Ключ из желтого металла

– Какой ужас. На его месте я бы из дома носа не высовывал.

– Насколько я могу судить, все не так страшно, – сказал Лев. – Он не страдает по полной программе. Так, понемножку – тут кольнет, там потянет. Но все равно, конечно, мало хорошего.

Пан Станислав то ли не понимал ни слова по-русски, то ли очень хорошо притворялся, что не понимает, – беспомощно крутил головой, напряженно хмурился, требовательно глядел на Льва, дескать, давай, переводи, – но безошибочно почувствовал, что я его жалею, смущенно заулыбался и принялся, жестикулируя, объяснять.

– Вот. Он сам говорит, что привык, ничего страшного, это не настоящая боль, к тому же он не испытывает никаких неудобств, когда просто идет по улице, для этого все-таки надо сосредоточиться на конкретном человеке. Так что не стоит сокрушаться.

– Ладно, не буду, – согласился я. – И мешать вам тоже не буду. Вам же о делах поговорить надо.

– Мы недолго, – сказал Лев. – Могу пока включить музыку, чтобы вы не заскучали.

Я сперва хотел вежливо отказаться. Не переношу, когда музыку используют в качестве средства от скуки, не люблю и не умею слушать ее между делом, латать звуками паузы, возникающие в разговорах. Я никогда не учился музыке, Карл быстро выяснил, что у меня нет ни способностей, ни особого желания, и не стал понапрасну мучить ребенка. Но жить рядом с ним и не научиться слушать музыку, боюсь, не удалось бы и глухому. Для меня восприятие музыки – не только удовольствие, но и требующий полной самоотдачи труд. Взяться за него я готов, прямо скажем, не в любую минуту, а уж слушать что попало в гостях, вполуха, когда голова занята совсем другим, – это и вовсе ни в какие ворота.

Но любопытство мое оказалось сильнее принципов. Довольно много можно понять о человеке, узнав, какую музыку он любит, а какую, напротив, не переносит, что слушает в одиночестве, что – в компании, за работой и в постели, какие диски он держит в комнате отдыха и, при случае, ставит гостям. Глупо было бы отказываться от возможности немедленно получить ответ хотя бы на один из этих вопросов. Поэтому я кивнул, уселся поудобнее и приготовился слушать.

Какое-то время тишину нарушал только негромкий голос пана Станислава. Я уже было решил, что хозяин передумал включать музыку. Понял по выражению моего лица, что это не самая лучшая идея, и благоразумно отменил концерт. Но вдруг услышал тихое, едва различимое пиликанье где-то в дальнем углу. Можно было подумать, что в комнате завелась мышь, обученная игре на скрипке. Что касается техники исполнения, для мыши она была весьма недурна, но от человека обычно ждут большего.

Однако звук постепенно становился громче, а неведомый скрипач играл все лучше и лучше, словно стремительно обучался на ходу. Несколько минут спустя я с удивлением обнаружил, что слушаю игру блестящего исполнителя, мне прежде неизвестного; более того, мелодию я тоже впервые слышу. Наверное, какие-то местные восходящие звезды – оба, и композитор, и скрипач, надо будет потом спросить их имена.

Пока я увлеченно обсуждал происходящее со своим внутренним музыковедом, к скрипке присоединился барабан. Бухал то глухо, то звонко, сперва мне казалось, невпопад, но, помаявшись какое-то время, я вдруг обнаружил, что слушаю необычайно слаженный и гармоничный дуэт – то ли ударник исправился, то ли мое восприятие наконец приспособилось к происходящему. Так или иначе, но если бы у меня сейчас спросили, не убрать ли барабан, я бы взвыл: «Ни в коем случае!»

Нет занятия более неблагодарного, чем словами описывать музыку, самый простой выход – сказать, на что это было похоже. Так вот, ни на что. Ни прежде, ни потом не слышал я ничего даже отдаленно напоминающего тот концерт для скрипки и барабана.

В таких тяжелых случаях приходится рассказывать не о музыке, а о себе – в смысле, о том, что чувствовал слушатель, пока на него изливалась неописуемая благодать. Что касается меня, вместо того чтобы надежно окопаться в горних высях и достичь там просветления, я взял да и задремал, сидя в кресле, как распоследний дурак. Сам не заметил, как это произошло.

Что хорошо – в моем сне тоже звучала музыка, и скрипка, и барабан. Дополнительный бонус – я больше не слышал размеренной скороговорки пана Станислава, который, чего греха таить, здорово портил мне удовольствие наяву.

