Книга и братство

Они сидели внизу на большом двуспальном диване-кровати, низком, жестком, почти квадратном, укрытом очень старым выцветшим зеленым лоскутным одеялом с геометрическим рисунком, сшитым, по словам Краймонда, на Гебридах и когда-то покрывавшим постель его родителей.

— Мне хотелось бы, чтобы в твоей жизни не было этого оружия. У тебя есть на него разрешение?

— Ш-ш-ш!

— Почему оно тебе так нравится? Ладно, я знаю, что мужчины любят оружие, но ты-то почему?

— Я всегда возился с оружием. У всех деревенских есть ружья. И в нашем доме были, когда я был ребенком. Мой дед был, так сказать, оруженосцем.

— Ты мне никогда этого не говорил.

— Ну, он занимался этим не постоянно, и мой отец в молодости тоже. Они заряжали ружья господам и подбирали убитую дичь. Ты, наверно, не видела тех ужасных сцен. У тебя романтическое восприятие оружия, потому что оно не было частью твоей жизни.

— Это ты романтик!

Джин не решилась рассказать Краймонду, что Синклер не раз брал ее с собой «пострелять». До чего странная вещь — память. Перед ней неожиданно и так ясно предстал Синклер с его белокурой гривой, коротким прямым носом и лучащимся проникновенным взглядом темно-синих глаз, так похожих на глаза Роуз, и беспечным и проказливым, как у испорченного мальчишки, выражением лица, в отличие от мягкого, спокойного и задумчивого у Роуз. В воспоминании Джин он стоял лицом к ней и держал в руках дробовик. Бриджи облеплены семенами золотистого папоротника. Она просто не могла видеть, как падают подстреленные птицы. Роуз тоже не выносила этого зрелища.

— Думаешь, что когда-нибудь оно пригодится тебе для зашиты?

— Нет, я так не думаю, — ответил Краймонд, отнесшись к ее вопросу серьезно. — Просто дело в меткости, мне нравится меткость.

— Да, в этом ты мастер, помню по Оксфорду и по Ирландии. Ты говорил, что эта мишень на стене — лишь символ, ты не стрелял по мишеням с тех пор, как я здесь.

— Я знаю, ты этого не любишь. Собираюсь скоро избавиться от большей части ружей.

— Но не от всех?

— Хочу иметь возможность застрелиться, если возникнет необходимость.

— А снотворное не годится? Ну да, предпочитаешь более красивый способ ухода.

— Более надежный.

— Мне иногда кажется, что ты с удовольствием бы пошел на войну.

— Сомневаюсь, пришлось бы прервать работу.

— Право, ты был бы рад Бомбе, которая уничтожила бы все мерзости прошлого, весь кич и фальшивую мораль, которые ты так ненавидишь!

— Мы уже сыты по горло фальшивой моралью, духовностью, аутентичностью и обветшалым христианством…

— Да, но мораль должна быть! В конце концов, ты пуританин, не выносишь порнографии, промискуитета и…

— Это заключительная вакханалия, последняя линия обороны так называемой воплощенной индивидуальности, которая усохла, превратившись в ничтожный прыщ эгоизма, даже само это понятие смердит. Это конец цивилизации, которая со злорадством смотрит на поиски индивида.

— Краймонд! Ты сам личность, ищущая личность! Тебе нравится быть воплощенной индивидуальностью! Или ты себя таковым не считаешь, поскольку философ и на все смотришь со стороны… или поскольку ты не продукт порочной эпохи? И ты говоришь «заключительная», а что дальше? Мы должны все это исправить, мы не можем полагаться на Бомбу или на Бога! Порой я думаю, что тебе даже секс противен, только ты не можешь отказаться от него, ты — запутавшийся сын галловейского почтальона.

Краймонд отпустил ее руку, которую держал в своей. Их колени не соприкасались. Краймонд, когда они были не в постели, избегал поцелуев и объятий. Не тратил впустую энергию страсти на постоянные прикосновения. Иногда казалось, что он холоден к Джин. Лишь изредка делал ей знак, и она подходила, брала его за руку или нежно гладила по волосам или щеке.

Проигнорировав необычную вспышку Джин, Краймонд сказал в продолжение ее слов о галловейском почтальоне:

— Кстати, хотел сказать тебе, что мне надо съездить в Шотландию на будущей неделе.

— Как он?

— Как обычно. Но навестить нужно.

