Клуб интеллигентов

Это был юный бородач художник Шмикялис, еще более юный верзила прозаик Виштялис и совсем юная рыжеволосая девица — поэтесса Пучюте. Не знал он только, что молодые представители Парнаса частенько ныряют в сей укромный и теплый уголок и своими проницательными и острыми взорами наблюдают отсюда за бурливой жизнью кафе, что здесь рождается множество гениальных мыслей, вспыхивают горячие дебаты об искусстве.

«Он» — это Матас Молюгас, прибывший из деревни, начинающий литератор, новеллист, а в общем-то колхозный счетовод. Прикатив сегодня в Вильнюс, он оделил редакции своими произведениями и по этому поводу зашел в кафе выпить предгонорарную чарку. Разумеется, сделал он это напрасно, но в творческом труде уверенность в своих силах необходима.

Где они усядутся? Только бы далеко не забрались...

О чем-то горячо споря, жрецы искусства шли прямо на Молюгаса и приземлились у соседнего углового столика. Матас размяк от счастья — так близко живых деятелей искусства он никогда не видывал.

Особенно впечатлял свирепый долговязый литератор Виштялис — его очки сверкали молниями:

— Представляете себе, критик Тачау в своей полемической статье замалчивает Салдапениса! Это нахальство, это тенденциозно! О себе я уж не говорю... Я этого так не оставлю, я напишу ответную статью!

Виштялиса горячо поддержала поэтесса Пучюте:

— Просто абсурд! Ведь это такой новатор! Каков стиль! Я подсчитала однажды: в десяти предложениях Салдапенис пятьдесят раз применил слово «он». Ведь это замечательно, оригинально, динамично! Какая экспрессия!

Художник Шмикялис также поддержал мнение товарищей, но реагировал более сдержанно:

— Разумеется, умолчать о Салдапенисе нельзя. Это фигура. Это интеллект. Это эмоции. Помнится, читал я один из его очерков — кажись, «Угадайте, что я здесь написал» — так едва-едва понял. Хитро закручено. Не каждому дано понять такое чтиво.

Этакая беседа притягивала Молюгаса будто магнитом. Об одном сожалел Матас — уши слишком малы и не все слова улавливают. Но и отрывки услышанного разговора удручали и подавляли счетовода, и он краснел от стыда из-за своей отсталости. «Салдапенис? Талант, пьедестал, столп! А я-то считал, что он пишет плохо и умышленно все запутывает, чтобы не разобрались. Думал, что шарады и ребусы годятся только для отдела головоломок, что это не литература...»

— Ради Салдапениса я все равно не смолчу! — прервал мысли Матаса долговязый прозаик. — Я буду протестовать! Игнорировать такого мастера! Только вспомним его новый рассказ «Психо-бзихо». Это шедевр! Изображенный в нем человек все время бежит. Читаешь и весь дрожишь: куда же он забежит, еще, чего доброго, угодит под троллейбус или на бегу с ума сойдет. Бешеное напряжение. А он, оказывается, влетает прямо домой и тут же садится ужинать. Какой неожиданный финал! И все мотивировано психологически. А бегал он, как выясняется, без всякой причины — просто надоело ходить шагом, и все тут. Феноменально!

И зрением и слухом Молюгас словно клеем приклеился к компании художников и упивался их эрудицией. Так вот и познаешь человека, этак вот и обогащаешься! Это головы! Университет! Академия!

Но эрудиты только начали беседу, а рюмка Матаса была уже пуста. И он заказал еще сто граммов коньяку — приходилось жертвовать собой ради искусства...

— Недавно мне довелось побывать у художника Племаса — он на дому организовал небольшую выставку своих работ, — рассказывала поэтесса Пучюте. — Знаете — изумительно! На одном полотне он изобразил только лишь точку — желтую точку, ничего больше. Но давайте только вникнем, только призадумаемся... Какой взлет, сколько экспрессии, мысли. Как хочешь, так и понимай... Словом — гениально!

— Ну, в общем-то не совсем, — вежливо вмешался художник Шмикялис, расчесывая пальцами бороду. — Художник Племас чересчур лаконичен и консервативен. Мы, например, идем дальше — мы точку дробим и из нее делаем портрет человека или натюрморт. Мы одухотворяем точку, придаем ей подобие человека. Мы пропагандируем красоту.

