Клятва

– Я все понимаю, но это мой пацан. – сквозь зубы говорил кавказец.. – Не надо крови, он и так с того света вернулся божьим чудом вернулся.

– Егерь, – совершенно спокойным, лишенным любой эмоции голосом отвечал Рубахин. – он заражен хворью. Уже мог заразить нашего врача. Мог заразить тебя. Нельзя дать этой заразе ходу, иначе весь пункт загнется.

С очередной сигареты слетал пепел, постепенно рассыпаясь по пепельнице.

– К тому же, Егерь, ты сам его чуть не прикончил. Противоречишь сам себе.

– Тогда я выстрелил, потому что подумал, что парень обезумел. – парировал перевозчик, облокачиваясь на треснувшую по всем швам стену. – Но, как оказалось, ему удалось сохранить рассудок.

– Этого мы точно не знаем.

На секунду все затихло. Только ветер выл за окном, поднимая поблекшие медные листья то вверх, то опуская вниз, то лихо закручивая их кольцом, – он гнал их в бесконечную даль. Растеряв большую часть по пути, он снова и снова неряшливо собирал их, пытаясь куда-то унести, лишь бы не оставлять гнить здесь… Лишь бы унести отсюда.

Егерь дрогнул. Совсем незаметно. Внутри что-то щелкнуло: окончательно перемкнуло старую проводку.

Этот ветер. Было в нем что-то настолько знакомое, настолько близкое, что вдруг вернулось давно забытое чувство. Впервые, глаза перевозчика блеснули. Сверкнула искра.

А затем подступил и страх, заставивший руки старого ветерана невольно дрожать. Вернулись чувства. Но, проглотив эмоции, Егерь ответил:

– А что, если мы уйдем отсюда? Я заберу мальчишку с собой и больше не вернусь сюда.

Рубахин приподнял брови.

– Что же ты в него так вцепился… Впрочем, неважно. Если ты так решил пожертвовать своим положением, ради инвалида, то ступай. – Генерал встал из-за стола и подошел к Егерю. Последний раз он посмотрел перевозчику в глаза и впервые он там увидел… Жизнь. Впервые за столько лет в бледно-голубых глазах кавказца пылала искра надежды.

– Прощай, Егерь. – он крепко пожал кавказцу руку. – У вас два дня.

Воздух, пропитанный гарью, копотью, смолой да запахом угля неприятно щекотал нос. Кавказец шел, почти не вглядываясь в дорогу. Он словно оглох и ослеп.

Нахлынули воспоминания. Воспоминания, которые Егерь припрятал далеко в сознании, запрятал в сундук и крепко-накрепко запечатал. Но этот ветер… Ветер, вздымающий с земли листья, все изменил. Печати спали.

Старая, пыльная и морщинистая земля, впитала в себя скупую мужскую слезу. Багровел закат, сгущая алые краски над перевозчиком. Тихо шуршал ветер.

Глава IX. Гнев

1

По горбатой дороге, подскакивая на частых кочках, огибая глубокие ямы, в которых чернела дождевая вода, тихо катился КРАЗ. Солнце ещё не успело выглянуть из-за волнистых горбов гор, но лучи его уже пробивали свинцовую завесу из туч, оставляя на темном небосводе яркие, пылающие огнем раны.

Впервые за последние несколько дней установилась тихая, спокойная погода и только ветер пугливо покачивал редкие ветки деревьев. Кругом и вовсе было пусто: только грязь да пепел.

Егерь был уже далеко от пункта.

В кабине машины стояла могильная тишина. Егерь старался смотреть только на дорогу, но нет-нет да поглядывал то на Зевса, что пристроился между двух сидений и мирно спал, то на Даню, перебирающего в руках старый блокнот, исчерченный записями.

Перевозчик было потянулся за сигаретами, но, вспомнил, что вчера выкурил последние.

– Даня, есть сигареты? – отстраненно спросил Егерь.

Пацан еще с секунду помял блокнот в руках и, спрятав его под плащ, нехотя нырнул руками в карманы. Нащупав пачку заветных успокоительных, вытащенных из тайника Хриплого, он почти достал их, как вдруг пресек себя резким движением.

