Книга имен
Шрифт:
Итак, сеньор Жозе вошел и прямо направился к барьеру, бросив по дороге неприязненный взгляд на проводников, поскольку из-за них численное равновесие двух ведомств нарушалось в пользу кладбища. Его здесь знали, и можно было не предъявлять удостоверение сотрудника Главного Архива, что же касается пресловутого мандата, нашему герою и в лоб, что называется, не влетело взять его с собой, ибо даже самый неопытный младший письмоводитель с полувзгляда определил бы, что это — подделка от первой до последней строчки. Из восьми чиновников сеньор Жозе выбрал того, кто понравился ему больше остальных. Тот был на вид чуть старше его самого и взирал на мир рассеянным взором человека, который ничего уже не ждет от жизни. Когда бы, в какой бы день недели наш герой ни пришел сюда, он неизменно находил его здесь. Поначалу даже думал, что чиновники Главного Кладбища работают круглый год без выходных и отпусков, пока кто-то не сказал ему, что это не так, а просто есть сколько-то сотрудников, по особым условиям договора согласившихся трудиться по воскресеньям, рабство ведь давно отменено, сеньор Жозе. Излишне говорить, что давней и заветной мечтой прочих было, чтобы указанные сотрудники выходили на службу также и по субботам, однако из-за сложностей с бюджетом и сметой это законнейшее требование еще не было удовлетворено, и ничем не помогла работникам Главного Кладбища ссылка на работников Главного Архива, которые по субботам работают только до обеда, а потому не помогла, что, по афористичному высказыванию начальства, отклонившего ходатайство: Живые могут подождать, а мертвые — нет. Так или иначе, сроду не бывало такого, чтобы архивный чиновник появлялся здесь в субботний вечер, когда по всем божеским и человеческим законам полагалось бы наслаждаться радостями семейной жизни, либо прогуливаться на природе, либо заниматься домашними делами, отложенными до тех пор, когда время будет, либо предаваться сладостному безделью, либо задаваться вопросом, зачем вообще нужен досуг, если неизвестно, на что его употребить. И сеньор Жозе, дабы избежать удивления, которое так легко могло бы перерасти в подозрение, озаботился тем, чтобы удовлетворить еще невысказанное любопытство собеседника заранее заготовленным объяснением: Случай исключительный, крайне срочный, зам хранителя должен получить эти сведения в понедельник утром, а потому попросил меня прийти сюда в неурочное время. А-а, понятно, так изложите дело. Дело очень простое, нам необходимо знать дату захоронения этой вот женщины. Кладбищенский принял формуляр из рук архивного, переписал имя покойной и дату смерти и пошел проконсультироваться со старшим письмоводителем. Сеньор Жозе, хоть и не слышал, о чем у них шла речь, ибо в этой конторе, как и в его, принято говорить вполголоса, а здесь эти полголоса скрадывались еще и расстоянием, однако же видел, как начальник кивнул, а по движениям его губ не сомневался, что тот произнес: Разрешаю предоставить требуемые сведения. Чиновник отправился свериться с каталогом под барьером, где хранились формуляры скончавшихся за последние пятьдесят лет, тогда как все прочие занимают места на полках высоких стеллажей, уходящих в глубь здания, выдвинул нужный ящик, отыскал формуляр, переписал на бумажку данные и вернулся к сеньору Жозе со словами: Вот, пожалуйста, после чего добавил, как бы сочтя, что эта информация может пригодиться: Разряд самоубийств. Сеньор Жозе почувствовал, как внезапно засосало под ложечкой, то бишь диафрагмой, где, если верить некогда читанной статье из научно-популярного журнала, размещается многоконечная звезда, нервный узел, иначе еще именуемый солнечным сплетением, однако сумел скрыть свое изумление за автоматически включившимся безразличием. Причина смерти непременно должна была значиться в свидетельстве о смерти, каковое было утрачено, а потому он его никогда не видел, однако, как сотрудник Архива, да еще и явившийся со служебным заданием на Главное Кладбище, никак не мог обнаружить свое незнание. Очень аккуратно сложил бумагу вдвое, спрятал в бумажник, поблагодарил письмоводителя, не забыв добавить, что, впрочем, было чистейшим сотрясением воздуха, ничего не значащей любезностью, фигурой речи, так сказать, ибо оба были мелкими сошками, что, ежели возникнет нужда навести какую-либо справку в Главном Архиве, всегда будет рад содействовать по мере сил и будет в его распоряжении. И, уже сделав шаг и другой к дверям, вдруг обернулся: Знаете, мне сейчас захотелось прогуляться по кладбищу, не разрешите ли пройти здесь, чтобы кругаля не давать. Обождите, пожалуйста, я спрошу, отвечал коллега. И изложил просьбу тому же старшему письмоводителю, однако тот, не отвечая, поднялся и направился к своему подсмотрителю. Расстояние было немалым, но сеньор Жозе по движению головы, по шевелению губ догадался, что ему разрешат воспользоваться внутренним ходом. Помощник письмоводителя не сразу вернулся к барьеру, а сперва открыл шкаф, из шкафа извлек большой лист картона, заложил его под крышку какой-то машины, помаргивавшей разноцветными огоньками. Нажал кнопку, машина загудела, вспыхнули другие лампочки, и из боковой щели выполз лист бумаги поменьше. Помощник взял его, картон снова запер в шкаф и, наконец подойдя к перегородке, сказал так: Возьмите-ка вот план, а то у нас уже были случаи — терялись люди, а искать их потом — такая, знаете ли, морока, на этот случай приходится отрывать от дела проводников, сажать в машины да отправлять на поиски, а дело стоит, и скапливаются похоронные процессии. Люди, надо сказать, легко впадают в панику, а нужно-то всего лишь идти по прямой в одном направлении, вот у нас в архиве мертвых это трудней, там-то прямых нет вообще. Теоретически вы правы, но и здесь прямые — вроде как коридорные лабиринты, постоянно обрываются, меняют направление, крутят вокруг какой-нибудь могилы, и человек сбивается с пути. В нашем Архиве мы пользуемся ариадниной нитью, ни разу еще не подводила. У нас она тоже когда-то была в ходу, но недолго, потому что мы несколько раз обнаруживали, что она перерезана, а установить, кто и по какой причине учинял такую шкоду, так и не удалось. Уж во всяком случае, не покойники. Как знать, как знать. Эти потерявшиеся были какие-то растяпы, могли бы по солнцу сориентироваться. Могли бы, конечно, но только если день погожий. А у нас в архиве таких машин нет. Я вам так скажу — большое подспорье в работе.
Самая старая часть Главного Кладбища, протянувшаяся на несколько десятков метров от задов административного здания, сиречь конторы, издавна была облюбована археологами для своих изысканий. Большая часть древних камней была так безжалостно обработана временем, что не враз поймешь, что там на плите — остатки ли полустершихся букв или следы соскользнувшего неумелого долота, однако надгробья по-прежнему служили предметом острых дискуссий, горячей полемики, в которых, благо представлялось решительно невозможным определить, кто покоится в могиле, дебатировался столь животрепещущий вопрос, как приблизительная дата захоронения. Незначительные колебания на сто лет в ту или иную сторону становились поводом для ожесточенных споров, как публичных, так и печатных, приводивших почти неизменно не только к яростному разрыву отношений, но и к вражде не на жизнь, а на смерть. Дело непоправимо осложнилось еще более, если только это возможно, когда в перепалку встряли историки и искусствоведы, ибо если корпорация археологов еще могла относительно легко прийти к согласию и договориться о главном, оставив даты на потом, то эстетические пристрастия тянули каждого из критиков в свою сторону, причем нередко случалось так, что один резко менял свое мнение потому только, что оно нечаянно совпадало с мнением другого. На протяжении столетий несказанный и пресловутый вечный покой, царивший на Главном Кладбище со всеми его цветами, самочинно и буйно разросшейся зеленью, ползучими растениями, густыми зарослями кустарника, гирляндами и фестонами, чертополохом и крапивой, с могучими деревьями, которые корнями своими иногда взламывают надгробья и выставляют на белый свет удивленные этим кости, да, так вот, покой этот часто делался жертвой и свидетелем ожесточенных словесных схваток, а иногда и оскорблений действием. Всякий раз, когда такое случалось, смотритель для начала приказывал соответствующим проводникам растащить ученых мужей, как, впрочем, и жен, а затем, когда и если того настоятельно требовала накаляющаяся ситуация, появлялся собственной персоной, чтобы насмешливо напомнить драчующимся, что не стоит из-за такой малости драть друг другу волосья, ибо всем рано или поздно придется отсвечивать голым черепом. Как и хранитель Главного Архива, смотритель Главного Кладбища склонен к блистательному сарказму, что подтверждает догадку о том, что для успешного отправления высокой должности совершенно необходим подобный склад мышления, как, разумеется, и немалые теоретические знания вкупе с практическими навыками. И археологи, искусствоведы и историки, проявляя завидное единодушие, все же признали тот очевидный факт, что Главное Кладбище есть истинный кладезь стилей, образцовый их каталог и выставка достижений архитектуры, скульптурного мастерства и декоративного искусства, а стало быть, и свод всех существующих способов видеть, пребывать и обитать, начиная с первого, долотом по камню примитивно выбитого изображения человеческого тела и кончая нержавеющей сталью, зеркальными стеклами, синтетическим волокном и прочими изысками.
