Ключи к полуночи

Вторник, вечером первого декабря. Вашингтон и его пригороды накрыты тяжелым одеялом прохладного, сырого воздуха. Случайные прохожие спешат от домов к припаркованным автомобилям или от автомобилей к приветливым дверям домов. Их дыхание клубится перед ними, плечи подняты, головы втянуты в плечи, руки — глубоко в карманах. Но сегодня еще недостаточно холодно. Если верить телепрогнозу погоды, под утро на город обрушится ледяной дождь.

Шелгрин находился в теплой комнате, но ему было холодно, как одинокому ночному прохожему, проходившему сейчас по улице мимо его окна.

— Виновен, — сказал он себе. — Та самая вина и те самые угрызения, которые каждый раз охватывают меня в первый день каждого месяца.

Большую часть года, когда верхняя палата Конгресса Соединенных Штатов собиралась на сессию или когда у него были еще какие-нибудь правительственные дела (официальные или неофициальные), сенатор жил в своем огромном двадцатипятикомнатном доме в Джорджтауне. В Иллинойсе он жил менее одного месяца в году. Хотя он не женился вторично после смерти жены и несмотря на то, что его единственный ребенок был похищен и до сих пор не найден, этот просторный дом не был слишком большим для него. Том Шелгрин во всем хотел иметь самое лучшее, и у него были деньги, чтобы купить это самое лучшее. Его обширные коллекции, начиная от редких монет и кончая отличнейшими образцами античной мебели в стиле Чипендейл, требовали очень много свободного места. Им руководила не просто страсть коллекционера. Его потребность в антикварных ценностях была одержимостью. У него было более пяти тысяч первых изданий американских романов, сборников рассказов и стихов: Уолт Уитмен, Герман Мелвилл, Эдгар Аллан По, Натаниель Хотторн, Джеймс Фенимор Купер, Стефан Винсент Венет, Торо, Эмерсон, Драйзер, Генри Джеймс, Роберт Фрост и сотни других. В двух больших комнатах размещались более двухсот экземпляров стибенского художественного стекла, включая и все самые дорогие образцы, которые были созданы за последние пятнадцать лет. Его редкие марки были оценены почти в полмиллиона долларов. На стенах в его доме висели сто девять подлинников картин, но он признавал только десять из них. Большая часть его собрания находилась в хранилище или в доме в Чикаго. Только его коллекция Сальвадора Дали состояла из восемнадцати репродукций и девяти оригиналов. Он коллекционировал хрустальные пресс-папье, восточные гобелены и экраны, изысканный фарфор, бронзовые скульптуры, преимущественно современных мастеров, настоящие персидские ковры ручной работы, исторические письма и автографы, одеяла Навайо (одно из лучших его вложений, увеличивших свою ценность за последние десять лет более, чем на две тысячи процентов), вина, железнодорожные памятки, начиная с восемнадцатого и девятнадцатого веков, драгоценные камни, древние китайские и японские веера, из шелка или рисовой бумаги, и многое другое. Дом в Джорджтауне был битком набит таким добром. Его содержимое было застраховано на десять миллионов долларов. В каждой комнате была установлена пожарная сигнализация. В потолки встроена почти невидимая, но надежная система конденсирования. Система сигнализации против взлома была просто чудом. Она засекала чужака посредством специальных устройств, спрятанных под коврами, скрытых электронных глаз и инфракрасных сканнеров.

В доме Шелгрина обитали не только неодушевленные объекты. В нем также жили мажордом и кухарка (бывшие мужем и женой), шофер и горничная. В будние дни миссис Финч, секретарь сенатора, носилась туда-сюда по поручениям. Часто его навещал Бертон Талбот, советник в финансовых вопросах, а зачастую и деловой партнер. По выходным Шелгрин обычно принимал гостей. Он не любил бывать один, потому что, когда он оставался один, у него было слишком много времени, чтобы думать. В моменты одиночества некоторые вопросы, о которых ему приходилось думать, были настолько ужасающими, что вполне могли бы свести его с ума.

Зазвонил телефон.

Шелгрин бросился к письменному столу и снял трубку.

— Алло?

— Сенатор?

Это был Петерсон.

— Продолжайте, — сказал Шелгрин.

— Как поживаете?

— Нормально.

— Сегодня хорошая ночка.

— Мерзкая.

— Собирается дождь. Я люблю дождь.

Шелгрин ничего не сказал.

— Достаточно? — спросил Петерсон.

Шелгрин колебался.

— Ну так как? — спросил Петерсон.

Шелгрин изучал стоявшее на письменном столе рядом с аппаратом электронное устройство В-409, подающее сигналы в случае, если телефон прослушивается.

— Нормально. Все в порядке. Нас никто не подслушивает, — наконец произнес он.

— Хорошо. Мы получили донесение.

Шелгрин ясно услышал, как стучит его сердце.

— Где я могу вас видеть?

— Мы давно не пользовались супермаркетом Сейфуэй. Давайте там.

— Когда?

— В ближайшие полчаса.

— Я буду там.

