Клятва королевы
Шрифт:
Мы также созвали кортесы, чтобы далее усовершенствовать законодательство и возродить возглавляемый гражданами Санта-Эрмандад — Святое братство, правоохранительный орган, который, как и многое в Кастилии, был в полной разрухе. С помощью Братства мы намеревались восстановить порядок в дальних провинциях, преследуя мятежных наемников и прочих преступников. Постепенно, город за городом, селение за селением, деревня за деревней — иногда казалось, камень за камнем, — мы подчинили Кастилию нашей власти.
Обобранный и брошенный португальскими союзниками, во дворец явился Диего Вильена, умолял на коленях о прощении. Готов был лишиться всего, и, в отличие от его отца, у него не было Энрике, на которого он мог положиться. Хотя Фернандо настаивал, что Диего
Что касается архиепископа Каррильо, никакого раскаяния с его стороны не последовало. У меня не осталось иного выхода, кроме как приказать ему отказаться от всех мирских благ и навсегда поселиться в монастыре Святого Франциска в Алькале под страхом тюрьмы. Сломленный своими же поступками и брошенный всеми, даже слугами, которые сбежали в ночь с остатками его немногочисленного имущества, он подчинился приказу, отправился под стражей во францисканский монастырь, чтобы прожить там остаток дней в нищете и забвении. Хотя я и сожалела, что столь отважный служитель церкви и воин так низко пал из-за собственной неуступчивости, лично к нему никакой жалости не испытывала. В отличие от Вильены, чья молодость и дерзость швырнули его в объятия безрассудного союза с Альфонсо Португальским, Каррильо преднамеренно мстил мне за то, что я последовала совету Фернандо, а не его. На этот раз о прощении не могло быть и речи.
И тем не менее, даже когда Каррильо больше не мешал и наш план перестройки королевства быстро продвигался, я продолжала бороться с собственными тревогами. После выкидыша я больше ни разу не зачала, и опытные врачи, с которыми я советовалась, не могли дать внятного объяснения. Все они рекомендовали больше отдыхать и посвящать себя занятиям, подходящим утонченному женскому темпераменту. Похоже, они полагали, что поведение женщины, свойственное мужчине, каким-то образом препятствует зачатию, я же считала это абсурдным. Вряд ли исполнение обязанностей царствующей королевы могло помешать моему освященному Богом женскому предназначению.
Тревога, однако, не покидала меня, особенно в постели с Фернандо. С тайной помощью Инес я раздобыла отвратительно пахнущий отвар вербены, чтобы успокоить нервы. Я молилась с двойным усердием, даже ездила на север, в Бургос, во время страшной бури, чтобы посетить уединенную часовню Сан-Хуана-де-Ортеги, где находился примитивный каменный рельеф, якобы изображавший рожающую женщину. Часами стояла перед ним на коленях на ледяных плитах, прося поддержки, пожертвовала средства на постройку большой церкви этого святого, но в моей утробе ничто не шевелилось. Месячные оставались нерегулярными, как всегда, но кровь неизбежно шла, зачастую столь сильно, что я стискивала зубы от боли. Я не могла понять, почему Господь, столь многое даровавший, направивший нас к победе над Португалией, не дает нам с Фернандо единственного, столь желанного благословения — принца, который унаследует короны после нашей смерти и навсегда объединит Кастилию и Арагон.
В конце концов Фернандо заметил мою озабоченность. Ночью в покоях, после того как закончились аудиенции и мы сняли с себя украшенные драгоценностями регалии, он прошептал мне ободряющие слова, пытаясь успокоить.
— Это случится, когда придет время, — шепнул он, пока я лежала в его объятиях, недвижная, словно камень. — Любовь моя, у нас будет сын, когда Господь того пожелает.