Джин знала, что Краймонд все время беспокоится об отце, который стал терять силы и память. Но он не желал говорить с ней об этом. У нее закружилась голова от сладкой истомы желания и радости близкого его удовлетворения. Она не сделала попытки вернуть его руку.

Краймонд возобновил прерванную тему:

— Возможно, ты права. Индивид не способен преодолеть эгоизм, только обществу под силу стремиться к этому. Я всегда, кроме одного чудесного исключения, чувствовал, что близость с женщиной низводит меня до уровня животного.

— Когда ты сказал, что наша любовь очевидна, но невозможна, ты имел в виду, потому что она чудо?

— Нет… просто потому… Ладно, хватит разговоров.

— Я хочу, чтобы ты делился со мной своими идеями.

— Мои идеи живут только в написанных словах. Иди ко мне, Джини, моя королева, моя соколица, моя богиня, моя единственная любовь, иди ко мне, на постель, о моя сладость, мой хлеб и воздух, жизнь и любовь, мое последнее пристанище…

Страдания, какие испытывал Дункан, были много мучительней, чем представлял себе временами Джерард. Способность Дункана делать вид, что ничего не произошло, бодриться и быть невозмутимым не вводила в заблуждение его друзей, хотя, как им казалось, хуже, чем ему было, не бывает. Дункан ходил на работу, успешно, как прежде, справлялся с обязанностями, улыбался коллегам, шутил и болтал, и все это время в его голове бешено работала машина тьмы. Постоянная тьма преследовала его, обволакивала все вокруг. Лампа укутана черной вуалью, на мебели черная пыль, на руках черные пятна, в животе черная раковая опухоль. Он не был уверен, что лучше: страдать от этой черноты, воплощавшей тотальность убийственного горя, или анализировать его по частям, возвращаясь к каждой по отдельности. Он сознательно не отбрасывал надежды; просто, как ни смотреть, надеяться было не на что. Часто приходила мысль покончить с собой, и иногда это облегчало боль. Можно разом отключить измученное сознание.

Друзья своим неутомимым вниманием и заботой, старанием избегать болезненных тем, своим солидарным возмущением не приносили облегчения, напротив, только усугубляли, если такое возможно, его страдания, и он чувствовал, что они это прекрасно понимают. Они хотели, чтобы он сражался, или, скорее, самим сделать что-то, на что им требовалась его поддержка или одобрение. Вежливое равнодушное молчание коллег на работе меньше раздражало его. Джерард и Роуз продолжали приглашать его на ланч, обед или коктейль, в театры, хотя он раз за разом вежливо отказывался. Роуз с тщательно выверенными перерывами звонила ему и спрашивала позволенья заглянуть. Иногда, чтобы не выглядеть слишком невежливым, он приглашал ее, и она приходила с цветами, задерживалась на бокал вина, заводила разговор о нейтральных вещах (новостях, фильме, книге, своем новом платье) и с такой нежностью, пониманием и любовью в синих глазах смотрела на него, что ему хотелось вопить. В последний раз она также напомнила ему о двух предстоящих событиях, которые он традиционно посещал: вечеринке у Джерарда на Ночь Гая Фокса и литературных чтениях в Боярсе, ее загородном доме. Дункан, чтобы Роуз перестала разглагольствовать об этих праздниках, на которых он в течение стольких лет бывал с Джин, сказал, что придет. Джерард, несомненно чувствовавший своим долгом навязывать свое общество страдающему другу, приходил чаще, напрашиваясь, едва Дункан возвращался с работы, сидел часок, не оставался на ужин, да Дункан этого никогда и не предлагал. Джерард тоже говорил на нейтральные темы: о новостях, политике правительства, о службе, но время от времени пользовался возможностью, чтобы обсудить «ситуацию», хотя не встречал у Дункана отклика. Дженкин не приходил. Прислал однажды письмо, в котором посылал сердечный привет и писал, что, как Дункан и сам знает, он был бы рад видеть его, если захочет, или у себя дома, или у него. После этого несколько раз присылал художественные открытки с изображением главным образом классической греческой скульптуры, выбранные им в Британском музее, туманно намекая на возможную встречу когда-нибудь. Дункан не отвечал на эти открытки, но хранил их.

