Клятва королевы

— Воздаю должное вашей светлости, — изящно поклонившись, проговорил он, — и передаю во власть вашей королевской особы ключи от моего города, где вам теперь предстоит безраздельно править.

Фразы, естественно, были символическими — никаких настоящих ключей, которые он мог бы отдать, у него не было. Он стоял передо мной с пустыми руками, словно одни лишь слова являлись доказательством его верности. И будто не он провел последние десять лет, превращая юг в личную сокровищницу, сражаясь с Кадисом, захватывая принадлежавшие короне земли и замки и позволяя провинции погрузиться в беззаконие, пока он копил несметные богатства и отказывался платить налоги.

Меня слегка удивило его хладнокровие, хотя я ничем не дала этого понять. Будь у него хоть капля стыда, побледнел бы. Но он лишь заявил:

— Вряд ли я смогу отдать что-либо еще, пока Кадис на свободе, Majestad. Он с величайшим наслаждением грабит мои земли, похищает мой урожай, моих лошадей, скот, даже крепостных.

— В таком случае он тоже должен искупить вину за свои поступки и воздать мне должное, — сухо ответила я.

К моему удивлению, герцог хрипло рассмеялся:

— Кадис? Искупить вину? Он никогда этого не сделает. Он презирает любую власть, даже своего монарха. Ничем не лучше обычного преступника! Вам следует приказать арестовать его и выпотрошить живьем за неповиновение.

— В самом деле? — Мне был не по душе тон Медина-Сидонии, и не нравилось, что он пытается указывать, как я должна поступать.

Герцог, кажется, забыл, что ни он, ни Кадис никогда не имели прав на множество узурпированных ими территорий. В действительности гордый Сидония был не меньшим злодеем, чем его враг, и у меня на мгновение возникла мысль сообщить ему об этом, но я все же взяла себя в руки и сказала:

— Можете быть уверены, я здесь для того, чтобы вершить справедливость, и я положу конец ссоре между вами и маркизом, с каковой целью сеньор Кадис будет немедленно призван пред мои очи.

— Посмотрим, — усмехнулся Медина-Сидония, — как много времени ему потребуется, чтобы ответить, если вообще ответит.

Слова его нисколько меня не разубедили. Ожидая ответа Кадиса на мое послание, я решила проучить герцога на примере. Приказала поставить в зале помост для трона, чтобы каждое утро принимать народ. Едва услышав о моей готовности рассмотреть жалобы, люди выстроились в многочасовую очередь, желая предстать передо мной.

Я потребовала, чтобы Медина-Сидония посещал эти встречи, поскольку, как я подозревала, мне не рассказывали и половины правды о том, что творится в городе. Под сказочной роскошью Севильи билось темное, извращенное сердце. Каждый стремился получить преимущество, что обычно заканчивалось чьей-то смертью или нищетой, как в случае человека, который пришел ко мне заявить, что терроризировавшие его и соседей воры украли у него стадо коз. Он подал жалобу в местный магистрат, но, вместо того чтобы помочь, ему выписали штраф. Когда он отказался платить, в дом пришли люди в масках и избили его, а его юную дочь, к моему ужасу, изнасиловали у него на глазах.

— Никто мне не верит, — сказал он мне, комкая шляпу в узловатых руках и нервно поглядывая на Медина-Сидонию, что стоял у моего трона, словно гранитный столб. — Говорят, будто мы все лжем, каждый из нас, хотя я потом выяснил, что все мое стадо продали на рынке. Majestad, прошу вас о справедливости. Мои козы — все, что у меня есть; мне нужно их молоко, чтобы делать сыр и обеспечивать семью. А моя дочь… — Голос его сорвался. — Ее обесчестили. Ни один приличный мужчина теперь ее не возьмет.

— Подумаешь, еще одна обесчещенная еврейка! — вмешался Медина-Сидония, прежде чем я успела что-либо сказать. Когда я повернулась к нему, он добавил; — Этот человек богохульствует, как и все его грязное отродье. Он отказался подчиниться закону и держаться в пределах своего гетто. Если он настаивает на том, чтобы торговать на рынке своим сыром, как может наш магистрат отвечать за то, что с ним приключается?