Сеньор Жозе, сверяясь с картой и жалея, что не прихватил с собой буссоль, направляется в сектор самоубийц, где похоронена женщина с формуляра, но шагает теперь уже не так стремительно, не так решительно и время от времени и вовсе останавливается, чтобы разглядеть какую-нибудь скульптурную деталь, испятнанную мхом, исполосованную дождевыми подтеками, всмотреться в каких-нибудь плакальщиц, устроивших себе передышку между двумя голошениями, или чтобы разобрать надпись на плите, привлекшую его по пути, но тотчас понимает, что расшифровка уже первой строчки займет много времени, ибо этот чиновник, хоть у себя в архиве и должен был по службе изучать пергаменты приблизительно той же эпохи, не поднаторел в чтении древних текстов, а потому и не продвинулся дальше младшего делопроизводителя. Взойдя на невысокий округлый холмик под сенью обелиска, который прежде был геодезической меткой, сеньор Жозе озирается по сторонам, но вокруг, насколько хватает глаз, нет ничего, кроме могил, поднимающихся и спускающихся сообразно рельефу местности, по равнине расползающихся, а какую-нибудь нежданно возникшую возвышенность — обтекающих. Да их тут тьма-тьмущая, пробормотал он и задумался над тем, сколько же пространства удалось бы сэкономить, если бы покойников хоронили стоймя, плечом к плечу, сомкнутыми рядами, выровненными как на смотру, и в головах у каждого в качестве единственного признака их присутствия здесь ставили бы камень кубической формы, а на пяти открытых взгляду гранях его указывали бы основные сведения о жизни покойного, и были бы эти пять каменных прямоугольников как пятистраничное резюме книги, написать которую невозможно. Там, там, там, почти у самого горизонта сеньор Жозе увидел медленно перемещающиеся огоньки, и они, мерцая подобно желтым светлякам, вспыхивали и гасли через правильные промежутки времени, а были это машины проводников, что звали следующих за ними: Следуйте за мной, следуйте за мной, и вот один внезапно остановился, исчез, то есть достиг цели. Сеньор Жозе взглянул, высоко ли солнце, а потом на часы и понял, что, если хочет добраться до могилы женщины-самоубийцы засветло, надо прибавить шагу. Сверился с картой, проскользил по ней указательным пальцем, чтобы хотя бы приблизительно восстановить путь, что проделал от здания конторы досюда, потом прикинул, сколько еще осталось, и едва не пал духом. По прямой выходило километров пять, однако здесь, на Главном Кладбище, как уже было сказано, прямая прямой остается недолго, и к этим пяти километрам птичьего полета надо, если идешь по земле, прибавить еще два, а то и три. Сеньор Жозе оставил было расчеты, оставил да и предоставил их времени и последним крохам бодрости, еще позволявшим передвигать ноги, но тут услышал голос благоразумия, советовавший ему перенести на другой день посещение могилы, ибо, раз уж он теперь знает, где она, то, последовав примеру всех, кто намеревается поплакать над своими близкими, положить свежие цветы или сменить под ними воду, что особенно актуально в летнюю пору, может сесть в любое такси или рейсовый автобус, обогнуть кладбище с внешней стороны и оказаться в непосредственной близости от места назначения. Сеньор Жозе маялся, пребывая в нерешительности, как вдруг на память ему пришло его приключение в школе в ту бурную и ненастную ночь, вспомнилось, сколь крут и скользок сделался скат крыши, и как, перемазавшись с ног до головы, с ободранными коленями, болезненно саднившими при каждом соприкосновении с брючинами, свершал лихорадочный поиск внутри, и как, благодаря уму и упорству сумев победить собственные страхи, одолеть тысячи препятствий, встававших на пути, проник все-таки на таинственный чердак, где царила тьма пострашнее, чем в архиве мертвых. И разве есть у человека, который оказался способен на все это, право дрогнуть и спасовать перед трудностями долгого пути, сколь бы долог он ни был, тем паче что свершится переход белым днем, при ясном солнце, а оно ведь, как известно, покровительствует героям. А если сумерки наступят прежде, чем он выйдет к могиле неизвестной женщины, если ночь перекроет ему пути, заселит их в изобилии своими невидимыми призраками и не пустит его вперед, то почему бы ему не дождаться рождения нового дня, устроившись на одной из этих замшелых плит, где каменный ангел будет оберегать его сон. Или под защитой этой вот подпорной арки, подумал про себя сеньор Жозе и тотчас вспомнил, что еще немного — и никаких подпорных арок уже не будет. Благодаря неустанной смене поколений и бурному развитию гражданского строительства очень скоро изобретут какой-нибудь менее затратный способ подпирать стену, а на Главном Кладбище прогресс особенно бросается в глаза исследователям или просто любопытным, так что кое-кто уверяет, будто это нечто вроде библиотеки, где вместо книг — захоронения, да и в самом деле, не все ли равно, у кого учиться. Сеньор Жозе поглядел назад и едва различил над высокими могильными памятниками конек кровли. Однако далеко же я забрался, пробормотал он и, сделав это наблюдение, двинулся дальше, словно для шага вперед ему необходимо было лишь услышать звук собственного голоса.
К тому времени, когда сеньор Жозе дошел наконец до сектора самоубийц, небо уже подернулось светлым еще покуда пеплом ранних сумерек, и он решил, что либо сбился с пути, либо карта врет. Перед ним простиралась бескрайняя пустошь, густо поросшая деревьями, так что и не пустошь это была, а скорее чуть ли не роща или даже лесок, в гуще которого могилы, если над ними не стояли надгробные памятники, выглядели как кочки, пригорки или природные бугорки. Ручей отсюда не виден, но доносится легчайшее журчание струящейся меж камнями воды, воздух же, подобный зеленоватому хрусталю, напоен свежестью, каковую нельзя объяснить лишь первыми минутами наступающего вечера. А столь же свежая, всего несколько дней как отрытая могила неизвестной женщины неизбежно должна находиться на самом дальнем кладбищенском рубеже, и хорошо бы теперь еще понять, в какой именно стороне. Сеньор Жозе подумал, что, чтобы не заплутать, надо будет свернуть к ручью и далее двигаться вдоль берега, пока не попадутся последние могилы. Тень ветвей вдруг накрыла его, как внезапно обрушившаяся ночь. Надо бы испугаться, пробормотал сеньор Жозе, этого безмолвия, могил, деревьев, обступающих меня со всех сторон так тесно, а я почему-то спокоен, будто сижу у себя дома, только ноги ноют от долгой ходьбы, а вот и ручей, и было бы мне страшно, я ушел бы отсюда в любую минуту, достаточно было бы перейти его, а для этого надо лишь разуться да закатать брюки, башмаки связать шнурками и перекинуть через плечо да и идти, здесь не глубже, чем по колено, и вскоре был бы среди живых, вон там, где только что зажглись огни. Через полчаса, когда выкатилась из-за горизонта почти полной полноты, почти идеальной круглоты луна, сеньор Жозе достиг края кладбища. Здесь на могилах еще не лежат надгробные плиты с затейливой вязью имен, не стоят памятники, и различить захоронения можно только по белым цифрам номеров, которые выведены на черных табличках в головах и напоминают издали порхающих бабочек. Лунный свет мало-помалу разливается по кладбищу, медленно выступает из-под деревьев, словно являющееся по заведенному порядку и благожелательное привидение. И на прогалине сеньор Жозе нашел то, что искал. Нет, он не сверился с бумагой, полученной от помощника кладбищенского письмоводителя, а еще прежде того не постарался, чтобы комбинация цифр врезалась в память, но вот ведь, понадобилось — и вспомнил номер, который вот сейчас предстает перед ним, ярко светясь во тьме, словно выведен фосфоресцирующей краской. Здесь, говорит сеньор Жозе.
