Ключ от рая

— Каркара, разве думали мы, что доживем до этого дня? Вот и на Теджен можно сходить и никого не бояться.

Каушут-хан услышал слова Курбана, повернулся к нему, посмотрел на повеселевших женщин и тяжело вздохнул.

— Это не все, сынок, — сказал он, положив руку на плечо Курбану. — Пока еще ни реку Теджен, ни туркмен не можем мы считать свободными…

Чужой (повесть)

Помоги мне в беде, пророк!

Сжал мне горло убийца-рок.

Трупы, трупы в пыли дорог…

Пребывает мой дух в кручине.

Плачет месяц во тьме ночей.

Ад бушует в стране моей.

У дорог табуны коней,

Я хромой — без коня в пустыне.

Злые

муки тебя сожгли,

Собеседники прочь ушли,

Плачь, несчастный Махтумкули,

Называйся Фраги отныне.

Махтумкули.

Перевод А. Тарковского

Перевод Ю. Тешкина

14 июня 1860 года, развернув знамя с изображением золотого льва, многотысячное войско персов начало в районе Серахса переход через пограничную реку Теджен. Белесое небо уже с утра плавилось, как олово. Но скоро вихри песка и пыли из-под тысячи копыт, подхваченные раскаленным ветром, закрыли небо непроницаемой тучей, и в ней, словно тени, угадывались лишь смутные колонны полков. Храпели лошади, резко кричали ослы, верблюды с натугой тащили вброд тяжелые пушки, на разные голоса передавались приказы, щелкали бичи погонщиков, и уже где-то далеко впереди играли боевые трубы. Пространство, которое расстилалось перед войском, наполненное вихрями пыли, смутным гулом, привлекало, как бездна. Возбуждение, подобное туче пыли, уже с утра закрывшей солнце над войском, не проходило, наоборот — все больше охватывало людей, густело, накалялось. Сбывались вожделенные мечты — перед ними лежала Туркмения, богатая, доступная. О здешних мастерах ходили легенды, ювелиры, кюлалы-горшечники в тех легендах были настоящими кудесниками. И ведь действительно — туркменский кувшин неправдоподобно долго сохранял упоительный чал [98] прохладным, а каурму — свежей в течение многих лет.

98

Чал — напиток из верблюжьего молока.

Командующий войском принц Хамза-Мирза — в красном плаще, на белом карабаире — переправился со свитой через Теджен одним из первых. Племяннику иранского шаха было лет двадцать пять — двадцать семь, он был худощав, смугл, с щеголеватой бородкой, за которой не забывал ухаживать и в походе. Пять телохранителей неотступно следовали за принцем, похожие друг на друга не только темными одеждами, но и угрюмо-сонными, какими-то бездумными глазами. Несколько военачальников образовывали как бы второй круг вокруг принца. Далее шли писарь, лекарь, астролог. А еще в свите был светлоглазый человек лет тридцати с длинными, сильно выгоревшими бакенбардами — француз Гулибеф де Блоквил. По договору с персидским шахом Насреддином инженер Гулибеф де Блоквил принял участие в военной экспедиции для того, чтобы составить для шаха карту земель Мары. Шах обещал щедро вознаградить за это.

