Ключ от двери

— Что ты сказал? — спросил Керкби.

— Ничего, — отозвался Брайн. — Наверно, я просто думал вслух.

Из душевой около казарм вышел человек, красный как рак, он был обмотан вокруг пояса полотенцем и, шлепая мокрыми сандалиями, насвистывал малайскую лирическую песенку, которую часто передавали по радио. Он казался воплощением чистоты. Когда он скрылся, Брайн снова ощутил боль в груди.

«Все это скоро кончится», — подумал он, и теперь ему еще яснее, чем лицо мертвого Бейкера, представился само­лет, повисший между деревьями, словно огромная туша в мясной лавке. Он представлял себе это даже отчетливее, чем партизана, которого отпустил, и чем засаду, которая не раз вставала в его воображении. Он видел самолет, повисший между высокими домами, словно мертвый кит, перегородивший улицы Лондона, он висел и в Змеином бору, где Брайн любил играть в прошлом, которое не было боль­ше забытым сном, — широкий фюзеляж меж деревьев над маленьким ручьем, который он часами пытался запрудить и отвести в сторону, пока, во сне, самолет не грохнулся на землю, и тогда он вернулся к действительности. Теперь он чувствовал себя лучше — головная боль утихла. Лопата казалась не такой тяжелой, и ему уже больше не было жаль ни часовых, ни себя. Он наслаждался тяжелой работой, у него появилась охота к ней после столь долгого заточения в радиорубке. Бодрый и радостный, он перестал копать и поглядел на других, увидел, что они еле двигаются в изне­можении. Солнце не изнуряло его, лес даже издали казал­ся зеленым и прохладным, словно посылал ему часть своей благодатной тени.

Когда ему разрешили уйти, он пошел один между дере­вьями в умывальную, чтобы напиться и окатиться водой, а оттуда — в казарму за ложкой и миской. Умывальная была недалеко от берега, и он увидел проходившего мимо малай­ского рыбака с длинным шестом на плече, а милях в двух, в муонгской гавани, сновали серые и черные корабли на фоне разноцветных портовых строений, и ему подумалось, что они чем-то напоминают выстроенные на подоконнике дорогие детские игрушки. Он стоял у колючей проволоки, позабыв на мгновение о голоде и жажде, удивляясь тому, что он здесь, внутри этой крепости, когда там, вдали, столь­ко кораблей с дымящими трубами, похожих на водяных жу­ков и готовых плыть во все концы света. «Я называю себя коммунистом и в то же время, как раб, строю этот вал из мешков с песком для защиты от коммунистов».

— Насколько я тебя знаю, ты не коммунист, Брайн,— сказал Нотмэн, когда они накануне вечером говорили о по­литике.

— Но я и к этой системе не принадлежу, поверь мне.

— Я тебя не виню, — продолжал Нотмэн. — Едва ли кто-нибудь на твоем месте сохранил бы рассудок, почти все люди с ума посходили, и все же я надеюсь, что когда-ни­будь они образумятся.

— Так кто ж я по-твоему? — спросил Брайн.

— Ты бы мог быть социалистом, если бы больше читал и знал о социализме.

— Гитлер был социалистом, — сказал Брайн со сме­хом. — Национал-социалистом, а я не хочу иметь ничего общего с такой дрянью.

— Он не был социалистом, — стал терпеливо объяснять ему Нотмэн, — он только притворялся, чтобы обмануть ра­бочих. А сам заискивал перед крупными капиталистами, которые использовали его для ограбления евреев и в конеч­ном счёте для подавления рабочих. И рабочие попались на удочку. Нет, уж если тебя кем и можно назвать, так это социалистом-анархистом.

— Может быть, — согласился Брайн, но он верил, что все люди братья и что все богатства мира нужно по спра­ведливости поделить между теми, кто трудится: врачами и рабочими, архитекторами и механиками. Вот как думают те, по другую сторону этого вала, и, если даже они, как утверждает Нотмэн, не могут быть истинными социалистами, все равно их боятся и его все-таки заставляют строить укрепления, чтобы их сдержать. — Но у меня теперь открылись глаза. Остается только научиться видеть, а если один человек видит, то может быть, вслед за ним прозреет и другой.

— Нужно время, — сказал Нотмэн. — чтобы мир объ­единился, и я имею в виду не только рабочих. В наши дни это происходит, так сказать, кружным путем. — Он рас­смеялся. — Но часто именно так и бывает.