Сеньор Жозе сильно промерз той ночью. Произнести-то бесполезное и явно лишнее слово: Здесь, он произнес, но что делать дальше, не знал. Не вызывало сомнений, что долгие, многие, тяжкие усилия увенчались успехом и он нашел неизвестную женщину, вернее, то место, где она упокоилась навеки на расстоянии семи пядей от поверхности земли, которая его пока еще носит, но наедине с собой и себе самому он признался, что гораздо естественней было бы пребывать в страхе, чему как нельзя лучше способствуют и место, и время, и шорох ветвей в таинственном лунном свечении, и в особенности — само это особенное кладбище вокруг, собрание самоубийц, скопление молчаний, в любую минуту готовых взорваться криками: Мы пришли сюда до срока, мы ушли своей волей, однако то, что сеньор Жозе чувствовал сейчас, правильней было бы назвать нерешительностью, уподобить сомнению, как если бы его поиски хоть и завершились, да не кончились и пришел он не к финишу, а на какую-то промежуточную станцию, не более значимую, чем квартира дамы из бельэтажа, или школа, или аптека, где он тщился навести не мосты, так справки, или архив, где хранились документы мертвых. Впечатление это было столь сильным и довело сеньора Жозе до такой крайности, что он пробормотал, словно для того, чтобы самого себя в этом убедить: Она умерла, я больше ничего не могу сделать, со смертью не совладаешь. И ему ли, столько долгих часов бродившему по Главному Кладбищу, вдоль эпох, династий, царств, империй и республик, войн и эпидемий, мимо бесчисленного множества отдельных, разрозненных смертей, начиная от самой первой, причинившей такую боль человечеству, и кончая совсем недавней, случившейся всего несколько дней назад — этой женщины, ему ли, спрошу я, не знать, что со смертью не совладаешь. На всем протяжении его пути, вымощенном покойниками, ни один из них не поднялся на звук его шагов, никто не попросил помочь собрать тот прах, что был некогда мясом и костями, никто не взмолился: Вдохни в меня жизнь, ибо они-то лучше всех знают, что со смертью не совладаешь, они это знают, и мы это знаем, но откуда же тогда тоска, сдавливающая горло сеньора Жозе, отчего это так томится душа беспокойством сродни тому, что мучит человека, который трусливо бросил работу на полдороге и теперь не знает, как, не теряя достоинства, снова взяться за нее. Невдалеке, на другом берегу ручья, виднеются дома с освещенными окнами и льющие мертвенный свет фонари на улицах предместья, а то вдруг на миг возникнет в фарах промчавшегося автомобиля кусок шоссе. А чуть впереди, не далее чем шагах в тридцати, как рано или поздно, поближе или подальше должно было случиться, обнаруживается и мостик, переброшенный с одного берега на другой, и, следовательно, сеньору Жозе, если он желает попасть отсюда туда, не нужно разуваться и закатывать брюки. В иных, обычных обстоятельствах он уж давно бы так и сделал, тем паче что не наделен отчаянной храбростью, без которой трудно стоять посреди ночи на кладбище, когда снизу — покойники, а сверху — лунный свет, порождающий призраков. Но обстоятельства сложились именно так, а не иначе, и речь тут не о храбрости или трусости, а о жизни и смерти, и потому сеньор Жозе, даже зная, что нынче ночью много раз придется пугаться, что ветер ужаснет его своими протяжными вздохами, а на рассвете холод, спускающийся с небес, соединится с тем, что поднимается от земли, все равно уселся под дерево, укрылся в спасительной выемке ствола. Поднял воротник пиджака, весь сжался, собирая и сберегая все тепло, сколько ни есть его в теле, обхватил себя руками, ладони сунул под мышки и решил дождаться дня. Он чувствует, как посасывает в животе, как позывает на еду, но это ничего, не страшно, никто еще не умер оттого, что интервал между двумя приемами пищи немного увеличился, если, конечно, вторая трапеза не отодвигается так далеко, что времени на нее уже не остается. Сеньор Жозе желает знать, в самом ли деле все кончено или же наоборот — осталось что-то такое, что он позабыл сделать, или, что еще и несравненно важнее, — такое, о чем он никогда не думал прежде и что в конце концов станет самой сутью странной авантюры, в которую он по случайности ввязался. Он искал неизвестную женщину повсюду, а нашел здесь, под низким холмиком земли, который очень скоро скроется под буйным напором сорняков, если до этого не стешет его кладбищенский служитель, чтобы установить обычное надгробье с выбитыми на нем словами и датами, первой и последней, хотя, конечно, может быть, семья покойной пожелает поместить на могиле простой прямоугольник раковины, а в нем — высадить какую-нибудь декоративную травку, убив таким решением сразу двух зайцев, ибо и обойдется дешевле, и послужит приютом для насекомых, обитающих на поверхности земли. Ну, стало быть, женщина здесь, для нее все пути пресеклись и оборвались, она прошла по ним столько, сколько должна была пройти, а остановилась, где пожелала, и точку поставила там, где сочла нужным, однако сеньор Жозе никак не может отделаться от навязчивой идеи, сознавая, что никто, кроме него, не в силах двинуть последнюю кость, остающуюся на доске, последнюю, решительную кость, что, будучи послана в верном направлении, способна придать реальный смысл игре, и что, если он этого не сделает, выйдет вечная ничья. Он покуда еще не знает, что же это за магический бросок, а если решился провести здесь ночь, то не потому, что надеялся на тишину, которая нашепчет ему это в самое ухо, на лунный свет, который ласково вырисует это в тени дерев, нет, всего лишь потому, что подобен путнику, взобравшемуся на вершину ради дивных видов, сверху видных див, и отказывающемуся спускаться в долину до тех пор, пока не насытит помраченный от восторга взор безмерной ширью пространства.
А приют сеньор Жозе нашел у подножия старой оливы, до сих пор одаряющей своими плодами жителей предместья, хоть оливковая роща и превратилась в кладбище. Под воздействием многих-многих лет с одной стороны ствола образовалась глубокая и высокая впадина, сделав его похожим на колыбель, ради экономии места поставленную стоймя, и вот там-то и задремал было сеньор Жозе, но сейчас он в испуге проснулся оттого, что ветер ударил в лицо, а может быть, и оттого, что безмолвие и неподвижность воздуха сделались столь глубоки, что духу, едва лишь погрузившемуся в сонное забытье, приснилось, как мир с криками скользит в никуда. И в какую-то минуту с решимостью человека, решившего исцелить собачий укус собачьей же шерстью, сеньор Жозе пришпорил свою фантазию и принялся мысленно вспоминать все те классические ужасы, что присущи месту сему, а среди них были и вереницы неприкаянных душ в белых саванах, и пляска смерти в исполнении скелетов, прищелкивающих в такт костями, и сама зловещая смерть, со свистом водящая окровавленным лезвием косы над самой землей, чтобы мертвые смиренно принимали свою участь, но поскольку ничего из перечисленного на самом деле не имелось, а была только игра воображения, на сеньора Жозе стало постепенно снисходить безраздельное умиротворение, лишь изредка нарушаемое безответственным мельтешением светлячков, ибо те способны поставить на грань нервного расстройства любого, сколь бы ни был этот любой крепок духом, ясен умом и сведущ в началах органической химии. Но сеньор Жозе, надо отдать ему должное, при всей своей робости демонстрирует отвагу, какой после всех расстройств и огорчений, коих были мы свидетелями, нельзя было бы ожидать с его стороны, и это лишний раз доказывает — лишь в мгновенья величайших испытаний доказывает дух свое истинное величие. Уже перед рассветом, когда рассеялись страхи, он, пригретый и убаюканный мягким теплом обнявшего его дерева, заснул наконец мирно и сладко, меж тем как мир вокруг него медленно избавлялся от зловещих ночных призраков, от двусмысленного лунного блеска. Когда же сеньор Жозе открыл глаза, был уже белый день. Он совершенно закоченел, благодетельные древесные объятия оказались очередным обманчивым сном, если только дерево, сочтя, что долг гостеприимства, предписанный всем оливам в силу самой их природы, исполнен, разжало их раньше времени и выпустило его без защиты под холодную изморось, сеявшуюся, порхавшую, стелившуюся над кладбищем. Сеньор Жозе с трудом поднялся, чувствуя, как скрипят все без исключения сочленения, и спотыкливо побрел навстречу солнцу, одновременно размахивая руками в надежде согреться. У могилы неизвестной женщины пощипывала влажную траву белая овца. Вокруг там и тут паслось еще несколько. И пожилой человек с посохом в руке шел навстречу. Пес неизвестной породы, не большой и не маленький, не проявлявший враждебности, но всем своим видом показывавший, что ждет на это хозяйского