Небрежным взмахом плети подозвав слугу, принц сквозь зубы приказал собрать военачальников. «Вон там», — и плетью показал на северо-запад, где среди светло-коричневых плавных отрогов Хорасанского хребта один из холмов показался ему почти настоящей вершиной, достойной, чтобы с ходу взлететь на нее на своем любимом карабаире. И, плетью взбодрив слегка коня, он поскакал, легко давя и дикий лук, и елмик, уже пожелтевший, разбрасывая, валя налево и направо твердую осоку, похожую на густую сабельную рать. Скорость освежала разгоряченное лицо, ветер сладко пел в ушах, ликование молодым вином будоражило душу. Принц Хамза-Мирза уже дважды, несмотря на молодость, водил войско на подавление восставших курдов. И шах Насред-дин был им доволен. Но это ведь было там, в Персии. Покорять чужие страны приходилось впервые. Кроме того, в Персии не забыто жестокое поражение от туркмен. При Кара-Кале пять лет тому назад. Пять лет позора! Ну что ж, принц Хамза-Мирза смоет этот позор. Он покажет этим полудиким племенам, что такое цивилизованная страна, что такое регулярное войско. Покорив Мары огнем и мечом, он останется ханом на этих землях. Он будет твердым властителем, он будет умным, справедливым. Это решено и обдумано во всех деталях за три месяца похода. Это же государственная большая политика! Это же начало совсем другой жизни для этого невежественного народа, начало той самой жизни, за которую со временем ему — принцу Хамза-Мирзе — еще и спасибо скажут. Так что намерения его вполне серьезны: это не обычный набег, не вылазка с целью пленить десяток туркмен. Нет, принц идет сюда с новым порядком. Принц прекратит вражду между племенами, принц заставит их всех работать. Вода будет в его руках — это главное! Вот зачем взяли этого белокурого французика, дядя-шах просил быть с ним поаккуратнее — все же Европа. И учен, университет какой-то вроде кончил… А не мешало бы… Принц плеткою взмахнул — карабаир под ним прибавил ходу. Да-да, умен француз, взгляд острый, не сразу и глаза опустит в землю, принц к этому не привык. А в глазах— даром что голубы да водянисты — усмешечка прячется. Или это уж кажется принцу? А-а… ладно, там посмотрим— были бы карты этих необъятных земель хорошо составлены, а уж он — принц Хамза-Мирза — сумеет превратить эти земли в нескончаемый ручей серебра и золота, каракуля и ковров, драгоценных украшений и конечно же знаменитых на весь мир ахалтекинских скакунов. Принц давно мечтал о таком же, как у шаха, прекрасном ахалтекинце. Перед сном забираясь в походном шатре на высокое, покрытое коврами ложе, принц с грустью вспоминал далеко оставленный гарем, любимых жен… а снился почти каждую ночь горячий, быстрый ахалтекинец, еще более прекрасный, чем у дяди-шаха, прямо наваждение какое-то! О, зачем аллах такого прекрасного коня подарил этим недостойным туркменам!

Позавчера войско, перевалив последний перевал Муз-деран, вышло к пограничному Теджену, и теперь с вершины, наверное, уже можно будет рассмотреть стрельчатый купол мавзолея в Серахсе. Девственная земля Мары теперь лежала перед принцем, травы этой земли покорно склонялись под копытами его коня, восторженному сердцу тесно было в груди. Принц скакал и скакал, нахлестывая уже уставшего коня, прикидывал, за сколько дней дойдет он до Мары.

Скоро десятка два всадников на холм взобрались к принцу. Двое из них — Махмуд Мирза Аштиани и генерал Хасан Али — командовали небольшими армиями. Эти двое подъехали поближе к принцу. Другие же остановились в нескольких шагах: как раз так, чтоб и выразить свою почтительность к принцу, и не пропустить ни единого слова его.

Генерал Хасан Али, более известный под прозвищем Кара-сертип, был ростом невысок, но плотен и силен, шрамы на лице говорили о том, что он смел, а желтизна и злые складки по краям жесткого рта о том, что суровый генерал любит терьяк. Кара-сертип часто приходил в ярость, и тогда шрамы синели, наливались, широкое лицо становилось страшным.

Француз Гулибеф де Блоквил поотстал от других, засмотрелся на черного грифа, парящего в горячем небе. И теперь, настегивая пегую свою кобылку, спешил. А принц, с усмешкою поигрывая плеточкой, ждал, когда ж француз подъедет. Но тот, вместо того чтобы, как все, остановиться возле принца с почтительностью, на холм взобравшись, не остановился, а вперед проехал, стал в сторону смотреть, шумно дышать полной грудью. Как будто его ничего тут не касалось, как будто он здесь один. Принц только улыбнулся и сказал: «Господин, ты, кажется, излишне откормил свою кобылу?»

