Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

Еще бы.

Хм. Но удовольствие метаморфозу наблюдать,

внезапность превращения свиных моргал в собачьи буркалы

имел, увы, один-единственный на белом свете человек,

старший следователь управления внутренних дел, майор

Виталий Россомахин.

— Так ты знал, что ворованное или не знал? — вопрос

тяжелый выкатывался, ухал из дядькиной утробы и накрывал

волной горячей, липкой башку поникшую племянника.

— Я спрашиваю?

Сима, Сима, имел свое дело, репутацию, какую

никакую клиентуру, раз в месяц летал с ветерком, с веселой

песней в Новосиб, брал партию синек, сдавал, не слишком уж

заламывая, оптом все в Южке, и горя не знал.

Зачем ты, бедолага, связался с этой аппаратурой "два

магнитофона японских двухкассетных "Шарп" и радиола

"Грюндиг", ФРГ", как в заявлении именовал утраченное

гражданин Цуркан, что ты наварить на всем на этом

собирался, зачем обещал в Н-ск свезти и сдать надежным

людям?

Эх, если бы вот так, не лая ему в темечко, а под

рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, да с прибауточкой, по

свойски, признался бы, наверно, Сима дядьке, рассказал бы, а

может быть, и показал бы, но нет, по-родственному в этот раз

не получалось и идиот несчастный лишь бормотал угрюмо:

— Не знал, не ведал, обманули…

В тот же вечер он, словно Тимур, герой и

бессребренник, юный друг милиции, с кривой улыбкой

перекошенным хлебалом, кнопку звонка у свежеокрашенного

косяка нажал и внес в прихожую огромную картонную

коробку из-под сигарет без фильтра "Прима".

— Вот, — сказал, глазами чистыми сияя, — взгляните. Тут

предлагают купить. Не ваше ли часом?

Не помогло.

— Под суд! В тюрьму! — сурово требовала

хранительница великих традиций, заветов нерушимых,

зверюга-бабка, председатель областного комитета ветеранов

войны и труда.

— В колонию особого режима.

Уже и следствие закончилось, и имя Симкино ни в

каких показаниях, ни в материалах не значилось, не

фигурировало, а комиссарша все лютовала, махала саблей и

орошала пузырящейся слюной неплодородные пространства

квартиры сына младшего Василия.

— Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем.

Заразу растоптать в зародыше.

И опять, и вновь отец его, дубину, спас, вытащил,

короче, в армию отдал, пристроил в спортроту МВД.

— Ничего, — за ужином немного принял, подобрел,

хорошая строка в биографии не помешает.

Угу.

Да, видно, без толку. Судьба, похоже, у Симы веселая

девчонка, подстилка с варенниками-губами, грязнуля в

короткой юбочке, в чулочках-сеточках, никакого с ней сладу,

никакой на нее управы.

Пальчиками мягонькими, теплыми закрыла ему веки и

дышит в шею.

— Люся? — угадывает дурачок, — Милка? Ты, Катька,

что ли?

Фиг-то там! Братан Вадим.

Га-га-га! С известием приятным.

А, впрочем, что за ерунда, какие глупости, собачья

чушь. У него же, у Симы, алиби есть, ну, да, конечно, и

свидетели.

Итак, все. Табличка с неблагодарно съеденным углом

"Аттракцион закрыт на обед" исчезает, убирается, фигура хоть

ущербная, но геометрическая, правильная, отваливает,

пропадает, куда-то вниз уносится с прощальным кувырком (

на полку? на пол?) хлоп, и месяц, ясно-солнышко, Житухи

щербатое мурло всплывает, светится, лоснится, щурится за

стеклышками будочки служебной. Вздрагивает железный

остов карусели, бодаются вагончики веселых горок, качели

звяканьем задорным откликаются. Ток дан, поехали, ура!

— Люба, — орет в прихожей Сима, под вешалкой ногою

шаря, рожа со сна еще измятая, одна рука в рукаве, другая

тычется в подкладку куртки, бьется комсомолка, то в карман

попадает, то в дыру под ним, — где мои ботинки, Люба, черт

возьми?

Ох, не зря, не напрасно он ей сегодня привиделся,

голубчик, под утро явился черный, весь в щетине, надо лбом

густая жесткая, на подбородке редкая колючая, а на щеках,

так, пушок детский, и страшно, и жалко.

— На, — выносит из ванной еще блестящие от влаги.

Хрясь, разодрал-таки чухонский шелк по шву до

пояса.

— Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.

Какой там. Вылетел, выскочил, унесся, и вдруг…

звонок. Господи, спаси и сохрани, все к одному, какой знак-то

нехороший. Вернулся.

Ключ выронил, потерял, от жестянки своей, в

папашин тапок фетровый прямиком угодил.

— Да вот же он.

Даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул

дверь и был таков. Ну, жди беды. Ой-ой-ой.

Спакуха! Все будет тити-мити.

Неисправим, неисправим. Положительно,

определенно.

Итак, выруливает, урчит мотор, газует Сима, ну, если

только от двери до двери, от сиденья до кровати пяток,

десяток километров на своих двоих проделавший за год

потомок никудышный рода славного. Едет, а ехать-то, проще

плюнуть, сморкнуться, дольше ждать, пока с неглавной

Ноградской на основную 50 лет Октября автобусы-гармошки

выпустят.

Но прибыл. Свистнул снизу, балконная, горячий

солнца шар ему в лицо катнув, уходит внутрь дома дверь, и в

майке, полуголый, в проеме кирпичном возникает живой

здоровый Юрка Иванов.

— А, Симка, ну, поднимайся, че стоишь.

Друзья, корешки, сидят как люди напитком из солода,

из ячменя отборного желудочно-кишечный услаждают тракт,

закусывая рыбкой — вся "Правда" в чешуе.

— Садись. Хлебни малеха. В картишки перекинемся.

— Какие картишки, лыжи-кран. Тут такая папа-мама.