приказа, сопровождал его. Человек остановился по ту сторону могилы и поглядел выжидательно, всем видом своим давая понять, что не просит объяснений, но уверен, что получит их, когда же сеньор Жозе сказал: Доброе утро, ответил: Доброе утро. Славный денек. Да вроде ничего. Я заснул, промолвил потом сеньор Жозе. Да неужто, спросил пастух с сомнением. Да, пришел на могилу своей приятельницы, присел отдохнуть вон под той оливой да и заснул. И всю ночь тут провели. Да. Впервые довелось мне повстречать здесь человека так рано, в тот час, когда гоню овец на выпас. А в остальное время здесь не бываете, спросил сеньор Жозе. Это нехорошо было бы, неуважительно по отношению к людям, что приходят помянуть своих близких, помолиться за упокой их души, поплакать, а тут меж могил овечки бродят, орешки из-под хвоста сыплют, да и проводники не любят, когда им мешают рыть могилы, так что я волей-неволей должен дарить им сыру, чтобы не нажаловались смотрителю. Но ведь Главное Кладбище открыто со всех сторон, стало быть, всякий волен войти, а говоря про всякого, я имею в виду и людей, и бессловесных тварей, даже странно, что на всем пути от конторы я не встретил ни единой кошки или собаки. Тех и других в избытке. А мне вот ни те ни другие не попались. Вы что же, пешком шли. Пешком. Могли бы на автобусе, или в такси, или на своей машине, если есть. Я не знал точно, где могила, и должен был сначала справиться в конторе, ну а потом решил прогуляться, благо погода была на загляденье. Странно, что вас не завернули. Я попросил разрешения, и они согласились. Вы археолог. Нет. Историк. Тоже нет. Неужто искусствовед. Да ну что вы. Может быть, спец по геральдике. Я вас умоляю. Ну тогда я решительно не могу взять в толк, чего ради отмахали вы столько, да и как сумели переночевать здесь, на могилах, я уж на что человек привычный, но после захода солнца не задерживаюсь тут и на минуту. Говорю же, присел и незаметно для себя задремал. Смельчак вы, однако, вот что я вам скажу. И здесь вы тоже не угадали. Ну и нашли, кого искали. Да, вот она, могила, как раз рядом с вами. Мужчины или женщины. Женщины. Могилка-то еще безымянная. Полагаю, семейство озаботится мраморным надгробьем. Я, знаете ли, примечаю, что семьи самоубийц не исполняют этого самого первого своего долга, может, оттого, что совесть их гложет, виноватыми себя чувствуют. Может быть, может быть. Мы ведь с вами ни с какого боку не знакомы, отчего же не скажете, что, мол, тебя не касается, чего пристал. Такая уж у меня манера, о чем бы ни спросили, всегда отвечаю. Вы человек подчиненный, покорный, зависимый, рассыльный. Я младший делопроизводитель Главного Архива ЗАГС. Ага, тогда вам повезло узнать всю правду о секторе самоубийц, но сперва вы должны мне торжественно поклясться, что никому не выдадите эту тайну. Клянусь всем святым. И что же это такое в настоящую минуту. Сам не знаю. Все. Или ничего. Признайтесь, клятва получилась несколько неопределенная. Какая есть, другой не припас. Вот что, поклянитесь-ка честью своей, никогда крепче этой клятвы не было. Будь по-вашему, поклянусь честью, но знайте, что хранитель Архива лопнул бы со смеху, услыхав, что один из его сотрудников клянется честью. Если такую клятву приносит младший делопроизводитель пастуху, это — серьезно и тут уж не до смеха, так что давайте на том и поладим. Ну так в чем же заключается правда об участке самоубийц, спросил тогда сеньор Жозе. А в том, что здесь все не так, как кажется. Но ведь это же кладбище, Главное Кладбище. Это лабиринт. Тогда это было бы заметно снаружи. Не всегда, есть лабиринты невидимые. Не понимаю. Ну, к примеру, здесь лежит, сказал пастух, дотрагиваясь кончиком посоха до холмика, вовсе не тот, кто вы думаете. Земля поплыла под ногами у сеньора Жозе, последняя кость на игральной доске, предельная и непреложная его убежденность в том, что неизвестная женщина нашлась наконец, только что исчезла. Вы хотите сказать, что номер перепутали, весь дрожа, спросил он. Номер есть номер, номер никогда не обманет, отвечал пастух, если вынуть эту табличку отсюда и воткнуть в другое место, будь оно хоть на самом краю света, номер останется номером. Не понимаю. Сейчас поймете. Объясните, пожалуйста, а то у меня голова кругом. Ни один из тех, кто здесь похоронен, не носил при жизни имя, ныне выбитое на мраморе его плиты. Не могу поверить. Я вам говорю. А номера. Номера все поменяны. Как. Так, кто-то их меняет перед тем, как доставить и установить здесь надгробья с именами. И кто же этот кто-то. Я. Но ведь это преступление, возмущенно вскричал сеньор Жозе. Никакой закон я не преступал. Да я сейчас же уведомлю администрацию Главного Кладбища. Вспомните свою клятву. Я отрекаюсь от нее, в данных обстоятельствах она недействительна. Всегда можно добрым словом прикрыть слово злое, но назад взять ни то ни другое нельзя, слово есть слово, клятва — это клятва. Смерть — священна. Вы спутали, господин младший делопроизводитель, это жизнь священна, по крайней мере, так принято говорить. Но ведь надо же питать хоть каплю уважения к усопшим, пусть даже во имя простой порядочности, ведь сюда же приходят люди помянуть родных и друзей, поразмышлять или помолиться, положить цветы или поплакать над дорогим именем, и вот, извольте видеть, по вине какого-то пастуха истинное имя заменено другим, и бренные останки принадлежат вовсе не тому, о ком мы думаем, и смерть, таким образом, обращена в фарс. Не думаю, можно ли оказать незнакомому человеку большее уважение, нежели поплакать над его прахом. Но смерть. Что — смерть. Смерть следует уважать. Мне бы очень хотелось услышать от вас, в чем, по вашему мнению, должно заключаться уважение к смерти. Ну, прежде всего, над нею нельзя глумиться. Смерть, знаете ли, из тех явлений, над которыми особенно-то не поглумишься. Вы же прекрасно понимаете, я говорю не о смерти как о явлении, а о покойниках. Укажите мне хоть малейший признак глумления. Поменять местами таблички с номерами — это ли не глумление. Понимаю, что младший делопроизводитель Главного Архива ЗАГС по должности обязан относиться к именам соответствующим образом. Пастух замолчал, показал псу, чтобы пригнал назад отставшую овцу, и продолжил: Я ведь вам еще не сказал, по какой причине вздумал менять местами таблички с номерами могил. Сомневаюсь, что у меня это вызовет интерес. А вот я не сомневаюсь. Ну, хорошо, говорите. Если люди в самом деле, а я лично в этом совершенно уверен, кончают с собой потому, что не хотят, чтобы их нашли, то лежащие в этих могилах, благодаря злому умыслу пастуха, от людской назойливости избавлены, избавлены окончательно и бесповоротно, ибо я и сам, по правде говоря, уже не смог бы, даже если бы захотел, вспомнить, где чье место, и знаю только, о чем думаю, когда прохожу мимо одного из этих мраморных надгробий, где высечены имя и даты жизни. И о чем же. О том, что можно не замечать лжи, даже если она у тебя перед глазами. Утренняя дымка уже давно рассеялась, и теперь стало видно, сколь обширно стадо. Пастух покрутил посохом над головой, приказывая псу сбить овец покучнее. И сказал так: Мне пора, сейчас появятся проводники, я уже вижу фары двух машин, но эти пока не сюда. Я еще побуду, ответил сеньор Жозе. Вы в самом деле намерены донести на меня, спросил пастух. Я человек слова, что обещано, то свято. Наперед знаю, что они посоветуют вам не поднимать шума. Это еще почему. Сами подумайте, каких трудов будет стоить все дальнейшее, покойников же придется выкапывать и идентифицировать, а ведь многие из них уже прах среди праха. Овцы меж тем уже собрались, и только одна отставшая проворно скакала по могильным плитам, удирая от пса. Пастух спросил: А вы что же, друг ей будете или родня. Я даже не был с ней знаком. И все же разыскали ее могилу. Я и разыскивал могилу, потому что не знал ту, которая лежит в ней. Вот видите, как я был прав, сказав, что нельзя выказать уважения сильнее, чем оплакать незнакомого тебе человека. Прощайте. Может быть, мы еще когда-нибудь встретимся. Не думаю. Не зарекайтесь. Кто вы такой. Овец пасу, как видите. И больше ничего. Ничего. Вдалеке замерцал свет. А вот это сюда, сказал сеньор Жозе. Да, похоже на то. С собакой во главе стадо двинулось к мосту. Прежде чем скрыться за деревьями на другом берегу, пастух обернулся, прощально взмахнул рукой. Сеньор Жозе ответил тем же. Теперь он отчетливо различал пульсирующий свет на крыше машины. Время от времени он исчезал, скрываясь за пригорками или ныряя в низины, прячась за башенками, обелисками, пирамидками, и снова возникал, делаясь ближе и ярче, и надвигался стремительно, что было явным признаком того, что провожающих немного. Сеньор Жозе, когда говорил пастуху, что еще побудет, имел в виду еще немного побыть здесь одному, а уж потом пуститься в обратный путь. Он и хотел-то лишь подумать о себе, собраться с мыслями, определить истинную меру своего разочарования, принять его, успокоить дух, сказать: Все кончилось, однако сейчас другая мысль приходит ему в голову. Подойдя к могиле, он принимает вид человека, глубоко погруженного в думу о том, сколь неумолимо мимолетно наше бытие, сколь несбыточны мечты и тщетны упования, сколь преходяща слава мирская и небесная. И в самом деле задумался так глубоко, что вроде бы даже не заметил появления тех шести-семи человек, что сопровождали покойника и провожали его в последний путь. Не трогался с места все то время, что опускали гроб в могилу и забрасывали ее землей, а из оставшейся насыпали и потом утрамбовывали холмик. Не двинулся и когда один из проводников установил в головах могилы черную металлическую табличку с белыми цифрами