Грубость Медина-Сидонии не стала для меня неожиданностью. Он появлялся во дворце каждый день, одетый в дорогие шелка и бархат, в сопровождении свиты, достойной властителя. На поясе его висел меч прекрасной работы, перчатки и манжеты украшали драгоценные камни и золото; для подобной жизни ему требовался немалый доход. И, как и многие гранды в течение столетий, он наверняка поддерживал магистрат, который, в свою очередь, платил ему процент со всего, что приносили их воровские банды. То был испытанный временем способ вести роскошную жизнь и получать власть над обширными территориями — та самая презренная коррупция, от которой я со всей решимостью намеревалась избавить королевство.

Не сводя взгляда с герцога, я спросила:

— Евреям запрещено смешиваться с христианским населением на рынке?

Я уже знала, что это не так. В отличие от Кастилии, где с терпимостью дела обстояли непросто, Андалусия исторически отличалась большей лояльностью. Разделения христиан и евреев не требовалось здесь уже столетия, хотя многие местные евреи предпочитали оставаться на старых, выделенных им территориях.

Медина-Сидония удивленно взглянул на меня.

— Нет, — ответил он, — но с точки зрения здравого смысла…

— Здравого смысла? Сеньор герцог, даже если бы евреям запрещено было появляться на рынке, что на самом деле не так, у этого человека вымогали деньги, на него напали, у него похитили имущество и обесчестили дочь. Какой здравый смысл в том, что жителям этого города приходится опасаться за свое имущество и даже за жизнь? — Я снова повернулась к просителю, который съежился, будто желая исчезнуть. — Вы знаете людей, которые пришли в ваш дом?

Он кивнул, и я едва услышала его шепот:

— Это те же воры. Они поступают так и с другими, с полного ведома магистрата. Обкрадывают нас, потому что мы евреи и не можем использовать оружие для защиты от христиан.

Я дала знак Карденасу, который выступал в роли моего главного секретаря и руководил комиссией из университетских юристов.

— Сообщите моему секретарю о том, кто преступники и где их можно найти, — сказала я просителю. — Я прослежу, чтобы их арестовали и… — я многозначительно взглянула на Медина-Сидонию, — судили. В случае если их признают виновными — а я уверена, что так и случится, — их выпотрошат и развесят части их тел на городских воротах как предупреждение другим, что защита Изабеллы Кастильской распространяется на всех ее подданных, независимо от веры или положения.

Проситель поклонился, по щекам его потекли слезы.

— Да благословит вас Бог, Majestad, — прошептал он, и Карденас повел его к столу, чтобы записать жалобу.

— Не следует потворствовать толпе, ваше величество, — услышала я резкий голос Медина-Сидонии. — Этим вы лишь поощряете их вызывающее поведение.

— Мне кажется, это вы его поощряете, сеньор герцог, — возразила я, яростно глядя на него.

Он низко поклонился, бормоча извинения.

Чувствуя металлический вкус во рту, я снова повернулась к очереди просителей. Медина-Сидония знал, чего я ожидаю, и, когда несколько дней спустя мне сказали, что ворота Севильи увешаны разорванными и окровавленными клочьями тел приговоренных, я приободрилась. Если обитатели этого котла беззакония считали, что я пойду на поводу у жалости или уклонюсь от слишком жестоких мер по причине того, что я женщина, то они ошиблись. Что бы ни случилось, я не собиралась останавливаться, пока не добьюсь полного законопослушания. Я продолжала вершить справедливость, невзирая на ранг или пол и не позволяя ни одному преступнику избежать наказания. Чтобы внушить больший страх передо мной и перед столь ужасающе попираемым законом, однажды я намеренно заметила при всех в зале, что для меня нет большего наслаждения, чем смотреть, как вор поднимается на эшафот, — после чего многие ждавшие встречи со мной съежились, а некоторые тайком выскользнули из очереди и сбежали.

Наконец прибыл епископ Севильи и потребовал личной аудиенции.

Я выставила Медину Сидонию за дверь и очень этому порадовалась, едва услышав слова епископа. Он слыл добрым человеком, понимающим и сочувствующим, но того, что он сообщил, я не ожидала.

— Ваше величество, вы проявили себя образцом добродетели, — сказал он, — но народ Севильи… начинает бояться. Многие покидают город в страхе, что ваше присутствие закроет дорогу всем надеждам на милосердие.

Нахмурившись, я посмотрела на Карденаса: