Кляйнцайт

— Мне и дела нет, что ты там вытворяешь со своими бровями, — говорила ее мать, — но не говори мне, что ты ничего с ними не сделала, не то отправишься в постель без ужина. Так что ты сделала?

— Ничего, — ответила Медсестра и отправилась в постель без ужина. Мать чуть позже все-таки принесла ей поесть, но Медсестра так и не призналась в своей проделке.

Кляйнцайт перешел в наступление. Медсестра тоже. Оба тихо вздохнули. Кляйнцайт кивнул, потом покачал головой.

— Что? — спросила Медсестра.

— Бах–Евклид, — ответил Кляйнцайт.

— Не беспокойся, — сказала Медсестра.

— Ха, — ответил Кляйнцайт.

— Хочешь знать? — спросила Медсестра.

— Нет, — ответил Кляйнцайт, — но я не хочу и не знать. Я хотел бы вообще здесь не появляться, но если бы я не появился…

Разумеется, сказали их коленки.

— Когда доктор Налив объявит мне результат? — спросил Кляйнцайт.

— Завтра.

— Ты знаешь?

— Нет, но могу узнать. Узнать?

— Нет! — Кляйнцайт корчился в своем кресле. Завтра почти уже наступило. Его доверие своим органам прошло с началом этой боли… Подумать только, ведь он не чувствовал ее уже целый день, а может, и больше.

Тантара, сказал дальний рог. Все время думает о тебе. Вспышка боли: от А до В.

Спасибо, сказал Кляйнцайт. До чего он дошел? Сначала доверял своим органам, покуда они не начали донимать его болью. Теперь о том, чем они занимались, уже знал рентгеновский аппарат, а уж он-то точно доложит об этом доктору Наливу, а доктор Налив передаст ему.

Зачем припутывать сюда всяких посторонних? — спросил он свои органы.

А разве мы неслись сломя голову к доктору Наливу? — отвечали те. — Разве не хотели мы все оставить между нами?

Я бы не хотел пускаться в дискуссии, сказал Кляйнцайт. Мне не по нутру ваш тон.

Фу ты, ну ты, сказали его органы и принялись зудеть, болеть, коченеть и вопить от боли на разные голоса. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как-то само собой разумеется, что наши органы друзья нам, но в самый ответственный момент они отказывают нам во всякой верности.

Я здесь, сказала коленка Медсестры.

Ненавижу тебя, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.

Ты хочешь, чтобы я заболела? — спросила коленка Медсестры.

Нет, смягчилось колено Кляйнцайта. Я не хотело этого говорить. Будь здоровым, и круглым, и красивым. Я люблю тебя.

Я тоже тебя люблю, сказала коленка Медсестры.

Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла, поцеловал Медсестру.

Взбучка назавтра в раскладе

Утро в Подземке. Ступени и лица невнятно жужжат и шумят, наползают друг на друга, словно рыбья чешуя, отзываются эхом в переходах, звучно демонтируют пустоту, которую ночь оставила стоять на платформах. Недвижные лестничные марши трогаются с места, становятся эскалаторами. Из туннелей выскакивают огни, темнота вопит и будит спящего в комнате с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА Рыжебородого.

Он совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из комнаты. Стал разбрасывать тут и там листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал бумагу и здесь. Сел на другой поезд, разбрасывал бумагу на других станциях до самого утра. Потом проделал весь путь обратно, ища разбросанные листы.

Поднял один. Он был чист с обеих сторон.

Я не обязан что-то писать, сказал он бумаге. Можно было бы написать что-нибудь в духе елизаветинской любовной лирики. «К Филлиде», например.

Взбучка назавтра в раскладе, отозвалась бумага.

Я тебе сказал, что я уже устал от этого, сказал Рыжебородый.

Вот невезуха-то, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе.

Я не хочу, сказал Рыжебородый.

Давай-ка напрямик, сказала бумага. Это не то, что ты хочешь. Это то, чего хочу я. Понял?

Понял, сказал Рыжебородый.

Значит, понял, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе. На этом пока все. Свяжусь с тобой позже.

Эпиталама

Поздравляю, сказал Госпиталь Медсестре.

Почему ты заговариваешь со мной? — спросила его та. Мы никогда прежде не общались.

Прежде мне это не приходило в голову, сказал Госпиталь. А сейчас пришло. Славная, славная, славная пара, а? Только больной мог заслужить такой подарок, э? Только носящий пижаму мог заслужить тесные брючки, да? Я ведь видел тебя в них. Я подмечал, с жаром. Я видел тебя и без них. Ого–го! Только на склоне лет случается подобрать такое спелое наливное яблочко, а? Хо–хо, ха–ха! Кгм–кгм. Тсссс. Да. Гм!

Не убивайся из-за этого, сказала Медсестра.

А я и не убиваюсь, ответил Госпиталь. Я цвету, я преуспеваю, я расту. Ух. Эх. Тррррам. Ах.

Молодец, сказала Медсестра. Тебе еще нужно много всего сделать, переделать кучу дел. Ты не должен позволить мне содержать тебя.

Наоборот, ответил Госпиталь. Это я содержу тебя.

В смысле, тем, что здесь я зарабатываю себе на жизнь? — спросила Медсестра.

Нет, сказал Госпиталь. Я имею в виду, что содержу тебя, твою красоту, твое постоянство, твои тесные брючки, твои округлости, всю тебя. Ты не его. Об этом не может идти и речи. Ты встречалась с Подземкой?

Я была в Подземке, сказала Медсестра.

Но не встречалась с ней, заключил Госпиталь. В этом и разница. Когда-нибудь, возможно, ты встретишься с Подземкой. Позволь сейчас сказать тебе, из чистого легкомыслия, что я состою в некой связи с Подземкой. Потом я буду говорить тебе другие вещи, не сомневайся. А сейчас я говорю это. Если бы я сказал тебе, положим, чтобы ты вспомнила Эвридику, это была бы интересная аллюзия, но чересчур неестественная, ты не находишь?

Пожалуй, ответила Медсестра.

Госпиталь внезапно стал громаден, как-то отдалился. Его потолок с викторианскими, похожими на коленки узорами взмыл вверх, как купол собора, и стал недосягаемым в сероватом освещении.

Подумай об Эвридике, произнес Госпиталь. Вспомни, произнес Госпиталь, Эвридику.

Недолгий кайф

Весь мир — мой, пел Кляйнцайт. Медсестра любит меня, и весь мир — мой.

Что за чушь, встрял Госпиталь. Твоего ничего здесь нет, приятель. Даже ты сам. Менее всего ты сам принадлежишь себе. Слушай.