номера. Стоял неподвижно и те две минуты, пока родственники утирали слезы и произносили какие-то бесполезные слова, не шевельнулся и потом, когда обе машины — и автомобиль проводников, и катафалк — уехали и пересекли мост. И лишь оставшись один, снял табличку с могилы неизвестной женщины и воткнул колышек над могилой свежей. А номер отсюда поместил туда. Обмен совершился, правда стала ложью. Во всяком случае, совершенно не исключено, что завтра пастух, обнаружив свежую могилу, перенесет, сам того не ведая, установленную на ней табличку на могилу неизвестной женщины, и по этой иронической гипотезе ложь, вроде бы повторяя себя самое, сделается правдой. Пути случайностей неисповедимы. Сеньор Жозе отправился домой. По пути зашел в кондитерскую. Попросил кофе с молоком и ломоть поджаренного хлеба. Потому что есть хотелось просто нестерпимо.Сеньор Жозе, решив возместить бессонную ночь, сразу же по приходе домой улегся в постель, но уже через два часа проснулся. В странном и загадочном сне он видел себя самого посреди кладбища и в гуще отары овец, столь многочисленных, что под их копытами едва виднелись могилы, и на голове у каждой овцы имелся номер, менявшийся беспрестанно, но поскольку овцы неотличимы друг от друга, то и невозможно понять, овцы ли меняют номера или номера — овец. И чей-то голос, кричавший: Я здесь, я здесь, не мог исходить от овец, потому что они уже давным-давно лишились дара речи, но из могил тоже не мог, потому что не было еще случая, чтобы те когда-либо говорили, а меж тем голос настойчиво продолжал выкликать: Я здесь, я здесь, и сеньор Жозе, взглянув туда, откуда он доносился, увидел только поднятые морды овец, а потом те же слова зазвучали позади, или слева, или справа, и он торопливо повертывался в разные стороны, но не улавливал источник. В тоске сеньор Жозе хотел и не мог проснуться, и сон длился, и возник в нем пастух со своим псом, и сеньор Жозе подумал: Нет такого, чего не знал бы этот пастух, и он, конечно, скажет мне, чей же это голос, но пастух не промолвил ни слова, а только покрутил над головой посохом, и пес понесся кругами, гоня стадо к мосту, по которому беззвучно ехали машины с мигающими светящимися надписями: Следуйте за мной, Следуйте за мной, и стадо исчезло в одну минуту, исчезла собака, исчез пастух, и осталось только кладбище, сплошь покрытое номерами, теми самыми, что были прежде на головах у овец, но теперь, собранные вместе, они вились бесконечной спиралью вокруг сеньора Жозе, который-то и не мог понять, где начинается один и кончается другой. Весь в испарине, он проснулся со словами: Я здесь. Веки его все еще были сомкнуты, он еще не вернулся к яви, но дважды с нажимом повторил: Я здесь, я здесь, потом открыл наконец глаза на то убогое пространство, где обитал столько лет, увидел низкий свод потолка с трещинами на штукатурке, рассохшийся щелястый пол, стол и два стула посреди гостиной, явно не заслуживающей такого звания, шкаф, где хранились вырезки и портреты знаменитостей, закуток, отведенный под кухню, и другой, служивший ванной, и лишь после этого произнес: Надо все-таки как-то избавиться от этого наваждения, имея в виду, разумеется, женщину, теперь уже навсегда остающуюся неизвестной, поскольку бедное обиталище его, бедное и, можно даже сказать, несчастное, было ни в чем не виновато, да и какой с него, убогого, мог быть спрос. Опасаясь повторения сна, сеньор Жозе даже и не попытался заснуть снова. Лежал на спине, уставившись в потолок, ждал, когда тот спросит: Ну, чего уставился, но потолок молчал, по-прежнему ограничиваясь безразличным и отчужденным наблюдением. Сеньор Жозе понял, что от него содействия ждать не приходится, проблему придется решать самому, а наилучший способ для этого — убедить себя, что и нету никакой проблемы. От мертвого гада не бойся яда, пришла ему в голову и выговорилась поговорка, не слишком уважительная по отношению к неизвестной женщине, ибо так получается, что именно она и есть ядовитая гадина, да притом забылось как-то, что иные яды действуют столь медленно, что, когда эффект произведен, мы уж запамятовали, что же послужило причиной отравления. Затем, придя в себя и опомнившись, сеньор Жозе пробормотал: Поосторожней, смерть иногда, и довольно часто, и есть такой медленный яд, а потом спросил себя: Когда же и почему начала она свое умирание. В этот миг потолок без всякой видимой связи, прямой или косвенной, с тем, что только что услышал, нарушил свое безразличное молчание, чтобы напомнить: Есть по крайней мере еще трое тех, с кем ты не разговаривал. Это кто же, спросил сеньор Жозе. Родители и муж. Мне и в самом деле не пришло в голову наведаться к родителям, я было подумал об этом, а потом решил оставить до другого случая. Другого случая не будет, сейчас или никогда, ты можешь еще немного развлечься, пройдя по этому пути, прежде чем окончательно уткнешься носом в стену. Не был бы ты потолком, знал бы, что все это мало походило на развлечение. Ну, не развлечешься, так отвлечешься. А в чем разница. В словаре посмотри, они для этого и существуют. Да я так просто спросил, всякий и так знает, что развлечение и отвлечение суть явления разного порядка. Ну а про него что ты скажешь. Про кого про него. Про бывшего мужа, он, вероятно, может кое-что поведать тебе об этой твоей неизвестной женщине, я полагаю, что жизнь супружеская, жизнь совместная подобна увеличительному стеклу, и не думаю, будто что-то способно надолго укрыться от объективов постоянного наблюдения. Да нет, иные считают, что чем больше смотришь, тем меньше видишь, и, как бы то ни было, не желаю беседовать с этим человеком, проку от него не будет. Просто боишься, что он расскажет, почему они развелись, а ты не хотел бы слышать ничего, что порочило бы эту женщину. Людям, как правило, и с самими-то собой не ужиться, не то что с другими, и верней всего он представит дело так, чтобы доказать свою правоту. Тонкий анализ, нечего сказать. Да я вообще не дурак. Уж не знаю, дурак ли, нет, но слишком долго не можешь уразуметь некоторые веши, даже самые простые. Например. Что у тебя не было иных причин разыскивать эту женщину, если только это не. Что. Не любовь. Только у потолка могло возникнуть столь нелепое предположение. Помнится, я говорил тебе, и не раз, что потолки в домах суть множественное божье око. Не помню. Значит, говорю это сейчас и этими самыми словами. Может, заодно скажешь, как я могу любить женщину, которую не знаю и даже никогда не видел. Вопрос хорош, спору нет, но ответить на него можешь только ты сам. Чего ж с ног на голову все переворачивать. Речь не о ногах и не о голове, а о другой части тела, а именно — о сердце, о коем вы, люди, любите говорить, что это, мол, движитель и средоточие чувств. А я тебе повторяю, что нельзя полюбить женщину, которую не знал, а если и видел, то лишь на каких-то давних-давних снимках. Ты хотел видеть ее, ты хотел познакомиться с ней, то есть испытывал влечение, признаешь ты это или нет. Богатая у вас, у потолков, фантазия. Да не у нас, а у вас. Ты чересчур самонадеян, если полагаешь, будто тебе известно обо мне все. Все не все, но кое-что знаю, после стольких-то лет совместного обитания, хотя, побожусь, ты никогда не думал, что мы живем с тобою вместе, а разница меж нами в том, что ты обращаешь ко мне взор, лишь когда тебе требуется совет, тогда как я смотрю на тебя беспрерывно и неотрывно. Око Господа. Ты вправе принимать мои метафоры всерьез, если угодно, но за свои их выдавать, пожалуй, не стоило бы. После этого потолок решил умолкнуть, сообразив, что помыслы сеньора Жозе уже устремились к посещению родителей, каковое посещение долженствовало стать последним шагом перед тем, как уткнуться носом в стенку, что в переводе с языка метафор означало: Дойти до конца.
