Ключ к полям

— Возвращаясь к теме убийства: похоже, устранение главного героя своего произведения становится некой идеей фикс для современного писателя.

— А что ж вы хотите — специфика профессии. Писатель находится в непрерывном процессе деторождения и детоубийства.

— Прямо работник ножа и топора какой-то.

— Или акушер-самоучка.

— Сам себя обслуживающий?

— Выходит, что да.

— Ваши герои — довольно странные люди. Они очень инфантильны, по словам того же Паланюка, «практически лишены витальности и при этом ужасно инфантильны».

— Какой витальный полет мысли! Прямо упражнение на брусьях, а не рецензия. Я смотрю, ваш этот Паланюк изрядно поупражнялся на моей книжке.

— А что ж вы хотите — специфика профессии. Критик находится в непрерывном процессе таланторождения и талантоубийства.

— Туше.

— Так что же ваши инфантильные герои: вы упорно пресекаете любые попытки подыскать для них прототипы. Неужели все эти люди — alter ego автора?

— Разумеется. Темные рытвины его извилистого сознания.

— А в окололитературных кругах поговаривают, что главный герой списан с вашего близкого друга, тоже писателя, шесть лет назад прошумевшего на всю Европу.

— Чушь. Это две совершенно полярные личности.

— А еще в тех же кругах бытует мнение, что стилистика вашей книги имеет тот же источник.

— Мнение это ошибочное и оскорбительное. Что еще говорят ваши окололитературные круги?

— Говорят о вашем друге. Это правда, что он находится в лечебнице для душевнобольных после неудачной попытки самоубийства?

— Правда лишь отчасти. Он действительно находится в одном очень хорошем доме-интернате для психоневрологических больных. Что касается самоубийства, то это ловкое изобретение желтой прессы, за которое, при желании, можно и по судам затаскать. Я не знаю всех подробностей, но дело обстоит примерно так: мой друг оставил чайник без присмотра и уснул, чайник закипел, вода хлынула через носик, огонь потух, а газ продолжал выходить. И если бы не разбитое окно в комнате, где он спал, и любопытная соседка, последствия могли быть еще более плачевными.

— Разбитое окно?

— Да, ему накануне разбили окно. Очень кстати. По словам все той же соседки, какой-то не то рыжий, не то русый мальчишка. Она, впрочем, подслеповата — женщина в летах, мало ли что могло привидеться…

— Печальная история.

— Да. Мой друг всегда недолюбливал чайники со свистками, и вот к чему это привело.

— Вам это кажется забавным?

— Мне это кажется самонадеянным.

— Но газ не объясняет сумасшествия.

— Сумасшествие вообще труднообъяснимо. Мой друг был истощен — физически и морально — уже давно. Происшествие с газом стало катализатором.

— Вы часто с ним видитесь? Есть надежда на выздоровление?

— Последние полгода я был крайне занят, но мой секретарь часто звонит его лечащему врачу и все подробности мне сообщает. Надежды, к сожалению, очень слабые.

— По поводу главной героини: говорят, что она тоже вроде бы списана с вашего друга.

— Моя героиня мертва — вот вам мой ответ.

— А книга? Как насчет нее?

— Как сказал профессор Уотерпруф: «Книги живут дольше девушек».

— Женя, ты что там смотришь? Новости? Выключай немедленно! Виталий Александрович сказал, чтоб никаких новостей и близко!

— Это не новости.

— Все равно. Выключай, на сегодня хватит.

— Там интервью берут у моего знакомого.

— Опять твои фокусы?

— Нет, не опять. Это совсем другое. Это Женька. Он ко мне приходил.

— Не помню.

— Галстук с маками.

— А! Женечка! Как же, как же. Очень приятный молодой человек. И такой вежливый. А какие цветы он мне один раз принес! Жаль, что больше к тебе не приходит, дурья ты башка. И что же он там рассказывает?

— Забивает всем баки.

— А ну-ка… Женя, это мультики…

— А только что было интервью.

— Женя…

— Вы не нашли мои блокноты?

— Не было у тебя никаких блокнотов.

— Они мне нужны. Там очень важные записи.

— В любом случае, писать тебе тоже не разрешали.

— Скажите лучше, что мне разрешали? Что-то не припомню ни одного прецедента.

— Можешь смотреть в окно.

— Вэри дякую.

— Тогда лежи и спи. Тебе полезно.

— Я не могу больше спать, я выспался на девять жизней вперед. Мне все запретили. Все, что создает хотя бы жалкое подобие жизни. Почему я не могу писать?

— Прекрасно знаешь, почему. Это плохо отражается на твоем здоровье.

— Зачем мне ваше чертово здоровье, если я не могу писать?

— Успокойся, пожалуйста.

— Нет, не успокоюсь! Куда вы дели блокноты?

— Никуда не дели. Женя, успокойся, прошу тебя. Ты нездорова.

— Не трожьте меня, сами вы психопаты вместе с вашим Виталием Александровичем!

— Будешь орать — позову доктора, и будет как в прошлый раз, потом не обижайся. И давай-ка я тебя лучше причешу по-человечески, хоть на девочку будешь похожа.

— Девочку? И она еще натравливает на меня докторов!

— Женя, ну прекрати. Хватит. Конечно, девочка, очень упрямая и капризная.

— Мало того, что пациенты психи, так и обслуживающий персонал туда же!

— Ну хорошо, хорошо. Давай я лучше тебя причешу.

— Не прикасайтесь к моим вещам! И ко мне тоже! Отправляйтесь лучше делать уколы!

— Хорошо, хорошо, только не кричи так.

— Я вас ненавижу. Всех вас ненавижу. Куда вы дели мои блокноты?

Засунула куда-то мои записи и уже полгода не может отыскать! Интересно, за кого она меня принимает? Тема из шестой палаты говорил, что у нее внучка погибла прошлой зимой, — попала под машину. Правда, Тема и сам с ветром в голове. Все мы здесь с ветром в голове.

Янтарь я сохранил. По ночам я укладываю его рядом с собой, на больничной подушке, и он тревожно мерцает, словно в оправдание того, что оправдать невозможно. По утрам, особенно в туманную склочную погоду, я вижу ее, даже не закрывая глаз: поджав ноги, она сидит у стены на колченогом стуле, коротко остриженная (русая, рыжая?), с бледной родинкой на подбородке, с острыми скулами, и серьезно смотрит поверх моей головы в окно. Потом порывисто вскакивает и, хлопнув дверью, как всегда она хлопала дверьми, выбегает на улицу. Прильнув к окну, я сквозь желтые клочья тумана различаю ее зеленое в красную клетку пальтишко: пальтишко бежит, не оглядываясь, по белому войлоку больничного сада к невидимым воротам. В мокром снегу ползут осторожные машины, в одной из них она катит прочь к морю или еще куда угодно. А я могу только смотреть издали, из своего разбитого окна, могу только любоваться своим ущербным миром в осколках, оставаясь по эту сторону, и описывать все это непослушными, новообретенными словами. Потому что теперь, несмотря ни на что, громко и четко: я могу говорить.