вино и разлить его в стаканы, порывистым движением обнял девушку и крепко прижался своей мохнатой грудью к ее высокой, заколыхавшейся груди. Выходя из комнаты, Лелька слышала громкие поцелуи, возню, веселый смех и ей не хотелось уходить; она надеялась, что ее снова позовут зачем-нибудь, и она долго еще стояла у дверей и прислушивалась .. Мамки в это время не было дома, у них было пусто и скучно, а здесь весело, светло и радостно...

Размечталася Лелька.

Вот если-бы мамке удалось подцепить такого офицера! Она-бы уже с ним заговорила... Спросила-бы его, как он живет, кто ему дает так много денег? Имеет-ли право Прошка бить наручником и требовать у мамки деньги?.. Мамка, когда одна, говорит, что он не имеет права... А может быть, офицер взял-бы их с собою...

Размечталась Лелька, и одна возможность соблазнительнее другой, одно желание сильнее другого заполняют ее головку, рисуют ей заманчивые, красочные картины. Она не замечает, что в комнате уже совсем стемнело, что в открытое окно, вместе с ночною прохладою, заглянул серебряный полумесяц и положил посреди пола и на краешек высоко взбитой, широкой кровати, свой мертвенно-бледный свет... Очнулась она только тогда, когда громко хлопнула входная дверь из коридора в переднюю, раздался топот ног, чирканье спички и чье то тяжелое, прерывистое дыхание.

Лелька поразилась метаморфозе, происшедшей в комнате, но ей некогда было задумываться над этим. Быстро метнулась она в угол, где на умывальничке стояла лампа, и торопливо стала зажигать ее...

Пришедшие чего-то замешкались в передней, и Лельке удалось во-время поставить горящую лампу на обеденный стол у окна... Впереди шла мамка, — высокая худая женщина, в простеньком платьице, в круглой, почти мужской соломенной шляпе, с бантом на боку, — и держала в руках несколько маленьких свертков.