Сеньор Жозе поднялся с кровати, сготовил себе кое-чего поесть и, восстановив таким образом физические силы, обратился вслед за тем к мобилизации сил душевных, нужных для того, чтобы с необходимой бюрократической холодностью позвонить родителям неизвестной женщины и узнать, прежде всего, дома ли они, а в случае положительного ответа справиться, смогут ли они сегодня же принять сотрудника Главного Архива Управления ЗАГС по делу, касающемуся их покойной дочери. Шла бы речь о каком-либо ином звонке, сеньор Жозе сделал бы его из кабины телефона-автомата на противоположной стороне улицы, но в данном случае был риск, что абонент, даже самый простодушный и доверчивый, услышав шум падающих в приемник монет, непременно попросит объяснить, с какой это стати пользуется телефоном-автоматом да еще и в воскресенье чиновник, звонящий по служебной надобности. Трудность эта, впрочем, хоть и была легко преодолима, ибо ничего не стоило украдкой вновь проникнуть в здание архива и набрать номер с телефона, стоящего на столе у шефа, однако связана была с немалым риском, ибо счета за все без исключения телефонные звонки, ежемесячно присылаемые со станции и проверяемые хранителем, непременно обнаружили бы тайную связь. А кто это звонил отсюда в воскресенье, спросит своих замов хранитель и, не дожидаясь ответа, прикажет провести расследование, причем немедленно. И нет ничего проще, чем установить, кто звонил, потому что достаточно лишь набрать подозрительный номер и получить все сведения: Совершенно верно, в этот день нам звонил сотрудник Главного Архива Управления ЗАГС, и не только звонил, но и сам пришел, хотел узнать, по какой причине покончила с собой наша дочь, это нужно для статистического отчета, по крайней мере, так он уверял. Так, все понятно, а теперь слушайте меня внимательно. Слушаю. Для того чтобы окончательно прояснить это дело, вам с мужем необходимо вступить во взаимодействие с руководством Архива. И что же мы должны делать. Завтра явиться в Главный Архив на опознание сотрудника, который был у вас. Явимся. За вами пришлют машину. Воображение сеньора Жозе, не удовольствовавшись тем, что создало такой тревожный диалог, принялось вслед за тем рисовать картины дальнейшего разбирательства, представляя, что вот родители неизвестной женщины входят в Архив и указывают: Вот этот, или нет, еще раньше, еще сидя в машине, которая подвезет их к зданию, будут наблюдать за вереницей тянущихся на службу чиновников и вдруг ткнут пальцем: Вот этот. Сеньор Жозе пробормотал: Я погиб, выхода нет. На самом деле выход был, стоило всего лишь отказаться от похода к родителям самоубийцы или прийти к ним без предупреждения, а просто постучать в дверь и сказать: Добрый день, я из Главного Архива Управления ЗАГС, простите, что беспокою вас в воскресенье, однако наша служба из-за того, что столько людей рождается и умирает, так уплотнилась, что мы теперь постоянно работаем сверхурочно. Вот такое поведение, само собой разумеется, было бы разумным и в будущем гарантировало бы сеньору Жозе безопасность, однако по всему выходило, что последние часы, проведенные на этом огромном, широко раскинувшемся кладбище, мутная луна, бродящие там и тут тени, конвульсивные пляски светлячков, старый пастух со своими овцами и безмолвным псом, которому словно удалили голосовые связки, могилы с перепутанными номерами — словом, все впечатления минувшего дня привели в смятение мысли нашего героя, обычно рассуждавшего довольно здраво и умевшего управлять своей жизнью, ибо иначе нечем было бы объяснить, почему он с таким упорством цепляется за свою первоначальную идею да еще и тщится оправдать ее в собственных глазах ребячески наивным доводом: Предварительный звонок расчистит путь к сбору сведений. Он думает даже, что знает формулу, способную сразу же при входе развеять любые сомнения, то есть скажет, да нет, уже говорит, рассевшись в хранителевом кресле: Вас беспокоят из Главного Архива и так далее, и она откроет перед ним все двери, и, надо сказать, рассудил он верно, ибо в ответ не услышал ничего, кроме да, конечно, в любое удобное вам время, мы сегодня будем дома безвыходно. Последний всплеск благоразумия, намекнувший, что сеньор Жозе, кажется, сию минуту затянул петлю у себя на шее, был подавлен безумием, успокаивающе сообщившим, что счет за телефонные переговоры придет еще только через несколько недель, а хранитель, как знать, будет в это время в отпуске, или заболеет и сляжет, или просто-напросто прикажет кому-нибудь из замов проверить номера, не в первый раз, а все это вселяет почти полную уверенность в том, что преступление раскрыто не будет, поскольку ни одного зама такое распоряжение не обрадует. Ладно, пока розга вверх-вниз гуляет, спина отдыхает, припомнил в заключение сеньор Жозе старинную поговорку, решив смиренно принять все, что ни пошлет судьба. Он пододвинул телефонный справочник в точности на то самое место, где тот лежал раньше, повернул его под прежним углом, протер трубку носовым платком, уничтожая отпечатки пальцев, и вернулся к себе. Прежде всего начистил башмаки, затем платяной щеткой прошелся по костюму, надел свежую сорочку, повязал лучший свой галстук и уже протянул руку к двери, как спохватился, что забыл мандат. Предстать перед родителями неизвестной женщины и сказать им просто так: Это я вам звонил из архива, нет, это не имело бы, можно не сомневаться, той убедительной силы, как если бы он помахал перед носом хозяев бумагой с грифом, подписью и печатью, наделяющими подателя сего полномочиями и правами при исполнении им своих служебных обязанностей и возложенного на него задания. И сеньор Жозе открыл шкаф, вытянул епископское досье, а из него — мандат, но, едва пробежав его глазами, понял, что не годится. Прежде всего, потому, что дата выдачи предшествовала дате самоубийства, а во-вторых, из-за самих выражений, в которых составлен был мандат, предписывавший выяснить все, что имело отношение к прошлому, настоящему и будущему неизвестной женщины. Я ведь и не знаю даже, где она сейчас, подумал сеньор Жозе и уже собрался было положить мандат на место, но в последний момент все же решил повиноваться состоянию своего духа, заставившего его одержимо сосредоточиться на одной идее и не отступаться от нее, покуда она не будет воплощена. Снова зашел в Архив, намереваясь достать новый бланк, но позабыл, что после того расследования шкафчик, где они хранятся, теперь всегда заперт. И впервые в жизни этот миролюбивый тихий человек испытал приступ такой лютой ярости, что едва сдержался, чтоб не садануть кулаком в стекло, не думая о последствиях. Но вовремя, по счастью, опомнился, а опомнившись, вспомнил, что зам, отвечающий за расход бланков, держит ключик от шкафа в одном из ящиков своего стола, каковые ящики в соответствии со строгими правилами архива не запираются никогда. Я здесь единственный, кто имеет право хранить тайну, говаривал шеф, а слово его было законом, не вполне, впрочем, применимым к старшим и младшим делопроизводителям, а причина этого столь же проста, сколь и их письменные столы, ящиками не снабженные. И сеньор Жозе, обмотав руку платком, чтобы не оставлять опять же отпечатков, извлек ключ и отпер шкаф. Достал лист бумаги с грифом Главного Архива ЗАГС, шкаф запер, ключ вернул на место, но в этот миг заскрипел, поворачиваясь, и щелкнул замок в дверях архива, все на тот же миг приковав сеньора Жозе к месту. Но немедленно — да, не медленно, а очень даже проворно — вслед за тем, как сеньор Жозе, будто в давних, детских снах, когда невесомо паришь над крышами и садами, на цыпочках, беззвучно отпрянул. Когда же язычок замка высвободился полностью, то был уже у себя дома и с трудом переводил дух, чувствуя, как сердце готово вот-вот сейчас выскочить. Минула долгая минута, прежде чем по ту сторону двери не раздалось чье-то покашливание. Шеф, подумал сеньор Жозе, и ноги у него ослабели, чуть-чуть не попался. Вновь донеслось покашливание, на этот раз — уже более громкое, а может быть, производящий его просто подошел поближе, и отличалось оно от первого тем, что было как бы намеренным, умышленным, словно некто желал оповестить о своем присутствии. Сеньор Жозе с ужасом глядел на хлипкую дверь, отделявшую его от архива. Он даже не успел повернуть ключ в замочной скважине, и запирала дверь только щеколда. Толкнешь — откроется, а как войдет сюда, кричал внутренний голос, так и схватит тебя с поличным, с бланком в руке, с мандатом на столе, и больше ничего не добавил, сжалившись, наверно, над младшим делопроизводителем, ни слова не сказал об имеющих наступить тогда последствиях. Сеньор Жозе медленно отступил к столу, схватил мандат и спрятал его вместе с бланком между еще незапятнанно-свежими простынями. Потом сел и начал ждать. А спросили бы его, чего он ждет, ответить бы, пожалуй, не сумел. Но прошел час, и сеньор Жозе стал терять терпение. Из-за двери не доносилось ни звука. Родители неизвестной женщины, должно быть, уже удивляются, отчего так запаздывает сотрудник дежурной части Главного Архива, поскольку исходят из того, что срочность есть принципиальная особенность дел, находящихся в ведении этого подразделения, будь то авария с водопроводом, газом, электричеством или же самоубийство. Сеньор Жозе провел еще больше четверти часа, не поднимаясь со стула. Когда же даже и это время истекло, понял, что уже принял решение, и речь в данном случае шла не об осуществлении его навязчивой идеи, но именно о решении, хоть он и сам бы не мог объяснить, как оно к нему пришло. И произнес едва ли не вслух: Чему быть, того не миновать, а страх ничего не решает. И со спокойствием, которому уже перестал удивляться, взял мандат и бланк, присел к столу, придвинул чернильницу и вскоре изготовил новое, исправленное и дополненное, издание документа: Я, как хранитель Главного Архива ЗАГС, настоящим уведомляю представителей всех военных и гражданских организаций, должностных, официальных и частных лиц, что Такой-то и Такой-то получил непосредственно от меня приказ и поручение проверить все, относящееся к обстоятельствам самоубийства Такой-то и Такой-то, уделяя особое внимание причинам и побудительным мотивам последнего, как непосредственно предшествовавших ему, так и отдаленных, а с этого места новый вариант текста уже почти не отличался от старого вплоть до заключительной формулы: Подлежит безусловному исполнению. К сожалению, из-за появления шефа в архиве только что состряпанная бумага не могла быть украшена печатью, но заключенная в каждом слове весомая властность ее от этого нимало не пострадала. Первый мандат сеньор Жозе спрятал в вырезках дела епископа, второй сунул во внутренний карман пиджака и с вызовом взглянул на дверь. За нею по-прежнему царила тишина. Да плевать мне, есть там ты или нет, пробормотал сеньор Жозе, шагнул к двери и резко, двумя оборотами кисти запер ее на ключ.