— Конечно, будете, дорогой Том, — самодовольно произнес Петерсон. — Конечно, будете.

— Что вы хотите этим сказать?

— Зачем же так? — спросил Петерсон, притворяясь непонимающим резкого тона сенатора. — Я только хочу сказать, что знаю, что вы ни за что на свете не пропустите это свидание.

— Вы думаете, что держите меня на привязи, — сказал Шелгрин. — Вы считаете меня собакой на поводке, и вам нравится дергать его.

— Дорогой Том, вы слишком чувствительны. Я никогда не говорил ничего подобного. И никогда не скажу.

— Но помните, что вы будете там сегодня только по одной причине — вам приказали доставить это донесение мне. Вот почему вы бываете там первого числа каждого месяца, — гневно произнес сенатор. — Не вы решаете, что делать. Вы также на привязи.

— Полегче на поворотах. Полегче.

— Я не нуждаюсь в вашем покровительстве.

— Беспокоюсь о вашем сердце, дорогой Том.

— Вы не сохраните вашу жизнь дольше, чем я свою, — сказал Шелгрин. — Фактически, даже меньше.

— Милый, милый Том, — произнес с издевкой Петерсон. Он захихикал и повесил трубку.

Руки сенатора дрожали. Какое-то время он слушал гудки в трубке, чтобы, все еще наблюдая за контрольным устройством, убедиться, что их не подслушивали, затем, наконец, положил трубку. На черной пластмассе трубки блестел пот от его ладони.

Шелгрин подошел к бару, налил двойное виски и выпил в два глотка, не добавляя ни лед, ни воду.

— Да поможет мне Бог, — тихо произнес он.

Глава 43

Отправляясь на свидание в супермаркете, Шелгрин взял свой темно-серый "Кадиллак-Севилл". Он вел его сам, дав шоферу и трем другим слугам выходной день. Он мог бы вести и что-нибудь другое, например, "Мерседес", или "Ситроен-Мазерати", или белый "Роллс-Ройс". Он выбрал "Кадиллак", потому что тот меньше, чем другие машины, бросался в глаза.

Сенатор прибыл в назначенное место на пять минут раньше. Супермаркет был неким краеугольным камнем маленького торгового центра, и даже в такую бурную зимнюю ночь оказался довольно оживленным. Шелгрин припарковал "Кадиллак" в конце длинного ряда машин в пятидесяти ярдах от входа, подождал минуту или две, затем вышел, закрыл дверь и встал у заднего бампера.

Он поднял воротник пальто, чуть надвинул на глаза шляпу и спрятал в тень свое приметное лицо. Он пытался казаться случайным прохожим, но был уверен, что, на самом деле, выглядел, как некто, играющий в шпионов. Как бы то ни было, но если бы он не принял эти меры предосторожности, то его, конечно бы, узнали. Он был не просто сенатором Соединенных Штатов от штата Иллинойс, еще он был человеком, стремящимся войти в Белый Дом в качестве президента. Он проводил бесчисленные часы перед телекамерой и в жалкой компании несносных, но могущественных газетчиков, постепенно закладывая фундамент своей будущей кампании, которая будет длиться три или семь лет, в зависимости от судьбы того, кто занял этот высочайший пост только год назад. (Принимая во внимание ханжеские и праведнические отчитывания, многочисленные случаи нескрываемой политической двуличности и невероятную путаницу в делах, отметившие первые десять месяцев правления нового президента, уверенность Тома Шелгрина в том, что у него есть все шансы скорее через три года, чем через семь лет, стать президентом, неизменно росла. Он знал, как в совершенстве скрыть свою собственную двуличность. К весне ему уже надо будет решить, не пора ли учредить подготовительную консультативную группу.) В любом случае, его лицо было широко известно, и он не хотел, чтобы его видели на автостоянке супермаркета, потому что если бы кто-нибудь узнал его, то встречу с Ансоном Петерсоном пришлось бы отменить и перенести на другое время.

Через два ряда от него включились фары грязного желтого "Шевроле", выехавшего со своего места на стоянке. Машина проехала один проезд, затем другой и остановилась прямо за "Кадиллаком" сенатора.

Шелгрин открыл дверь со стороны пассажирского сиденья и заглянул внутрь. Он знал шофера с других встреч, подобных этой — приземистый, коренастый мужчина с поджатыми губами, в сильных очках. Но он не знал его имени, да никогда и не спрашивал. Сенатор сел в машину и пристегнул ремень.

— Кто-нибудь был на хвосте? — спросил коренастый человек.

— Если бы кто-нибудь был, меня бы здесь не было.

— Все равно надо принять меры.

— Нет нужды.

— Все равно.

В течение десяти минут коренастый человек вел машину по лабиринту улиц и переулков, где располагались разные резиденции. В зеркальце заднего вида он смотрел нисколько не меньше, чем на дорогу впереди.

В конце концов он произнес:

— Все чисто.

— Как я и говорил, — нетерпеливо сказал Шелгрин.

— Я только выполняю свою работу.

— Но не очень хорошо.