— А ты не думаешь, что нужно делать что-то, старать­ся это приблизить? — настаивал Брайн.

— Да, но только то, что можно сделать, не изменяя себе. История работает на нас, поэтому жди своего време­ни: ты даже не будешь знать, что пора действовать, ты вдруг обнаружишь, что действуешь, и действуешь пра­вильно.

Брайна эти рассуждения не удовлетворили, ведь в джунглях партизаны действовали, он видел это своими гла­зами, слышал, как их пули свистели вокруг него.

Он встретился с Мими в «Египетском кафе» вечером, накануне своего отъезда. Они сидели у зарешеченной две­ри, за которой трещали цикады и квакали лягушки.

— Рядом с каждым кафе насекомые и животные уст­раивают свое собственное кафе, — сказал он со смехом, вер­тя в руках стаканчик с неразбавленным виски.

Он поежился, чувствуя холодок их встречи, и подумал, что было бы гораздо лучше, если б они из деликатности, во имя прошлого, полчаса назад вдруг решили бы не идти на это свидание.

Она была не накрашена, ее волосы были схвачены сза­ди ленточкой — в первый раз она, видимо, решила показать ему, как они отросли за эти недели.

— Я решила не приходить, — сказала она. — Но не могла.

— Я тоже не мог, — сказал он. — Я чувствую себя пре­дателем, негодяем.

— Почему? — она широко раскрыла глаза.

— Потому что бросаю тебя, а сам этого не хочу. Ко­рабль меня ждет, чтобы отвезти за восемь тысяч миль, а мне вовсе не хочется ехать.

— Это глупо.

— Нисколько. Я не хочу ехать. Но у меня не хватает решимости. Я хочу остаться здесь с тобой. Но знаю, что не останусь. Я сделаю то, чего не хочу.

— Рано или поздно всякому приходится так поступать. Для тебя это будет не в первый раз. Да и не в последний.

— Верно, — сказал он, опрокинув стаканчик, и виски горячей струйкой обожгло ему горло. — Действительно, да­леко не в первый раз, если уж ты заговорила об этом. Но никогда раньше я не ощущал этого так остро.

Насекомые, как иголки, проникали сквозь двери и ре­шетчатые окна ветхого кафе, густым облаком кружились около гирлянд электрических лампочек. Столики в кафе ломились от бутылок, вокруг слышались громкие шутки; драки здесь бывали по крайней мере раз в месяц — каж­дую вторую получку, и кафе часто закрывалось.

— Мне скоро нужно идти, — сказала она тихо, надеясь, что он не будет ее удерживать. — Сяду на следующий па­ром. Я должна быть уже на работе, и, если не приду, меня уволят.

— Я пришлю тебе книги, как обещал.

У обоих голос не дрогнул, но он почувствовал, что без­надежность захлестывает его, словно морская волна.

— Что ж, это будет очень мило с твоей стороны, если пришлешь.

— Ну конечно, пришлю. И буду тебе писать. Кто зна­ет? Может, я даже вернусь через год, или через десять, или через пятнадцать лет — зайду в «Бостонские огни» и по­танцую с тобой раз-другой, прежде чем ты меня узнаешь. — Этого не будет, — сказала она.

— Да, пожалуй.

— Ты никогда больше не уедешь из Англии. У тебя будет слишком много работы и всяких развлечений.

— Ну, то и другое трудно совместить, — засмеялся он. Она встала.

— Я возьму велорикшу до парома.

Они вышли, поглядели немного на туманные лучи до­рожных фонарей, пронзавшие сердцевидные тени, как стре­лы, обозначающие любовь, но без инициалов. Он взял ее за руку, поцеловал ее в глаза, в губы и почувствовал, что она ответила ему на поцелуй, обняв его одной рукой.

— Прощай, Мими. Береги себя.

Она поколебалась, затем повернулась к нему.

— Помнишь, ты рассказывал мне тогда ночью о том, что было в джунглях... Ты вел себя храбро. Я все поняла. Это было просто замечательно. Ты правильно сделал, что не стрелял в них.

Он провожал ее глазами, когда она шла к ближайшему рикше, видел, как легкий силуэт опустился на сиденье. Ноги рикши завертели педали, и вскоре Брайн, стоя на пороге, уже не мог расслышать шороха шин. Вместо это­го на него нахлынули звуки, громкие, незнакомые, но яв­ственные, — это в нем бушевало море, и он, повернувшись, пошел в другую сторону.