Такси подвезло его к дому, где жили родители неизвестной женщины. На звонок в дверях появилась дама лет шестидесяти с небольшим, то есть моложе дамы из бельэтажа, с которой тридцать лет назад изменял ей муж: Это я вам звонил из Главного Архива, сказал сеньор Жозе. Заходите, пожалуйста, мы вас ждем. Простите, что задержался, пришлось уладить еще одно срочное дело. Ничего-ничего, заходите. Квартира была сумрачная, с тяжелыми портьерами на окнах и дверях, с массивной мебелью, с развешанными по стенам потемневшими картинами, изображающими сельские виды, каких на свете не бывает да и быть не должно. Хозяйка провела сеньора Жозе в комнату, служившую, надо думать, кабинетом, и представила поднявшемуся навстречу мужчине, который на вид был значительно старше жены: Этот сеньор из архива. Прошу садиться, ответил тот, указывая на кресло. Сеньор Жозе извлек из кармана мандат и, держа его в руке, заговорил: Простите, что приходится тревожить вас в вашем горе, но этого требуют интересы службы, ознакомьтесь, пожалуйста, здесь с исчерпывающей полнотой сказано, в чем заключается моя миссия. Он протянул бумагу хозяину, и тот, поднеся ее к самым глазам, прочитал, после чего сказал: Миссия у вас, должно быть, чрезвычайной важности, раз уж тут употреблены столь сильные выражения. Так уж принято в нашем ведомстве, даже когда посылают сотрудника с таким несложным заданием, как мое, например, все равно пишут в подобном категорическом духе. Расследовать причины самоубийства, это, по-вашему, несложно. Не истолкуйте мои слова превратно, я всего лишь хотел сказать, что каково бы ни было поручение, где требуется предъявлять мандат, текст его неизменно составляется в таком вот стиле. Авторитарная риторика. Можно и так сказать. Тут вмешалась хозяйка, спросив: А что же Главный Архив хочет от нас. Во-первых, узнать, каков мог быть непосредственный повод к самоубийству. А во-вторых, осведомился хозяин. Обстоятельства, которые предшествовали этому печальному событию или могли привести к нему, признаки — словом, все, что позволило бы нам лучше понять, что же произошло. Моя дочь покончила с собой, неужели этого недостаточно. Позвонив и сказав, что мне нужно увидеться с вами для уточнения статистических данных, я несколько упростил вопрос. То есть. Те времена, когда мы довольствовались одними цифрами, прошли, и ныне нам необходимо со всевозможной полнотой воссоздать ту психологическую картину, в рамках которой развивалось суицидальное намерение. Зачем, осведомилась мать, мою дочь это не воскресит. Для того, чтобы установить параметры вмешательства. Не понимаю, сказал отец. Испарина пробила сеньора Жозе, дело оказывалось более сложным, чем он предполагал. Уф, жарко, воскликнул он. Дать воды, спросила мать. Если вас не затруднит. Нет, нисколько, поднялась и вышла и через минуту вернулась со стаканом. Сеньор Жозе, припав к нему жаждущими устами, понял, что нужно сменить тактику. Он поставил стакан на поднос, который держала хозяйка, и сказал так: Представьте, что рокового события еще не было, представьте, что расследование, проводимое Главным Архивом ЗАГС, уже позволило выработать те советы и рекомендации, которые, будучи применены своевременно, смогут если не пресечь, то задержать суицидный процесс. Это и есть параметры вмешательства, спросил отец. Точно так, ответил сеньор Жозе и, перехватывая инициативу, нанес упреждающий удар: Если не смогли предотвратить самоубийство вашей дочери, быть может, сумеем с вашей помощью и с помощью других лиц, оказавшихся в схожем положении, избежать большого горя и многих слез. Покуда мать плакала, повторяя: Доченька, доченька, отец с еле сдерживаемой яростью вытер глаза тылом ладони. Сеньор Жозе надеялся, что ему не придется вводить в действие последний ресурс, то есть громко и сурово прочесть, отчеканивая каждое слово, свой мандат. Если же и это не подействует, не останется ничего другого, как подыскать благовидный предлог да убраться отсюда, причем как можно скорей. Да молиться, чтобы твердокаменный отец неизвестной женщины не вздумал позвонить в Главный Архив и справиться там насчет того, что вот тут приходил к нам ваш сотрудник, сеньор Жозе, как фамилия, не помню. Но нет, обошлось. Отец сложил мандат и протянул его визитеру. Потом сказал: Мы в вашем распоряжении. Сеньор Жозе облегченно вздохнул, ибо путь был наконец-то расчищен и можно было приступить к делу: Ваша дочь не оставила предсмертной записки. Нет, ничего не написала, не сказала ни слова. То есть вы хотите сказать, она ушла из жизни за, извините, здорово живешь, беспричинно. Да нет, причины, конечно, были, только нам они неизвестны. Моя дочь была несчастлива, сказала мать. Мало ли на свете несчастных, но не все кончают с собой, нетерпеливо оборвал ее отец. А почему несчастлива, спросил сеньор Жозе. Не знаю, она и в детстве все грустила, а спросишь, что, мол, с тобой, попросишь рассказать, что случилось, всегда отвечала одно и то же: Ничего, мама. То есть причиной самоубийства был не ее развод. Нет, напротив, если и видела я ее счастливой, то именно после развода. Они с мужем плохо жили. Не плохо и не хорошо, это был брак, каких тысячи. Кто же инициировал его расторжение. Она. По каким мотивам. Откуда же нам знать мотивы, да нет, просто оба дошли до конца какого-то пути. А муж что из себя представлял. Обычный человек, ничего особенного, характера покладистого, ничего дурного о нем сказать не могу и жаловаться было не на что. А он ее любил. Думаю, любил. А она его. Тоже. И несмотря на это, они не были счастливы. Никогда. Как странно. Жизнь вообще штука странная, заметил отец. Наступило молчание, мать поднялась и вышла. Сеньор Жозе замялся, не зная, дожидаться ли, когда она вернется, или лучше будет продолжить беседу. Он опасался, что эта заминка нарушит течение допроса, ибо напряжение, висевшее в комнате, было почти физически ощутимо. И спросил себя, не были ли эти последние слова отца отзвуком давней связи с дамой из квартиры в бельэтаже направо, а поспешный уход матери — единственно возможным в данную минуту ответом на них. Сеньор Жозе, тяня и выигрывая время, снова взял стакан, отпил глоток, потом спросил наугад: Ваша дочь работала. Да, преподавала математику. И где же. В той самой школе, которую сама окончила, а потом поступила в университет. Сеньор Жозе торопливо потянулся за стаканом, едва не выронил его, забормотал: Простите, простите, и голос внезапно изменил ему, а отец с пренебрежительным любопытством наблюдал, как пьет визитер, и, по всему судя, думал, что Главный Архив ЗАГС набирает совершенно негодных сотрудников, и в самом деле, стоило ли вооружаться столь грозным мандатом, чтобы потом вести себя так по-дурацки. В ту минуту, когда он осведомлялся ироническим тоном: Не желаете ли узнать номер школы, глядишь, это будет способствовать успешному завершению вашей миссии, в комнату вернулась мать. Буду вам весьма признателен, ответил сеньор Жозе, и отец, склоняясь над столом, вывел на листочке номер и адрес школы, протянул его гостю, да тот уж был совсем не тот, что мгновение назад, ибо восстановил душевное равновесие, вспомнив, что владеет старой семейной тайной, о чем даже не подозревают эти двое. И от этой мысли родился и в следующую минуту прозвучал вопрос: Не знаете ли, вела ваша дочь дневник. Кажется, нет, по крайней мере, я никогда ничего