Мне хотелось кричать, плакать, крушить все вокруг — что угодно, лишь бы выплеснуть тоску и разочарование. От известия, что в Арагоне у Фернандо снова родился мальчик, мне отнюдь не стало легче. Хотя он, поджав губы, отправил гонца прочь с подарком для ребенка, притворившись,
будто случившееся ничего для него не значит, это лишь подтвердило его мужскую силу и мою неспособность дать ему то, что имелось у той, другой женщины.К лету тысяча четыреста семьдесят седьмого года я едва могла смотреть на него, да и вообще на кого угодно. Мне было столь тоскливо, что я почти обрадовалась, когда пришло срочное известие о новой вражде между самыми могущественными вельможами Андалусии — герцогом Медина-Сидонией и маркизом де Кадисом.
Фернандо не поверил своим ушам, когда я сообщила, что желаю лично заняться примирением южных сеньоров. Мы уже решили ликвидировать последние остатки аристократического сопротивления в Эстремадуре, так что не могло быть и речи, чтобы в столь критический момент оба отсутствовали в Кастилии. Но если Фернандо поехать не мог, то я была полна решимости. Он пытался меня отговорить, перечислял опасности путешествия в беззаконную, кишащую маврами Андалусию, но я оставалась непоколебима. Поцеловала на прощание его и в замешательстве смотревшую на меня Исабель, собрала вещи, оседлала Канелу и поскакала на юг.
На юг, в ослепительный белый зной — в цветущий сад Андалусии, где сверкали на деревьях гранаты, фиги, финики и лимоны, словно драгоценности на шее жены султана; на юг, где на берегах голубых заливов возвышались белые стены городов и я могла побыть наедине со своим горем.
Конечно, я слышала рассказы о Севилье. Кто их не слышал! Один из наших самых старых и больших городов, бывшая столица мавританских захватчиков, до того как в тринадцатом веке их изгнал король Фернандо Третий. Построенная на берегах изумрудного Гвадалквивира, где в порт ежедневно приходили корабли с товарами из Африки и Леванта, из далекой Англии и Нидерландов, Севилья походила на изящное сооружение из белых башенок и сетчатых балконов, повисших над извилистыми улицами в тени великолепных пальм и померанцевых деревьев с несъедобными плодами, из которых извлекали эссенцию с пьянящим ароматом. Здесь, под золоченой поверхностью города, кипели насилие и кровная месть, которыми была печально знаменита Андалусия; здесь, в сердце мира, где давным-давно пришли к недолгому согласию мавры, евреи и христиане, могло случиться все что угодно.
Я ожидала, что меня приведет в восторг прославленный город отражений, где можно вдохнуть пьянящий, насыщенный ароматом апельсинов воздух и перенестись в то время, когда различия в вере и цвете кожи мало что значили. Так оно и случилось. Но, сойдя с баркаса на мосту Магдалены, где уже собрался народ, приветствуя меня дождем из розовых лепестков и бренчанием гитар, я никому не стала говорить, что причина моей радости — не только красота Севильи. Стоя перед величественными открытыми городскими воротами, я наконец ощутила то, чего почти лишилась навсегда, и у меня сильнее забилось сердце.
Я вновь почувствовала, что живу.
Мне предоставили покои в роскошном алькасаре в центре города, рядом с недостроенным каменным собором, что возвышался над разрушенными остатками большой мечети. Повсюду во дворце слышалась и ощущалась вода, она журчала в мозаичных фонтанах, вздымалась по изящной дуге над тихими водоемами в садах и поблескивала в укрытых лилиями прудах. Вода и тепло, соблазнительная смесь, от которой мне хотелось сбросить тесную одежду и пройтись обнаженной, словно дикая кошка, по своим комнатам, переходившим одна в другую подобно лабиринту из сандалового дерева, мозаики и мрамора.
Официальной приемной я сделала главную залу. Здесь, сидя на троне под балдахином с гербом и потея даже в самом легком платье, я приняла герцога Медина-Сидонию, во власти которого находилась Севилья и большая часть ее окрестностей.
Высокий и худой, с зачесанными над узким лбом волосами с проседью и сморщенным шрамом на виске, он олицетворял нашу южную гордость. Глядел на меня с легкой снисходительностью, не соответствовавшей его безупречным манерам, — давал понять, что не привык подчиняться кому бы то ни было, а тем более женщине.