Так что большинство вечеров Дункан, поскольку других гостей не переносил, проводил в одиночестве за стаканом виски. От услуг приходящей уборщицы он отказался и позволил квартире утопать в хаосе беспорядка, по временам укрощаемого ради Роуз и чтобы она не предлагала самой устроить приборку. Он постарался уничтожить в квартире все следы Джин. Вскоре после своего бегства Джин зашла днем в его отсутствие и забрала свои драгоценности, кучу одежды и косметики, кое-какие книги и памятные вещицы из ее детства, но многое осталось, и Дункан отнес оставшуюся одежду в благотворительный магазин, прочее расколотил или сжег, несколько книг и картин запер в своем маленьком кабинете. Однако слишком заметна была пустота на месте этих вещей. Он также раздал фарфоровую посуду, совместно ими купленную, которой они пользовались, и достал эдвардианский фарфор, принадлежавший его матери, который не нравился Джин из-за его «слащавости». Днем он перекусывал в буфете на службе, ужинал на скорую руку дома под виски и телевизор. Переключал каналы, ища сообщения о бедствиях, землетрясениях, авариях на ядерных объектах, о наводнениях, голоде, убийствах, похищениях людей, пытках. Смотрел триллеры, особенно жестокие. Избегал всяческих романтических историй и передач о животных. Обычно ему доставляли удовольствие концерты и опера, но теперь он терпеть не мог серьезной музыки, даже нескольких тактов, сразу с руганью тянулся к выключателю. Ночи были сушим адом. Он, конечно, глотал снотворное, но не всегда оно помогало. Говорят, умереть — как уснуть. Дункан же ложился в постель, как в могилу, но в которой крутился, бился, задыхался, плакал.

Существуют состояния одержимости, когда, кажется, все мысли постоянно сосредоточены лишь на одном. То, чем одержим был Дункан, было, разумеется, огромно и имело много граней. Он представлял себе всю историю отношений Джин и Краймонда, начиная с попытки вспомнить (что у него не получалось), когда и как они в Оксфорде встретились впервые. У него было такое впечатление (но не ошибался ли он?), что в Оксфорде Джин и Краймонд не обращали особого внимания друг на друга. Джин пробовала заигрывать с Синклером, который был влюблен в Джерарда; Дункан же, уже тогда любивший Джин, старался заглушить мучительные надежды, представляя ее женой Синклера. Но не должна ли она была заметить умного и красивого Краймонда? Что-то определенно началось позже, когда Краймонд снискал известность и Джин стала его помощницей. Была ли она в то время его любовницей? Мысль, полная яда. Нет, тогда они были за границей, и Краймонд отошел в тень. Дункан вспомнил вечер, когда объявили, что Краймонд вскоре приезжает в Дублин, и Джин не могла скрыть радости. А позже, снова на вечеринке в компании, — тот многозначительный, пристальный взгляд, которым они обменялись. Потом он махал им, провожая в поездку по Ирландии на машине Краймонда. Когда он все понял? О, уверенность, уверенность, от которой он так часто слабо отмахивался, постоянно возвращалась и усиливалась! Потом кошмарная яркость той картины, врезавшейся в память, катышек волос и Джин, зовущая снизу, воспоминание, возвращающееся каждый день с ужасной четкостью, когда Дункан причесывался и снимал собственные, теперь сильно выпадавшие волосы с расчески и бросал в корзину для бумаг. Господи, Краймонд самодовольно причесывался, всласть накувыркавшись в постели с Джин! Притворно-ласковое расставание и ее поцелуй, поцелуй Иуды, когда он прощался с ней в аэропорту. Бар с грешниками в аду уиклоуского паба. Лошадь, корова и черномордая овца, маленькие цветочки. Подъем в гору и спуск, драка… Драка вспоминалась смутно, и, хотя он постоянно думал о полученном ударе, во сне он не мог ощутить физическую боль, страдание доставляли унижение и стыд. Когда-то Дункан был умелым бойцом — занимался классической борьбой, — но тут он совершил промах. А было бы лучше, если б он изувечил Краймонда? Может, следовало сразу разоблачить его и заклеймить, как прокаженного? Тогда или позже заставить Джин рассказать все в подробностях, обо всех случаях, когда она ложилась с Краймондом, рассказать обо всем, а не закрывать глаза, «оставлять без внимания», прощать? Он пощадил Краймонда, потому что беспокоился о глазе, а еще не желал, чтобы весь свет узнал, что ему наставили рога, и он пощадил Джин, потому что был так рад ее возвращению, так благодарен. А следовало уничтожить Краймонда и наказать ее. Он оказался слабаком и дураком и получил, что заслужил, и сам во всем виноват. Эти мысли, неосуществимые на деле, сводили его с ума.