такого не видела, сказала мать. Но ведь наверняка должны были остаться какие-то записи, наброски, наметки, если бы вы позволили мне взглянуть на ее архив, может быть, нашлось что-нибудь интересное. Мы еще ничего не выносили из ее квартиры, сказал отец, и не знаю, когда соберемся. Она арендовала квартиру. Нет, это ее собственная. Сеньор Жозе медленно развернул мандат, пробежал его глазами сверху вниз, как бы проверяя, прописаны ли там и эти полномочия, после чего предложил: Если бы вы позволили мне, в вашем, разумеется, присутствии. Нет, отрывисто и сухо ответили ему. Но мой мандат, напомнил сеньор Жозе. А ваш мандат пусть довольствуется теми сведениями, которые уже были предоставлены, сказал отец и добавил, если угодно, мы можем продолжить нашу беседу завтра, у вас в архиве, а сейчас простите, мне некогда. Да нет, вам нет необходимости являться в архив, то, что я услышал про обстоятельства, предшествовавшие самоубийству, кажется мне достаточным, но у меня еще три вопроса. Слушаю. От чего скончалась ваша дочь. Наглоталась снотворных таблеток. Она была дома одна. Одна. А памятник на могиле уже поставили. Мы этим как раз занимаемся, а почему вы спрашиваете. Так просто, из чистого любопытства. И с этими словами сеньор Жозе поднялся. Я провожу, сказала женщина. Когда вышли в коридор, она прижала палец к губам, жестом показала: Подождите. Из ящика маленького стола у стены бесшумно извлекла связку ключей, потом, открывая дверь, сунула их в руку сеньору Жозе, шепнула: Это от ее квартиры, на днях зайду в архив, заберу назад. И, придвинувшись совсем вплотную, не назвала, а выдохнула адрес.
Спал сеньор Жозе как убитый. Вернувшись домой из своего опасного, но благополучно завершившегося похода к родителям неизвестной женщины, он хотел было занести в дневник необыкновенные события последних дней, но так хотелось спать, что не продвинулся дальше разговора с письмоводителем Главного Кладбища. Не ужиная, улегся в постель, уже через две минуты заснул, а когда при первом свете зари открыл глаза, убедился в том, что принял неведомо как и когда решение на службу не ходить. Был понедельник, то есть как раз самый неподходящий для прогула день, а уж для младшего делопроизводителя — тем паче. Сколь бы извинительна ни была предполагаемая причина, сколь убедительно ни звучали бы объяснения в любой другой день и при других обстоятельствах, но, высказанные в оправдание воскресной неги, продолжившейся в понедельник, коему издавна и традиционно пристало быть посвященным работе, они наведут на неизбежные подозрения и будут выглядеть всего лишь вздорной отговоркой. После череды разнообразных и все более тяжких проступков, совершаемых с тех пор, как он пустился на поиски неизвестной женщины, сеньор Жозе убежден, что прогул способен стать последней каплей, которая переполнит чашу начальственного терпения. Пугающая перспектива, однако, нимало не поколебала его решимости следовать принятому решению. Ибо то, что предстоит сделать сеньору Жозе, нельзя перенести на выходные. И веских причин для этого две. Во-первых, мать неизвестной женщины со дня на день может явиться в архив за ключами, во-вторых же, что очень хорошо известно нашему герою, да не просто известно, а испытано на собственной шкуре, школа по субботам закрыта.
Сеньор Жозе, хоть и решил, что на службу не пойдет, поднялся очень рано, ибо хотел оказаться как можно дальше от архива к той минуте, когда начнется присутствие, чтобы непосредственный зам не послал кого-нибудь справиться через дверь, уж не заболел ли он опять. Бреясь, прикидывал, отправиться ли сначала домой к неизвестной женщине или в школу, и склонился ко второму варианту, поскольку принадлежал к той категории людей, которые самое важное всегда откладывают на потом. Еще спрашивал себя, взять ли с собой мандат или же, напротив, оставить его от греха подальше, чтобы избежать возможной опасности, потому что директор школы просто по должности обязан быть сведущ, начитан и хорошо образован, и представим, что будет, если выражения, в которых составлен документ, покажутся ему чересчур сильными, преувеличенно резкими, задумаемся, какая неприятность выйдет, если он поинтересуется, почему отсутствует гербовая печать, и во избежание всего этого благоразумно положим второй мандат рядом с первым, заложим его меж невинных епископских бумаженций. Служебного удостоверения, где сказано, что я сотрудник Главного Архива ЗАГС, должно быть более чем достаточно, заключил сеньор Жозе, ведь, в конце концов, я приду за подтверждением конкретного, объективного факта, а именно преподавала ли математику в этой школе некая женщина, недавно покончившая с собой. И из дому он вышел в такую рань, что магазины были еще закрыты, и окна темны, и лишь изредка показывалась машина, и даже самый усердный из чиновников Главного Архива сейчас, наверно, только еще вставал с кровати. Чтобы не маячить в окрестностях, сеньор Жозе нырнул в парк, начинавшийся в двух кварталах от главного проспекта, по которому некогда, а точней — в тот день, когда он увидел входящего в архив шефа, доставил его автобус к дому дамы из квартиры в бельэтаже направо. Даже если бы кто и знал заранее, что сеньор Жозе в парке, все равно не различил бы его в густом кустарнике, в пышной листве низко нависающих ветвей. Опасаясь вечерней сырости, он не присел на скамейку, а принялся убивать время, прогуливаясь по аллеям, развлекаясь разглядыванием цветочков и ломая себе голову над их названиями, и, согласимся, ничего удивительного, что так слабо разбирается в ботанике человек, который провел всю жизнь в четырех стенах, где пахло затхлостью старых бумаг и лишь изредка веяло смешанным ароматом розы с хризантемой, о чем мы, помнится, упоминали на первой странице нашего повествования. Когда стрелки часов сообщили, что Главный Архив открылся для посетителей, сеньор Жозе, счастливо избегнувший неприятных встреч, тронулся по направлению к школе. Он не торопился, зная, что сегодняшний день целиком и полностью принадлежит ему, и потому решил идти пешком. На выходе из парка задумался, в какую сторону идти, сообразил, что, если бы во исполнение первоначального своего замысла купил план города, не пришлось бы сейчас спрашивать у полицейского дорогу, хотя, с другой стороны, комическая ситуация, когда правопорядок указывает путь преступлению, не могла не потешить его душу, не согреть ее тайной отрадой. Дело неизвестной женщины близится к завершению, осталось лишь порасспросить о ней в школе, а потом посетить ее дом и, если хватит времени, нанести краткий визит даме из квартиры в бельэтаже направо, рассказать о последних событиях, и все на этом, и больше нет ничего. Сеньор Жозе спросил себя, чем станет жить теперь, вернется ли к своей коллекции знаменитостей, на несколько мгновений представил, как будет по вечерам за столом вырезать заметки и фотографии из стопки лежащих под рукой газет и журналов, интуитивно предугадывая неожиданный и бурный взлет либо, напротив, преждевременный закат, ибо в прошлом уже бывало, что он провидел судьбу каких-то людей, которые вдруг обрели значительность, или в числе самых первых чувствовал, что те или иные лавры вскоре увянут, пожухнут, рассыплются во прах. Все кончается помойкой, проговорил он, сам в этот миг не зная, имеет ли в виду скоротечность мирской славы или собственную коллекцию.