Впрочем, все остальное совершенно не соответствовало моим представлениям о приятном сновидении. Все обозримое пространство заполняла подвижная красноватая тьма, гораздо гуще и плотнее, чем обычная темнота под закрытыми веками, – и никаких тебе зрительных образов, хоть плачь. Зато явственно ощущался запах, вернее, тяжелый, сырой смрад, так воняет вода в вазе, где уже несколько дней простояли цветы. Но хуже всего была многократно возросшая сила тяжести, под давлением которой я распластался по поверхности кресла, как нелепое пестрое покрывало, не то что шевельнуться, а даже вздохнуть толком не мог. Однако паники в связи с этим не испытывал, знал, что просто сплю и вижу сон, в любую минуту могу проснуться, а значит, беспокоиться не о чем.

Не просыпался я вполне добровольно и только потому, что хотел дослушать музыку. Откуда-то мне было известно, что наяву она звучать не будет. А если и будет, то совсем иная, какой-нибудь приятный слуху, пресный, неназойливый джаз, который можно слушать бесконечно, а можно выключить в любой момент, и ничего не изменится. Какая скрипка? Какой барабан? – удивленно спросит хозяин дома. Вы задремали, и вам что-то приснилось, ни скрипки, ни барабана не было, я очень сожалею.

Сквозь сон я почувствовал, как завибрировал в кармане телефон – новая sms, ничего, это не срочно, можно не просыпаться, скорее всего просто записка от Карла, короткий вопрос: «У тебя все в порядке?» Впрочем, ответить надо бы, и поскорее, я же с полудня ему ничего не писал, а это нехорошо. Карлу сейчас играть надо, а не обо мне беспокоиться…

Чувство долга возобладало над желанием дослушать скрипку и барабан, я попытался открыть глаза, но у меня ничего не получилось, я по-прежнему неподвижно сидел в кресле, слушал музыку, обонял почти непереносимый запах гнилых растений и не то что глаза открыть, вздохнуть не мог.

Я люто ненавижу состояние беспомощности. Во сне ли, наяву ли – неважно; разница и без того далеко не всегда мне очевидна, а уж тут и подавно. Одно хорошо – беспомощность меня не парализует, а, напротив, заставляет собраться и бросить все силы на борьбу, сколь бы безнадежной она ни казалась. Вот и сейчас я разозлился прежде, чем успел испугаться. В повседневной жизни гнев – плохой помощник, но для того, кто хочет немедленно проснуться, это прекрасное, действенное средство. Так что миг спустя тьма, окутавшая меня, натянулась, истончилась и наконец разорвалась с таким громким треском, что я почти всерьез испугался – уж не разнесет ли этот взрыв на куски кресло, комнату, всех присутствующих и меня самого заодно.

Но взрыв, как и следовало ожидать, лишь аккуратно приподнял мне веки. Я успел заметить, как поспешно шарахнулась от меня чья-то длинная, гибкая тень, а потом увидел встревоженное круглое лицо пана Станислава – совсем рядом, всего в полуметре от моего.

– Что тут, черт побери, происходит? – спросил я, яростно растирая виски. И почти услышал в ответ: «И все? А дальше?» – но тут же понял, что этот голос – просто эхо отступившего наконец сновидения, мутный осадок морока, осевший на дне моего сознания вместе с последними звуками скрипки и барабана, словом, ерунда.

– Вы, как я понимаю, задремали, – приветливо отозвался Лев. – А пан Станислав решил, будто у вас обморок. Предположение само по себе не такое уж абсурдное, с концертов сестер Пешиковых всякий раз кого-нибудь из публики на руках выносят. Но тут все-таки не живой звук, а просто запись, так что…

Голос его доносился до меня откуда-то издалека, словно мы переговаривались, сидя на разных концах большого спортивного зала. Видимо, я еще толком не проснулся.

– Ясно, – кивнул я. – Конечно задремал. Не такой я крутой меломан, чтобы вот так с пол-оборота в обморок падать.

Пан Станислав тем временем уже стоял в дверях и суетливой скороговоркой бормотал извинения на каком-то неведомом языке; потом, задним числом, я понял, что это был до неузнаваемости искореженный английский.

Наконец он счел, что сказал достаточно, и стремительно удалился.

– Как, вы говорите, зовут исполнителей? – спросил я – просто чтобы не молчать.

Чувствовал я себя довольно неуютно и пока не понимал почему. Но с трудом одолевал искушение немедленно проверить карманы – всё ли на месте. Иррациональная уверенность, будто хозяин дома и его приятель в них только что рылись, была гораздо сильнее понимания, что это совершенно невозможно.