– Нету, – еле выдавив из себя, отвечал парень.

Кавказец махнул рукой:

– Ну и хрен с ними…

Пацан продолжил шерстить в записях, коими изобиловал блокнот незнакомца из деревни. Почерк был ужасен: маленькие, несуразные буквы смещали друг друга, то вздымаясь вверх, то сползая вниз. Несмотря на это, юноше удалось много чего разобрать. Большинство записей являлись отрывками из каких-то речей: они были аккуратно записаны, с датой, но без года; сам текст был озаглавлен и рядом с ним стояла римская цифра. Самая первая заметка датирована ноябрем, а значит, дневнику по меньшей мере год. Её содержание была явно было порождением чьей-то больной фантазии:

«Слово Якове»

I

«И пришло мне озарение, и пришло мне слово, и открылся мне путь! О, да снизойди до земных пустот да озари своим пламенем гнилую земь нашу, истреби отродьев сатанистских! Пусть грешники узрят пламя! Пламя, что сожжет, и пламя, что превратит все в пепел! А на костях грешников да взрастет новый и чистый мир! Да взрастит Он новые души, преданных Единому Ему! Ты – панацея! Ты – дух Новейшего Завета! О, снизойди и покори нас!»

Дальше буквы размывались, перетекая в непонятные символы, а перевернув страницу, Даня увидел десятки мелких, но дотошно проработанных рисунков: кресты, пентаграммы, непонятные линии, кусочки текста, видимо, на латинском… Посередине же, мрачно взирая, стоял бородатый мужчина, нарисованный какой-то красной, уже потемневшей краской. Линии его тела были неровными и кривыми, а отвратительное и страшное лицо внушало страх: несколько уродливых, горбатых шрамов расползлись по всей физиономии, густая, черная борода почти доставала до широкой груди. Но самым мерзким были глаза старика: один, судя по рисунку, поблек, но вот второй… На его месте растянулась паучья сеть, сплетенная будто человеческой плотью , из отверстий которой виднелись черные точки, похожие на мелких комаров или мух.

Даня, не сдержав отвращения, сморщился.

Одет этот святоша был в церковную робу, тщательно закрашенную той же кровавой краской, только вот на груди зиял черный крест. Под рисунком надпись: «Святой Яков».

Парнишка невольно дернулся и поспешил захлопнуть странный блокнот. Сразу же вспомнился тот повешенный старик, его пустые, черные глазницы, тело, лениво покачивающееся из стороны в сторону, словно часовой маятник.

Воспоминания снова влекли Даню в прошлое, возвращали в тот роковой день, когда его семьи не стало. Смотря на одни и те же черные деревья, он не мог думать об ином: окружение напоминало только смерть и уныние. Боль и отчаяние.

2

За день до отъезда, когда Егерь снова пришел в медпункт, Даня ничего ему не сказал. Едва сдерживаясь, он смог только выслушать ветерана.

– У тебя два варианта, пацан: первый – ехать со мной, подальше отсюда. И второй – сдохнуть на месте. Рубахин церемониться с тобой не будет, а потому выбор у тебя скудный. Решай.

После перевозчик ушел.

Прошел час, затем второй. Даня сидел в одной позе, совершенно не двигаясь и смотрел в одну точку на стене. Паук, что давно прижился на ней, даже успел сплести небольшую сеть, куда залетела огромная и жирная муха. Пока та тщетно пыталась вырваться из цепных оков, восьминогий убийца не спеша приступал к трапезе. Муха дергалась, пыталась отцепиться и улететь, но паук неумолимо приближался. Наконец,

он стал медленно пожирать ее. Вскоре жертва стихла, перестав нервно дергаться.

Раздался хлопок. Даня оборвал праздник пауку, размазав его тушку по стене. А потом ударил ещё. И ещё.

Выбора не было: умирать здесь Даня не хотел, а потому, когда Егерь вернулся, то, превозмогая отвращение, согласился. И пусть разумом он понимал, что перевозчик не виноват, но все равно всем сердцем ненавидел его. Позволить допустить смерть всех – и новичков и опытнейших ветеранов, эта ошибка, которую нельзя простить. Никогда.