Книга мертвых-2. Некрологи
Шрифт:
Он загипнотизировал меня как сирена. Когда в антракте меня познакомили с ним все в том же тяжелом и сыром кабинете, он явился в халате, вдруг обыкновенный, скорее стеснялся, когда я пожимал ему руку. На шее и плечах у него лежало мятое полотенце как у боксеров. Я пробормотал что-то о чудесном, о магии, пытаясь изложить в словах то, что по природе своей может быть изложено только в звуках. Он молчал и улыбался загадочной улыбкой степного кочевника.
Горячий душ с восточными благовониями, мир картинок волшебного фонаря, некая сыворотка любви, плоти и нехорошей правды — все липкое, как возбужденные эпидермы любви, — так вот чувствовалось мне, пока я впитывал звуки продолжившегося спектакля. Удачная связь между голосом и витражами, абсолютно церковными по сути своей, повергала театральный зал в своего рода религиозный экстаз. Мне доводилось впадать в подобный экстаз с двумя или тремя женщинами в моей жизни. Религиозное очарование
Помню, что чуть ли не месяц жил воспоминаниями о магическом лицедействе. В 1992 году Курмангалиев получил титул «лучшего актера года». Однако очень скоро он пропал из виду. Чего ему не хватило, чтобы подхватить свою изысканную экстравагантность и, действуя ею как оружием, завоевать мир? Экстравагантный Рудольф Нуриев добился же мировой славы. Талант Курмангалиева был бесспорно экстравагантным и редчайшим. А судьба не получилась. Он много гастролировал в провинции, гипнотизируя там тех, кому его гипноз был не нужен. Он взялся петь и пел в симфониях композитора-авангардиста Шнитке, в кантате «История доктора Иоганна Фауста». Он снялся в фильме. А судьбы не получилось… Вероятнее всего, у него отсутствовала, нужная помимо таланта, энергия. Был завораживающий, как у сирен или у нимфы Калипсо, голос женщины-демона, но ноль энергии. Это мое предположение, потому что я видел его только раз, познакомился, чтобы разойтись. Он был эпизодическим персонажем моей многолюдной жизни. Он был нужен как один из кусочков паззла, без него зияла бы дыра, просвечивал бы бессмысленный пейзаж. Ибо мы есть то, что составляют все вместе встреченные нами в жизни люди? Мы — производное от сотен судеб, собравшихся в паззл?
Скончался он в ноябре 2007 года. Писали, что умер оперный певец, исполнитель главной роли в «М. Баттерфляй», спектакле Романа Виктюка по пьесе Д. Г. Хуана.
Убийство у конфетной фабрики
Юрий Червочкин
Юра умер в госпитале Бурденко 10 декабря 2007 года. Его избили бейсбольными битами вечером 22 ноября, и вот он скончался, не выходя из комы.
13 декабря я встал в пять утра, а в 06.15 мы на «Волге» присоединились у одной из станций метро к двум автобусам, на которых активисты нацболы и члены каспаровской организации ОГФ должны были отправиться в город Серпухов, в семидесяти двух километрах от Москвы.
Был зимний утренний мрак. Громады двух автобусов, между ними внедорожник Каспарова, затем наша «Волга» распарывали потусторонний мир декабря. В Подольском районе автобусы остановили. Заслон оперов, милиции и ОМОНа. Мы были предупреждены нашими людьми в автобусах по рации, потому избежали ловушки. Заехали глубже во мрак и стали ждать. Было отвратительно, и густо воняло опасностью. Заслон выглядел как фашистская засада в фильмах о Великой Отечественной. Свинорылый ОМОН, навздевав под форму все, что было, видимо, под руками, выглядел как отряд гоблинов. Пассажирам автобусов объявили, что происходит антитеррористическая операция «Автобус», с воображением у них, видимо, было небогато. Они тянули время, собрали паспорта, унесли. Переписали адреса иногородних. Пытались их высадить. Все же через час позволили ехать. Темнота так и осталась темнотой. Урча и фыркая, автобусы продвигались по мрачной российской земле, на похороны парня двадцати двух лет, убитого, как мы предполагали, сотрудниками Подмосковного РУБОПа.
В семнадцати километрах от Серпухова наш похоронный кортеж опять остановили. Та же история. Паспорта, операция «Автобус»… Все же доехали до сырого, холодного города со старыми зданиями сырого красного кирпича, с облупленными стенами. Жить здесь в Серпухове, я полагаю, не весело. В России, впрочем, везде жить невесело. Каркали вороны, перелетая с мертвого дерева на мертвое дерево. Внутри города нас опять остановили для каких-то переговоров с барашковыми папахами чинов милиции. Я вышел из «Волги», но участвовать в переговорах не стал, до того лица этих людей были мне отвратительны. Каждый из них мог отдать приказ о нападении на Юру. Кто отдал на самом деле, никогда не будет известно.
