Клор

— Что, прости?

— Даже параноик может любить, — мой разум покрылся инеем абсолютного спокойствия. — Я прочитал это в одной старой, ещё до Великой Войны написанной книге. Она на Диске была.

— Да, тошнее и не скажешь, старик, — Валлэй рассмеялся полынно-горьким смехом висельника. — И вот с одной стороны герои, с другой стороны герои… и пытаются они друг друга укокошить, и каждый считает, что прав, злится на остальных…

— Гнев, о богиня, воспой, проклятый гнев, страданий без счёта принесший…

— Тоже с Диска?

— Да, с Диска.

— Умели ж раньше…

— Умели.

Молчание.

— И вот, старик, так и выходит, что бьётся вся это геройская кодла, головы летят, а герои, весь мир в кровь по колено погрузив, даже не морщатся. Потому что у одного великая цель, миссия; у другого путь такой, и иного пути он не желает; третий из любви к ближнему; четвёртый — к дальнему; пятый всех одинаково любит и максимизирует число тех, кого любить можно…

— Думается мне, птах, что отменный сборник у тебя получился. Копию из авторских пришлёшь?

— Обязательно, старик.

Молчание.

— Работаю я, старик, работаю, а сам думаю: лишь бы не было новой войны, — от этих слов Сехем фыркнул.

— Что, прости? — течение моих мыслей застыло на месте.

— Ты чего, старик? — удивился Нине.

— Я не ослышался, Валль, ты сказал: «Лишь бы не было войны»?

— Ну, да… — всё ещё не понимает.

— А что, по-твоему, сейчас происходит?

— Ты про замирение?

— Про него, чугунная башка, про него!

— Я… старик, я же про большие войны говорил. Как встарь бывали. А это… это — другое.

— Другое?! — вдох, выдох… — Помнишь, когда ты приезжал, мы ходили к Гарушу сосиски есть?

— Ну, да… — голос Валлэя звучал неуверенно, как будто он задумался об измене собственной памяти. — Он их до черноты всегда жарил.

— Там, где его палатка стояла, теперь воронка. Три с половиной метра глубиной. То есть воронку засыпали уже, конечно, но края всё ещё… я-то знаю, что она там была, понимаешь?!

— Стой, стой, старик, не части! — панические нотки в голосе. Очаровательно. — Вас что, бомбили?

— Нет, хекелтран тебя пробей, просто горожане встали поутру и решили, что воронка идеально впишется в архитектурный ансамбль улицы!

— Но… так, постой, в сводках туленского штаба про Ксал ни слова.

— Да дался тебе этот штаб, Валль, — я запнулся. — Я, я тебе говорю: нас весь декабрь почти каждый день бомбили.

— Невозможно, — отрезал чёртов упрямец. — Уж по бомбардировкам-то я все новости собирал. И от Собрания, и от штаба, и иностранные…

— Все да не все, видать. Валль, я тебе говорю, я, Гур Траут, я сирену каждый день — через день слышу.

— Может, это Собрание?

Слова гнилостно-сладостным комом встали в горле.

— Валль… — как, как до него достучаться? — ты головой не бился? На кой Собранию тратить бомбы на собственные тылы?

— Ну, мало ли… ты уверен?

Я промолчал. Вот тебе, старик, и подарочек от ученика. Сам вырастил.

— Ладно, я чего хотел-то, — когнитивный диссонанс наконец напомнил мне, ради чего я, собственно, звонил. — Ты с Дейпом общаешься ещё? Можешь словечко замолвить?

— Он исчез, старик. Ещё лет десять назад. Сейчас Красный Ферр советником у нас. Прости.

— Ох, ну и дела.

— Да, дела.

— Ладно, Валль, — я должен, должен хоть как-то… — ты ведь человек с именем, верно? Большим писателем стал.

— Да, старик. Стал, твоей наукой, стал.

— Валль… можешь им рассказать, что в Ксале нет солдат? Собрание считает нас глубоким тылом, поэтому…

— Так, постой, постой, старик, — голос Нине резко напитался какой-то странной, лихорадочной силой. — Кому — им?

— Ну, Конклаву, гражданам…

— Ты в порядке, Гур? Сам же учил, что нельзя путать искусство и конъюнктуру, что мы должны быть выше…

— Валль, я не могу выше! — мои кишки как черви скрутились в тугой ком. — Выше — дирижабли военные, по ним ПВО работает! Меня собьют к непотребной матери!

— Спокойней, старик…

— Да как я спокойней-то могу?! Ты меня слышишь, Валль: в городе ни одного солдата, но нас бомбят?!

— Я понимаю, старик, понимаю, но разве можно в эту нелитературщину искусство вмешивать?

— Я тебя не про искусство спрашиваю, Валль. Не про искусство, понимаешь. А про тебя, самого тебя. Или ты себя от искусства больше не отделяешь? Как истинный Избранный, говоришь только от имени Империи? — я хотел заплакать, но глаза совершенно пересохли и как будто начали трескаться.

— Гур, ненависть — это отрава похуже…

— Не я её выбрал, Валлэй, — кишки раскрутились. Горло очистилось. Мысли продолжили журчать. Пропал. Провалился в полынью, и теперь уносит течением всё дальше под лёд. — Собрание и Конклав выбрали её за меня.

— Я… мне…

— Ладно, неважно уже. Бывай, птах.

— Бывай, старик.

Канал закрылся. Мой взгляд упал в тарелку мидий. Не знаю, сколько я их разглядывал.

— Мидии стынут, — напомнил Тит Кузьмич.

— Спасибо… — вот вроде мысли и есть, а цензурной — ни одной, — я забыл уже про них.

Интересно, я заказал ромашку, предчувствуя исход разговора? Впрочем, неважно уже.

— Прошу прощения, что… — начал Сехем.

— Да, конечно, — перебил его я. — Спрашивайте. Отвечу.

— Мне нужно найти Конбо Арит-хе.

— Губернатора-то нашего?

Сехем кивнул.

— С комдивом Лейши квасит, наверное. В городе его уже с год не видно.

— А комдив?..

— С дивизией, вестимо. Где-то вдоль Тельрийской железки шароскверничает.

— Благодарю, гражданин Траут. Вы мне очень помогли.

— Да что вы, пустяк… спасибо сердечное за звонок. Это…

Сехем молча покачал головой и поднялся.

— Тит Кузьмич, — окликнул его я. — Последняя просьба.

Сехем встал перед дверью, опёршись на глефу, но ни на полоборота не развернулся ко мне.

— Прошу… да говорите с последним козопасом так, как говорите с вашим Богом. Может, хоть вы не растеряете порядочности.

Боевой пёс Конклава ОКД молча кивнул и вышел.

Интересно, сколько ещё будет налётов?