Ключи и калитки

Вообще, можно было бы, конечно, сразу прыгнуть в тот же трофейный лабаз и без помех реквизировать у стрельцов одну из стоящих там телег, благо силушки, чтобы утащить её, у Баюна теперь с избытком. А после и пару коняшек прихватить можно было бы таким же макаром. Вон их сколько в поле перед крепостью пасётся… Но, меня прямо-таки тянуло в гости к полусотнику. Интуиция, любопытство или просто шило в пятой точке — чёрт его знает. Но я чувствовал, что мне обязательно нужно наведаться в дом Стояна Смеяновича. И противиться этому ощущению я не стал. В конце концов, в моём прошлом такие предчувствия случались не единожды, и польза от них была для меня очевидна.

Пройти на подворье полусотника оказалось проще простого. Обычно запертые ворота на сей раз были распахнуты настежь, а во дворе царила какая-то нездоровая суета. Челядь и домочадцы Стояна носились как угорелые, что-то таскали в дом, что-то переносили из амбара в погреб и обратно… В общем, веселье в самом разгаре, но мне интересно, а по какому поводу? Переезд у них, что ли, или к празднику какому готовятся?

М-да… насчёт праздника я, пожалуй, поторопился! Да и весельем на подворье полусотника не пахнет. Уж очень кислые физиономии у домочадцев. А у Неонилы свет Брониславны и вовсе глаза на мокром месте. Интересно… а где же хозяин дома-то? Я уже почти все комнаты обшарил, но полусотника так и не нашёл. А если…

Тьфу! Ну, так и есть. Заперся господин начальник всея стрельцов Усть-Бийска в спальне. Лежит, разметавшись на кровати, сопит с надрывом, кажется, даже постанывает еле слышно. Эка его прихватило! А ведь вчера ещё здоров был, что тот бык, и нате вам. Расхворался бедолага, того и гляди на тот свет отправится.

Я поморщился от кислых, затхлых запахов, поселившихся в спальне полусотника, которые даже не думали развеиваться, несмотря на распахнутые настежь окна. Плохо здесь. Болью пахнет, немочью…

Приглядевшись к лицу мечущегося в сонном бреду хозяина дома, я невольно покачал головой. Ещё недавно выглядевший молодым и подтянутым, сейчас полусотник был похож на страдающего от доброго десятка хворей старика. Бледное лицо изрезано глубокими морщинами, на лбу выступила холодная испарина, а сухие, побелевшие губы потрескались так, словно бедолага уже не первый день страдает от жажды.

Глаза полусотника неожиданно открылись и уставились на меня, начхав на мороки и отвод глаз. Слезящиеся, выцветшие глаза, в которых без всякой эмпатии легко читалась боль, терзающая полусотника.

— Пр-ришёл… — прохрипел Стоян Хлябя, не сводя с меня мутного от боли взгляда.

— Пришёл, — вздохнул я, присаживаясь на табуретку, стоящую рядом с ложем полусотника. Покрутив головой, нашёл стоящий на приставном столике кувшин и, понюхав содержимое, перелил ягодный морс в кружку, которую и подал наблюдающему за моими действиями хозяину дома. Тот благодарно кивнул и, ухватив кружку дрожащими руками, приник к ней. Заходил ходуном кадык, и в считанные секунды кружка опустела. Стоян облизнул губы и протянул её мне.

— Спасибо, — уже куда более уверенным голосом проговорил полусотник и еле слышно зашипел от боли. Руки Стояна, сведённые судорогой, задрожали ещё больше, несмотря на закаменевшие мышцы. И хозяин дома не выдержал, застонал в голос. Негромко, но…чёрт, да меня от одного этого звука морозом по коже продрало!

Вспомнив уроки Яговичей, я вздохнул и, вцепившись пальцами в предплечья страдающего полусотника, тихо забормотал выученный наговор. Тихо, но быстро. Ещё и собственной волей помог, вплетая в старинный лечебный конструкт куда более современное обезболивающее из коллекции профессора Граца.

Бледное до синевы лицо полусотника расслабилось, а на щеках даже выступил лёгкий румянец. Стоян облегчённо вздохнул, а я почувствовал, как под моими пальцами расслабляются его мышцы, сведённые судорогой до каменного состояния. Я разжал ладони, и руки полусотника безвольными плетьми упали на кровать. Стоян попытался было ими пошевелить, но добился лишь того, что его пальцы слабо дёрнулись. Тем не менее, когда я взглянул в ещё недавно полные боли глаза хозяина дома, то не нашёл в них и следа той мути, что плескалась там какую-то минуту назад.

— Полегчало, — скорее констатировал, чем спросил я. И полусотник вымученно улыбнулся в ответ.

— Ещё как, Ерофей. Ещё как, — откинувшись на подушку, произнёс он. Но почти тут же уставился на меня посерьёзневшим взглядом. — Я должен просить у тебя прощения. У тебя и твоей невесты. Как показало время, моё решение было неверным, более того, следуя наговору Любима, я, сам того не поняв, нарушил покон. И видишь, чем это для меня обернулось! Если бы не твоя доброта, то уже к вечеру, скорее всего, меня положили бы в домовину, а Неонила осталась вдовой. Прошу, прими мои извинения, Ерофей сын Павлов. Извинения и виру. От души и чистого сердца!

— Принимаю, — кивнул я. А что оставалось-то? Если я правильно разобрался в особенностях этого самого покона, то одним своим решением облегчить мучения нарушившего его полусотника я, по сути, уже простил нашего со Светой несостоявшегося обидчика. А вот то, что он, уже избавившись от смертельной тяготы, наложенной поконом, искренне попросил прощения и даже предложил виру… говорит о раскаянии полусотника. Ну и эмпатия моя твердит о том же, да. Может быть, конечно, это всего лишь порыв души, вызванный резким избавлением от мучивших полусотника болей и накатившим пониманием, что безносая прошла мимо, так и не задев его своей косой, но… Что ж, у меня ещё будет время это проверить. А пока же, пожалуй, займёмся приведением главы острога в полный порядок. Не дело это — оставлять крепость без командования, когда вокруг шныряют всякие находнички, только и ждущие момента, чтобы устроить здешним жителям кровавую баню.

Думается мне, что попытайся я работать со Стояном в мире Хольмграда, поднять его окончательно на ноги мне удалось бы не раньше чем через сутки, какие бы тонизирующие наговоры и конструкты я не использовал. Здесь же, агрессивность инфополя сыграло нам на руку, и уже через полчаса ментальных манипуляций передо мной предстал хорошо знакомый мне стрелецкий полусотник. Крепкий, моложавый, сильный и подвижный, ничуть не похожий на ту страдающую от непрерывной боли развалину, что ещё недавно валялась на кровати в ожидании собственной скорой кончины.

В общем, полусотник пришёл в себя настолько, что готов был тут же лететь прочь из спальни, чтобы немедленно погрузиться в многочисленные острожные дела, без его участия наверняка забуксовавшие. Но тут мне пришлось его притормозить, что, естественно, Стояну не пришлось по душе. Тем не менее, испытывающий передо мною чувство вины, он всё же прислушался к сказанному и, после недолгого размышления, вынужден был согласиться с моим предложением.

— Не скажу, что мне по душе сие, но… доля правды в твоих словах есть, — протянул полусотник. — Как ни крути, но именно по настоянию Любима я пошёл на нарушение покона. И пусть я верю, что действовал мой десятник не со зла, а лишь проявил рвение, искренне почитая тебя виновным в смерти Мирослава, но… одной верой в честность ближников мне довольствоваться не пристало. Всё же, не одна сотня жизней здесь от меня зависит. Проверим…