Пока был жив, жил Юра в частном доме. Мы, немногие, невеста Юры Аня Плосконосова, я, Каспаров, вошли во двор. Нас встретила худая маленькая женщина в очках, вся в трауре и с темным лицом. Я почему-то подумал, что она может быть кавказского происхождения, у Юры, рослого юноши, были сросшиеся четкие брови, так что, видимо, отец его русский, а мать, может быть, с Кавказа. Впрочем, это только были мои размышления. Я поклонился матери, сказал,
что скорблю, сказал, что убившие Юру — нелюди. Я чувствовал себя напряженно, потому что тут такая трагедия, а я — руководитель организации, идеи которой вдохновляли Юру, он пал за наше дело. Возможен был взрыв эмоций, мать могла направить свое горе и гнев против меня. Мои охранники напряглись за моей спиной.Мать спокойно и печально предложила нам пройти в дом на отпевание. «Всех мы принять не сможем, — сказала она, — проходите». Мы вошли в сени, оттуда лестница вела наверх, как бы на второй этаж. Деревянный и старый, дом хранил запах деревни. За мною поднялся Каспаров, кепки мы сняли, разумеется.
Мы поднялись в горницу. Там стоял гроб. Юра лежал — в черном костюме, затылочная часть закрыта повязкой. Нос заостренный, лицо желтоватое, и сквозь грим видны синяки. Пришел священник с мощной бородой, и служка, с черной, начальной. Нам всем дали свечи, разрезанные надвое и подпаленные заранее. У тех, кто готовил свечи, видимо, был похоронный, либо церковный опыт.
Священник отпевал, ходил вокруг гроба. Мы крестились, в простом, в сущности деревенском доме. Мать стояла чуть в стороне от изголовья. Худенькая, в черном, в очках, лицо смуглое, я опять отметил, напоминала чеченку в трауре. Священник положил Юре на лоб повязку и на грудь листки с молитвами.
Служба закончилась. Стали выносить гроб. Я и Каспаров вышли во двор. Ворота были открыты, и за воротами стояли наши активисты. С венками, портретами Юры и цветами. Гроб вынесли и поставили на два табурета. Мы подходили прощаться. Подняли гроб и понесли по улицам на плечах. Было так пронзительно, перестали кричать вороны. Шли в полном молчании, по скорбному городу. Нас, приехавших проститься, было человек триста. Кроме того, город был наводнен операми в штатском. Процессия дошла до школы, и там мы стали рассаживаться в автобусы. Гроб поместили в специальный мертвецкий автобус. Я опять сел в «Волгу», Каспаров — в свой внедорожник. Милиция дала процессии зеленый свет. Везде были расставлены машины ГИБДД, они перекрывали движение. Впереди ехал начальник ГИБДД. Молчаливо доехали до кладбища. Журналисты российских и особенно иностранных изданий, десятки телекамер. На кладбище выяснилось, что могила находится в километре от ворот. Мы пересели в малые автобусы, а большинство пошли пешком. Кладбище было все белое, в отличие от тревожного черно-белого города.
Добрались до заснеженной аллеи на дальнем краю кладбища. Гробовщики вынули гроб (гробовщики все были бритоголовые и одеты были в черные «бомберы». Правда для скинов они были староваты, лет по тридцать пять-сорок пять. «Бомберы» и лысые бошки, видимо, был их особый кладбищенский стиль). Могила уже была вырыта и зияла свежей мерзлой глиной. Гробовщики поставили гроб на табуреты. Опять прощались. Мы с Каспаровым скромно стояли в толпе. Нацболы положили Юре в гроб партийный значок и нацбольскую tee-short. Гробовщики забили гроб. Ужасные звуки. Подняли гроб и понесли его к могиле. Привычно на веревках опустили гроб в могилу. Присутствовавшие бросали по очереди комья мерзлой земли на гроб. Сделал это и я, бросил комок мерзлой земли, земля стучала Юре в крышку: «Бах! Бах!»
Прощай, товарищ! Затем гробовщики стали лопатами яростно заваливать гроб. Торопясь. Чуть прибили лопатами холмик. Стали класть на него венки. Ушел от нас Юра Червочкин.
Когда мы медленно ехали на кладбищенском автобусе по кладбищу, я стоял, прижавшись к заднему стеклу автобуса. Кладбище оживляло немыслимое ни в одной стране зрелище. Из засад, от могильных плит отделялись и выходили «опера», мужчины, одетые в темные джинсы, лыжные шапочки, морды большие и сытые. Были среди них и несколько женщин. Сливаясь на главной аллее, опера постепенно образовали толпу. Когда автобус застревал в сугробах, они приближались к нам. Я думал, кто из них нанес удары бейсбольной битой по голове нашему товарищу? Кто убил его? Дело в том, что в тот роковой вечер Юра расклеивал листовки, призывающие жителей Серпухова приехать 24 ноября в Москву на Марш несогласных. Он заметил, что его преследуют люди. Он успел сделать три звонка по мобильному телефону, все — нацболам, в том числе и его подруге Ане Плосконосовой, успел сказать, что за ним идут сотрудники РУБОПа, среди них те, кто его уже допрашивал. Через сорок минут после этих звонков Юра был найден у конфетной фабрики без сознания. С проломленным черепом.
Серпуховский нацбол в этом провинциальном умирающем городе был обречен на столкновение с властью, а следовательно, и с правоохранителями, как правило, убийцами по долгу службы. Многие из них стали таковыми, поскольку имели дело, опять-таки, по долгу службы, с бандитами, отсюда и название Региональное Управление по Борьбе с Организованной Преступностью. С бандитами они не церемонились, поскольку бандиты, по их мнению, находятся вне закона, потому бандитов, по их мнению, можно и нужно убивать. Но будь проклят тот, кто бросил УБОП на борьбу с политическими организациями!