— Видел, видел! — отозвался Виштялис. — Безумно оригинально. Но к чему ты, Раполас, на одном из портретов приставил ногу ко лбу персонажа? Нужно было руку — рука ближе, более естественно. А нога, да еще кривая, знаешь, плохо компонуется. Вот нос вместо подбородка — это уже хорошо, сочетается, не нарушает комплекса...

«Вот те раз, стало быть, нос вместо подбородка... Черт побери... Вот что значит центр, столица, а ты засиделся в деревне, вот ничего и не разумеешь», — всерьез задумался Молюгас. В это время рыжеволосая поэтесса Пучюте перехватила инициативу и сыпала словами:

— А помните тот заграничный фильм — ну, тот, в котором беспрерывно танцуют современные танцы? С каким вкусом одеты актеры, какие художественные прически у женщин! А интерьер комнат, мебель! Шикарные автомобили! Ах... Как художественно силен фильм! Во всем — вкус, такт. Смотря такой фильм, отдыхаешь...

Допивая третьи сто граммов, Матас услышал и строфу поэзии, которую, потряхивая патлами, окрашенными в рыжий цвет, продекламировала Пучюте:

«И взглянул и узрел он всю бездну души напролет, И все мысли, глубокие и разумные, И целиком устремленные в космос, И вопрошающие беспрестанно: «Какова ныне температура на Марсе и на Венере, И сравнить ее можно ли с пылкой страстью земною?»

Это стихотворение почему-то называлось «Забор» и одним хорошим приятелем Пучюте, также поэтом, было горячо расхвалено в печати, так как сама поэтесса ему нравилась больше, чем любая поэзия. «Вот какие всеохватывающие ассоциации может вызвать обыкновенный забор у талантливой и наблюдательной поэтессы, — писал рецензент. — Глядя на забор, окрашенный в синий цвет, поэтесса видит не покрытую краской деревянную доску, не лужу под забором и грязь, нет, она видит ясное небо, мысленно устремляется ввысь. Но это далеко не мистическое произведение, а напротив — оптимическое, воспламеняющее, мобилизующее на новые свершения и подвиги».

Когда Пучюте окончила декламировать, ее партнеры поднялись и, склонив головы, пожали поэтессе руку:

— Глубоко!

— По-новаторски!

Такой элегантный жест уважения растрогал чуткую душу барышни, и она едва не расплакалась.

— Но вот находятся, с позволения сказать, писатели, — звонко запела Пучюте, — которые пишут о всяких там строителях, монтерах, о доярках и свинарках. Ослы несчастные! Ведь каменщики и доярки существовали тысячелетия тому назад! Что в этом нового! Примитивно!

«Пресвятая дева! — испугался Молюгас. — А я во всех рассказах изобразил колхозников. В одном даже троих доярок сразу! Капут, не напечатают...»

С перепугу Матас выпил еще рюмку «сверх плана» и затаив дыхание продолжал прислушиваться. В одном из рассказов он описывал колхозников, компостирующих торф, и конфликт, происходящий в это самое время. «Этот, может быть, и пройдет, — с дрожью в сердце понадеялся Молюгас. — Тысячу лет тому назад такие удобрения не готовили. Это актуально». Едва промелькнула эта мысль, как он услышал:

— Встречаются и более серьезные проявления примитивизма. Один писатель, я слышал, описал вывозку навоза, — очки Виштялиса вновь засверкали иронией.

— Простите — вывозку чего? Не понимаю, — насторожилась Пучюте.

— Ну, показал, как возят навоз.

— Ах, ах! А что такое навоз? Это, извините, то, — ах, не могу — что находится в уборных?

— Не совсем.

— Но ведь это омерзительно! Это отсутствие культуры. Они не знают жизни!..

«Вот те и влип... — вовсе взгрустнул Молюгас. — И как это я так ужасно отстал — не понимаю... Возьму-ка я еще стопочку да послушаю дальше. Как все-таки развиты люди, во всем сведущи».