— Ваша правда, — учтиво, однако же и не собираясь исправлять оплошности, согласился француз, — что-то она у меня никак на месте стоять не хочет.

— Надо просто покрепче поводья подтянуть — и никуда не денется, подчинится, — принц улыбаться перестал, — а если ж нет, — он плетку приподнял, на стременах привстав, но тут же опустился и, к Кара-сертипу повернувшись, приказал: — Эту ночь здесь проведем, теперь до самого Карабуруна воды не будет, и пока мы от реки не удалились…

— Но пустая посуда, мой властелин, уже давно наполнена водой Теджена, — осмелился перебить принца Кара-сертип, который отвечал за оружие и за все продовольствие войска.

Но тут принц, начавший было сердиться, увидел острыми глазами две кибитки вдали у холма, две высокие Вехи торчали по бокам кибиток, увидел и отару овец, мягко катящую с зеленого холма к кибиткам этим, и весело взмахнул плетью в ту сторону:

— А что, если нам проверить жирность туркменских овец?

Все повернулись в сторону кибиток, раздались голоса:

— Хорошо!

— Лепбей!

— Умные слова — действительно, проверим-ка жирность туркменских овец!

— Тогда не будем медлить! — и принц пришпорил коня, все устремились за ним.

Француз, пожав слегка плечами, последним поскакал. Дразнить опасно принца, это ж не в Тегеране, где договор с печатью, где французское посольство. И Гулибеф де Блоквил лишь вздохнул, черный гриф кружил над ним в горячечно-белесом небе, с тяжелым чувством скакал он за всеми к отаре овец.

Отару гнали старик и мальчик лет десяти в сандалиях на босу ногу, насвистывающий простенькую мелодию. А старику было, пожалуй, под семьдесят, борода бела, как соль солончаков, кожа на лице и руках, как древний пергамент, лишь глаза, вроде ножа за поясом, по-прежнему остры. Он издали заметил всадников, отправил мальчика с отарой, сам же остался стоять, опираясь на посох.

Он слышал, конечно, что из Персии на туркмен надвигается большая опасность. Но день был таким обычным и все вокруг в этот знойный июньский день было таким привычным, что не хотелось верить ни в какую опасность. День прожит, и, слава богу, неплохо. Травы нынче хороши, овцы тяжелеют не по дням, а по часам, вон как весело домой бегут. А дома все в порядке, старший сын, из колодца вылезая, скажет: «Отец, не беспокойтесь, човлук [99] в порядке!» Учтиво склонившись, позовет к ужину невестка, юная Огульджерен. И она день прожила ненапрасно. Кажется, скоро она подарит ему внука. О аллах, что еще нужно для счастья! Нет, не верилось в опасность. И все же старик не спускал глаз с приближающихся всадников, поправил папаху и опустил рукава. Всадники, подскакав, не поздоровались, хоть и годились в сыновья и внуки старику. И тот вздохнул: «Приветствие, видно, действительно право лишь аллаха». А вслух старик сказал:

99

Човлук — сплетенный из прутьев цилиндр, опускаемый в колодец, чтобы не обваливались стенки.

— Салам-алейкум, божьи странники!

Но и тут старику никто не ответил, подтвердив смуту, что холодком все сильнее сдавливала грудь. И ничего не оставалось, как, опершись на крепкий посох, самому разглядывать непрошеных гостей. Столько в долгой жизни было всякого, что устали глаза удивляться. И все же, увидев на пегой кобылке сидящего белокурого чужестранца, поразился старик, рот у него приоткрылся, обнажив желтоватые от никотина еще крепкие зубы. Это не осталось незамеченным, принц Хамза-Мирза усмехнулся