Ключи к полуночи

— Что вам не нравится?

— Я не выношу дилетантства.

— Вы считаете, что я дилетант?

— Ты как будто играешь в игру. Ты как щенок, который гоняется за своим хвостом. Это ребячество. Ты поступаешь не как профессионал.

— Не могу понять, — произнес коренастый человек.

Они остановились у светофора.

— Понять что? — спросил Шелгрин.

— Как вас вообще-то избрали. Вы такой неприятный сукин сын.

— О, но не при посторонних, — сказал Шелгрин. — Я могу быть очень очаровательным с избирателями, газетчиками и спонсорами моей предвыборной кампании. Но с какой стати я должен любезничать с тобой?

Шелгрину не хотелось оставлять это дело так. Петерсон действовал ему на нервы, и ему хотелось выместить свое раздражение на ком-нибудь. Он не мог придумать ничего более или менее действенного по отношению к Ансону, потому что тот в основном был равен ему, а в некоторых аспектах даже превосходил его. Унижая шофера, ворча на него и ссорясь с ним, Шелгрин таким образом приобретал самоуверенность, которая ой как понадобится ему при предстоящей встрече с Петерсоном.

— В этом обмене "любезностями" я оставил тебя далеко позади, — сказал сенатор. — У тебя нет ни ума, чтобы смутить меня, ни силы, чтобы навредить мне физически. И что хуже всего, на нашей особенной лестнице отношений ты стоишь, по крайней мере, на дюжину ступеней ниже меня. Ты сделал бы все, что я хочу, потому что знаешь — у меня есть власть, которая дает мне возможность увидеть как, захоти я, и тебя отправят домой. Отправят домой, мой друг. Подумай об этом. Ты ведь не хочешь домой, правда?

Водитель не ответил.

— Ты хочешь домой?

Водитель закусил губу.

— Отвечай мне, черт тебя побери! Ты хочешь домой? Домой на этой же неделе? Домой навсегда?

Шофер задрожал.

— Нет, нет.

Шелгрин рассмеялся.

— Конечно, не хочешь. Никто из нас не хочет домой. Какая жуткая мысль! Поэтому будь пай-мальчиком, веди машину и помалкивай.

Они направлялись прямо к придорожной дискотеке, расположенной в семи милях от супермаркета. Местечко называлось "У Джо" и было украшено на крыше неоновой рекламой, изображавшей танцующую пару высотой в десять футов. Для вечера буднего дня посетителей было достаточно — более сотни машин окружало здание. Одной из них был шоколадный "Мерседес" с номерами штата Мэриленд. Коренастый шофер въехал на свободную площадку рядом с ним.

Не говоря ни слова водителю, Шелгрин вылез из "Шевроле", глубоко вдохнул холодный ночной воздух, который сотрясался от громового диско-рока, а затем быстро нырнул на заднее сиденье "Мерседеса", где его ждал Ансон Петерсон.

Как только сенатор захлопнул дверь, Петерсон сказал своему шоферу:

— Поехали, Гарри...

Человек на переднем сиденье был большой, широкоплечий и совершенно лысый. Он держал руль почти на расстоянии вытянутой руки и машину вел хорошо. Минуя окраины, они выехали за город.

В салоне автомобиля пахло тягуче-ромовыми леденцами, к которым Петерсон был неравнодушен.

— Вы выглядите очень хорошо, дорогой Том, — сказал Петерсон.

— Вы тоже.

На самое деле Петерсон не выглядел так уж хорошо. При росте пять футов десять дюймов, он весил добрых триста фунтов. Его брюкам с трудом удавалось охватить его огромные телеса, поэтому казалось, что он был одет в трико. Пуговицы рубашки были застегнуты тоже не без труда, а пиджак он даже никогда и не пытался застегнуть. Ансон Петерсон всегда носил галстук — сегодня это был синий в белый горошек, в тон его синему костюму. Этот галстук подчеркивал необыкновенную окружность его шеи и многослойность подбородков. У него была большая толстая круглая физиономия, чуть бледнее, чем ваниль, но на ней сияли два незаурядно умных дегтярно-черных глаза.

Протягивая Шелгрину круглую упаковку с леденцами, Петерсон произнес:

— Любите такое?

— Нет, спасибо.

Петерсон взял один кружок для себя и как-то по-девчоночьи отправил его в рот. Затем он тщательно завернул оставшиеся леденцы, как будто так надо было сделать, чтобы угодить строгой няне, и положил их в один из карманов пиджака. Из другого кармана он достал чистый белый носовой платок, встряхнул его и энергично вытер руки.

