Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

— На, Митяй, катайся, Разуваев себе шестерку

новенькую отсосал, — Вадька ему, или он Вадьке.

Но не вышло. Старуха, крыса, большевичка, все за

него решила.

— Василий, — Сима помнит, как за столом воскресным

она шары свои лупила, отцу с приятностью мешая рюмашку

водки опрокинуть, — нельзя сдавать рубежей, кто-то должен

продолжать линию, идти по стопам.

— И вообще, — чертила ложечкой на скатерти звезду ли

пятиконечную, серп ли с молотом (в морщинах вся, как

деревянный истукан с потрескавшимся рылом), — сомнительное

достижение позволить каким-то там газетчикам трепать без

толку наше имя.

Это она о статье, заметке в "Сибирском

комсомольце", какой-то фуфел Симу после российского

турнира надеждой спорта и футбола вдруг вздумал объявить.

Конечно, сыграли они отлично, ничего не скажешь, первое

место в подгруппе, второе в финале. Нормально.

Да только что с того? Когда, как дупель ухмыляясь,

явился Сима и огорошил Семеныча, отца родного:

— Все, ухожу, отбегал, — тот не сказал ему ни слова.

Понял мужик, что не его ума это дело.

— Ну, заходи, не забывай, — пожал плечами и пацанов

пошел гонять.

Проклятая бабка.

Тогда она еще в бюро сидела, старейшим членом

была, культурой-мультурой помыкала, старуха в буденовке,

сама себе и конь, и шашка.

Что ж, в самом деле, бабушкой оболтусу и негодяю

Симе Швец-Цареву приходилась не какая-нибудь там контра,

двурушница, низкопоклонница, перерожденка, нет, нет,

пламенная, несгибаемая, твердая, как сталь, которую кует,

кует, и все не может на орало перековать железный

пролетарий, революционерка.

А внук, мерзавец, ее подвел. Всю семью опозорил.

Дядя московский, Антон Романович Швец-Царев — инструктор

общего отдела из дома, громадой серой сползшего с Ильинки

на Варварку, хоть и курирует Алтайский край, Бурятскую

АССР и область Новосибирскую, но кто его не знает, не

уважает сыночка старшего Елизаветы Васильевны, дядя по

тете Свете — Вилен, Вилен Андреевич Ковалев, генерал с

адмиральскими звездами на голубых игрушечных погончиках,

и на трибуне, и на телеэкране всегда на своем месте — не

хочешь, а увидишь, ну, и отец Василий, тоже фигура, Василий

Романович, секретарь крупнейшей в области организации

передового пролетариата, крестьянства трудового и

интеллигенции народной.

Люди, в общем.

А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и

пропил комсомольские взносы.

Да, года три тому назад впервые потребовала

Елизавета Васильевна отправить подлеца на исправление в

одно из подчиненных зятю учреждений. Ах, какие бабуля на

него, красавца зеленоглазого, надежды возлагала после того,

как бросил Сима свой мяч дурацкий гонять с утра до вечера. И

товарищи ему в школе доверие оказали, и райком в резерв

охотно записал, а Дмитрий, Василия сын, Антона племянник.

… Невероятно.

И тем не менее.

Ээээх! Широта душевная подвела, наклонности

ухарские, характер компанейский.

— Мужики! — морозным утром объявил второй день

безнадежно на мели сидевшим собутыльникам.

— Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте! — сказал и

укатил на рейсовом, исчез в разрыве белом, прорехе между

раскинувшими мохнатые, игольчатые лапы стволами леса

строевого.

Уехал в десять, а в четыре вернулся в вихре снежном,

лихо, гаденыш, скот, на тачке, на такси.

У-у-у-ух! Водяры ящик. Мать чесна!

Пустил по ветру, сучий потрох, копейку

идеологическую отряда юных ленинцев полутаротысячного,

двухмесячную дань со школы номер двадцать шесть, фьюить,

не в комитет вышестоящий снес, а в "папин мир".

Короче, до конца каникул недельных обеспечил

компании своей беспутной, непрерывность гарантировал

кругооборота жратвы в природе, возвратно-поступательное

движение салатов зимних, винегретов, каш, щей и зраз — всего

того, чем потчует обыкновенно хлебосольный "Шахтер

Южбасса", угощает на отдых съехавшихся к елке школьников

и школьниц.

Да, провинился, оступился. Но скандал-то зачем было

устраивать? Весь мир оповещать? Закланья требовать,

колесования, лишенья семенных желез? Зачем? Деньги-то все

равно вернул.

— Молчи, болван, — отец был краток.

Как он уговорил, уломал старую грымзу, одному

только Богу известно. Но обошлось. Лишили тихо-мирно

Симу права носить значок с головой золотой, а через полгода

также незаметно, без шума лишнего и помпы малиновый

вернули.

Не дали ходу, спустили, в общем, на тормозах,

замяли.

И просчитались, напрасно ведьму не послушались, не

вняли. Особенно хорош, признаться надо, дядя Виля оказался,

как он веселился, какие пузыри пускал тем летом, мент, на

даче.

— Купец, — орал, сверкая самоварными резцами,

идешь купаться, нет?

М-да.

Хотелось бы, конечно, полюбоваться на грубую,

бугристую, всю в пятнах, точках, как перезревший корнеплод,

физиономию Вилена Андреевича вот этой уже осенью (одним

глазком хотя бы), когда в могильном сумраке мерцающих

унылым лаком стенных панелей кабинета его негромким

голосом, но внятно и отчетливо проинформировали. Все трое

из задержанных по делу об ограблении квартиры вожака

областного комсомола, зятя Степана Кондакова, Игоря

Цуркана указывают дружно на Швец-Царева Дмитрия

Васильевича, охотно на себя неблагодарный труд продажи

краденого взявшего.