Книга мертвых-2. Некрологи

Егор оказался никаким организатором. Мы не ожидали, что он будет распространять «Лимонку» в Омске, однако при его авторитете он мог найти людей, которые бы это делали. Но он нашел лишь людей, которые (даже и не всегда) забирали «Лимонку» на вокзале у проводников и складывали себе под кровать. Когда впоследствии я узнал об этом, я был дико зол. Идол или нет, но Летов должен был нести, как и мы все, как и я, часть нашего креста, хоть его край. Партия была еще горсткой интеллектуалов, все люди были на счету. Я ведь не гнушался тем, что сам ездил получать «Лимонку» в Тверскую типографию на случайных разбитых автомобилях, привозил газету к себе всю зиму с 1994-го на 1995-й. Потом из моей конуры я развозил ее на себе по распространителям (слава богу, распространение большей части тиража брала на себя в те годы фирма «Логос-М»). Развозил на метро! Четыреста газет в одной руке, четыреста в другой. Я мучительно путешествовал по городу, развозя наш товар мелким распространителям. Я же получал выручку. Я был всё: и главный редактор, и бухгалтер, и владелец, и грузчик, через полгода я еще стал сам выклеивать макет газеты. Я был artist не менее значительный, чем Егор Летов. И меня злило, что Егор не отдает столько времени нашим детищам — газете и Партии, сколько отдаю я.

Нужно принимать во внимание то обстоятельство, что я только в марте 1994 года окончательно вернулся к моим родным печенегам — к русским. До этого я провел двадцать лет среди деловых янки и тогда еще бодрых французов. Я гордился, что таскаю на себе газету, я помнил миф о том, что Хью Хэфнер сам развозил первые номера «Плейбоя» на велосипеде. А мои родные печенеги хотели больше беседовать о православии и об ошибках в тексте газеты. Впоследствии я прагматично смирился с тем, что доля контрибуции моральных и физических сил отцов-основателей газеты оказалась неравна. Дугин, например, ни разу ни рубля не дал на «Лимонку», хотя он обязан газете первоначальной раскруткой своей личности. Я продолжал напрягать жилы, а они не чесались, мои сотоварищи: отцы-основатели (исключая Рабко, этот честно нес службу, пока не устал).

Ярко, грубо, мрачно, в диких криках предстает следующий эпизод: концерт Летова в ДК Бронетанковых войск. Бетонная мрачная коробка окружена слоями милиции и ОМОНа. Я прибыл на концерт на час раньше, но Летов был уже там, заперся с музыкантами в гримерке. А мои нацболы как раз вешали высоко над сценой огромное наше полотнище: 2x4 метра. Красное, с белым кругом и черным серпом и молотом, ныне запрещенное. Я протиснулся в гримерную. Там нервничали и заливали нервы водкой из горла. Егор был просто невыносим. Гримерная была наполнена, помимо музыкантов, большей частью некрасивыми, но острыми, как бритвенные лезвия, девушками. Я поговорил с ними по-человечески, не на жаргоне и без тени насмешки. Они, я увидел, сразу потеплели. Одна сказала мне:

— Как тебе, Эдуард, удается так классно выглядеть, и живота у тебя нет. — Она вздохнула. — У Егора вон живот наметился.

— Не может быть, — возразил я. Но понаблюдал за Летовым, менявшим места и позы в гримерной. Действительно, под черной tee-short «Гражданской обороны» у Летова в каких-то разах проглядывала выпуклость на брюхе.

— Пьет, — сказала мне мужеподобная девица в кожанке. — Много, — и вздохнула. — Ты бы, Эдуард, посоветовал Егору спортом заняться. Он тебя послушает, он тебя уважает.

Со временем я вспомнил мои русские знания о русских людях, притупившиеся за двадцать лет отсутствия среди них. Я вспомнил, что даже самые талантливые, да и гении среди них, все равно русские. Егор оборудовал себе в квартире своего отца комнату, превратил ее в студию записи, обил стены войлоком. За исключением поездок на гастроли, вся его жизнь протекала там, в четырех стенах. В последний год жизни он сумел купить себе отдельную от отца, члена КПРФ, квартиру на окраине Омска, но и там он продолжил тот же нездоровый образ жизни. От чего он и умер в возрасте сорока четырех лет. У него был твердый разум сухого старовера и начетчика, как я уже упоминал. Например, политические пристрастия последних пятнадцати лет его жизни были твердо красными. Вначале они такими не были, но я в тот период его жизни до тридцати его лет, его не знал. Я думаю, он нащупал свои настоящие, унаследованные от природы и от родителей, красные политические взгляды только годам к тридцати. Собственно, большинство ищущих граждан находят свои истинные политические взгляды именно в этом возрасте.