Несмотря на свои габариты или, возможно, из-за них, он был неестественно аккуратным. Его одежда всегда была чистой. Ни единого пятнышка на рубашке или галстуке, несмотря на то, что когда он сидел, одежда натягивалась и становилась бесформенной. Его руки были розовые, на ногтях — отполированный маникюр. Он всегда выглядел так, как будто только что от парикмахера: каждый волосок на голове на своем месте. Том Шелгрин однажды обедал с этим толстяком. Петерсон прикончил свой двойной обед, не оставив на скатерти ни единой крошки или капли соуса. Сенатор, которого тоже нельзя было назвать неаккуратным, оставил не более, чем обычно остается от еды, состоящей из красного вина, хрустящих хлебцев и спагетти, и он чувствовал себя свиньей, когда сравнил свое место с местом Петерсона: чистота скатерти была абсолютно нетронутой.

Они путешествовали по широким улицам, по обеим сторонам которых располагались обширные поместья и большие особняки. Их ежемесячные встречи всегда проходили по такой же программе. Автомобиль легче мог быть проверен на наличие электронных подслушивающих устройств и очищен от них, нежели комната в любом здании. Более того, движущийся автомобиль с умелым и наблюдательным шофером был почти защищен от направленного микрофона, даже если таковой будет нацелен на них из передвижного центра.

Конечно, маловероятно, что Ансон Петерсон станет когда-либо мишенью для электронной слежки. Его прикрытие как преуспевающего предпринимателя по торговле недвижимостью было безупречным. Он являлся человеком методичным, осмотрительным во всем и очень осторожным. Его другая работа, та, которая делалась в добавление к торговле недвижимостью, та, о которой он не говорил на вечеринках, та, которая явно была незаконной, выполнялась в условиях крайней секретности.

Пока они выезжали из города, толстяк говорил, посасывая леденец:

— Если бы я достаточно не знал обо всем этом, то подумал бы, что это вы подстроили избрание того человека из Белого Дома. Ну и дурак же он. Такой неумеха. Кажется, он определенно намерен вознестись, так вы без особого труда скинете его вниз за эти три года.

— Я здесь не для того, чтобы разговаривать о политике, — оборвал его Шелгрин. — Могу я посмотреть донесение?

— Дорогой Том, с тех пор как мы стали работать вместе, нам следует пытаться делать все, что от нас зависит, чтобы оставаться друзьями.

— Донесение?

— Быть, по крайней мере, хотя бы дружелюбными — это не требует много времени или сил.

— Донесение.

Толстяк вздохнул.

— Как хотите.

Шелгрин протянул руку для папки с донесением, но Петерсон даже не шевельнулся, чтобы что-нибудь ему дать.

Вместо этого толстяк произнес:

— В этом месяце ничего нет в письменной форме.

Сенатор недоверчиво уставился на него.

— Что? Что вы сказали?

— В этом месяце устное донесение.

— Смешно. Невозможно!

Петерсон с хрустом разгрыз и проглотил остатки леденца. Когда он снова заговорил, из его рта вырвался тягуче-ромовый запах.

— Нет, дорогой Том. Это правда. Видите ли...

— Черт побери, эти донесения касаются моей дочери! — резко произнес Шелгрин. — Моей дочери. Не вашей. И не чьей-либо еще. — Он боролся со своей яростью, пытаясь не дать ей вырваться наружу, потому что, если он это позволит, толстяк будет иметь преимущество. А это было недопустимо. — Эти донесения — личное, Ансон, — произнес сенатор, тщательно выговаривая каждое слово. — Крайне личное.

Петерсон улыбнулся.

— Дорогой Том, вы ведь прекрасно знаете, что они читаются, по крайней мере дюжиной других людей. А скорее всего двумя дюжинами, даже несмотря на то, что на них гриф "совершенно секретно". Перед тем, как отдать их вам, я читаю их. В течение всех этих лет я читал их каждый месяц.

— Да, но затем я всегда получаю их тоже. Я получаю их, чтобы прочитать самому. Это важно. Вы не знаете, как это важно. А вы даете мне устный отчет о том, что она делала. Так вы вдруг превращаетесь в толкователя. Хуже. В человека, который вмешивается в чужие дела. И донесение становится не таким уж личным. И не таким уж частным или значимым.