— Больше красного, Эдуард, — просил он меня, когда речь зашла о необходимости сформулировать программу Партии.

Тогда в ДК Бронетанковых войск меня выпустили на сцену после того, как Егор исполнил несколько своих композиций. Сообразив, что никакие связные речи собравшиеся в зале панки слушать не смогут, я стал швырять в толпу односложные предложения и фамилии русских героев.

— Россия всё, остальное ничто! Калашников! (вопли восторга) Стечкин! (вопли восторга) Дегтярев! (вопли восторга). — Закончил я чем-то вроде: — Вся власть НБП! — Но вопли восторга все равно были, несмотря на то, что две трети людей в зале не знали, что есть НБП, и флаг наш был вывешен на публике впервые.

1994-й и 1995 годы были временем моих и Дугина попыток сблизить между собой радикальную оппозицию двух типов: коммунистическую — Анпилова, и националистическую — Баркашова. Только что созданная НБП служила добровольным посредником между этими крыльями. Крылья были непослушные, гордые, хвастливые и плохо управляемые. Неразумные и капризные. Летом 1994 года была созвана нами «Конференция радикальной оппозиции». Не очень удачно. В последний момент Анпилов не доехал до конференции (ее место проведения под давлением фактора трусости менялось три раза. Соглашение о зале первоначально было подписано с Московским университетом, потом с владельцами зала в Курчатовском институте, а прошло и вовсе в третьем месте). Летов тогда надолго застрял в Москве, потому он оказался сидящим на сцене в президиуме вместе со мною, Дугиным, Рашицким — пресс-секретарем Баркашова (сам Баркашов не явился, узнав, что не явился Анпилов). Существует историческая фотография.

В 1995 году Летов долго проживал в Москве, потому этот период был моментом наибольшего сближения с ним. Мне уже тогда стало понятно, что в своем Омске Летов быстро обрастает ракушками предрассудков, что в Москве с нами он доказывал несколько раз свою кипящую современность и что, если бы Летов перебрался в Москву, он размышлял бы вровень с нами и так же быстро, как мы. Но перебираться в Москву Летов не высказывал желания. Только раз, я помню, мы затронули эту тему, стоя за киоском у метро Ленинский проспект — я, Летов и Дугин. Мы возвращались от Баркашова из его квартиры на улице Вавилова. Мы бывали у Баркашова не раз. И всякий раз, выходя от него, осуществляли один и тот же ритуал: расхаживали по пустырю за киосками и подытоживали встречу.

Время было такое, что располагало для размышлений. Только что произошла историческая драма октябрьских событий у Белого дома и в Белом доме. В столице Европы дикарь-президент расстрелял из танковых орудий свой же парламент — Верховный Совет. Весной 1994 года участников исторической драмы (в том числе и Баркашова) амнистировали. Лидеры оппозиции легко отделались. Анпилов, тоже арестованный, и Баркашов вышли из исторической драмы со значительным политическим багажом. Я, хотя и участвовал в октябрьских событиях и чудом уцелел в бойне у Останкино, был далеко не так известен, как они. Тем более Дугин, он слыл правым интеллектуалом и только. Потому я резонно предположил, что нам нужен единый Национально-революционный фронт, где мы, только что созданная партия, будем играть заведомо третью роль. Но это не беда, размышляли мы.

Егор выглядел тогда тощим заросшим типчиком, острый нос под спадающими очками. Космы волос. Худые ноги в бросовых черных джинсах заканчивались умилительными простыми кедами советского производства из ужасающей по виду резины и клееной парусины. Кеды были до щиколоток, совсем несчастненькие с виду.

Баркашов, когда мы впервые привели к нему Егора, сидел в гостиной своей квартиры, положив загипсованную ногу на табурет. В него стреляли при аресте. Над головой его на стене висел огромный меч.

— А чего ты так бедно одет, Егор? — не преминул уколоть Летова Баркашов. — Да и постригся бы, вон как Лимонов хотя бы.

Егор насупился и, остро блеснув колючими глазами (а может это промелькнул его острый нос, я передаю общее впечатление), твердо сказал:

— Я одеваюсь так, как одеваются мои фанаты. А они — люди бедные.

О своей прическе он даже не упомянул. Ответ был достойный. Баркашов больше его не донимал.

В следующие полчаса Летов и вовсе одержал победу над Баркашовым. В комнату вдруг вошел, бледный от испуга, сын Баркашова и почтительно протянул Летову его, Летова, кассету.