Книга снобов, написанная одним из них

И тут же память вернула нас к тем дням, когда Летти была самым обворожительным и цветущим юным созданием: когда от ее пения трепетало сердце в груди; а танцевала она так, что после нее не хотелось смотреть на Монтессю и Нобле (тогдашних цариц балета); когда Джек носил на груди ее локон в медальоне с золотой цепочкой и после выпивки в полковой столовой вытаскивал, бывало, этот залог любви, целовал его и громко рыдал над ним, к великой потехе красноносого старого майора и всего застолья.

– Мой родитель никак не мог столковаться с ее отцом, - сказал Джек. Генерал ни за что не соглашался дать больше шести тысяч приданого. А мой родитель стоял на том, что без восьми тысяч дело не сладится. Ловелас послал его к черту, и нам с Летти пришлось расстаться. Я слыхал, будто она совсем плоха. Этакий вздор! Ей сорок лет, крепкая и кислая, как вот эта лимонная корка. Сноб, милый мой, наливай поменьше бренди в пунш. Пунш после вина - от этого всякого развезет.

– А что ты теперь поделываешь, Джек?
– спросил я.

– Вышел в отставку после смерти родителя. Матушка живет в Бате. Езжу туда раз в год на неделю. Скучища смертная. Вист по шиллингу. Четыре сестры - все не замужем, кроме младшей, - этакая обуза. В августе - Шотландия. Зимой - Италия: чертов ревматизм. В марте еду в Лондон, таскаюсь в клуб. И до у-у-утра домой мы не пойде-ом, не пойдем, пока солнце не встанет.

И вот вам крушение двух жизней!
– размышлял ваш покорный слуга Снобограф, распростившись с Джеком Спигготом.
– Веселая, хорошенькая Летти Ловелас осталась без руля и потерпела крушение, а красавец Джек Спиггот выброшен на берег, подобно пьяному шуту Трин-куло.

Что же оскорбило Природу (чтобы не называть более высокого имени) и извратило ее добрые намерения относительно этой пары? Какой дьявольский холод убил в зародыше их взаимную любовь и обрек девушку на озлобленное бесплодие, а юношу - на эгоизм старого холостяка? Тот бесчеловечный тиран Сноб, который правит всеми нами, который повелевает: "Не люби, не имея горничной; не женись, не имея собственного выезда; да не будет тебе жены по сердцу и детей на твоих коленях без пажа в пуговицах и без француженки-бонны; горе тебе, если у тебя не будет коляски; горе тебе, если женишься бедным: общество оставит тебя, родственники станут избегать тебя, как преступника; тетушки и дядюшки твои возведут очи горе и станут плакаться, как ужасно, просто ужасно погубил себя Том или Гарри. Вы, молодая женщина, можете без стыда продать себя, выйдя замуж за старого Креза; вы, молодой человек, можете положить свое сердце и самую жизнь к ногам богатой вдовы. Но если вы бедны, горе вам! Общество, жестокий Сноб-самодержец, приговорит вас к одиночеству и погибели. Сохни, бедная девушка, в своей каморке; пропадай в своем клубе, горемычный холостяк!

При виде этих малосимпатичных отшельников, этих rope-монахов и монахинь ордена святого Вельзевула {* Это, разумеется, приложим" лишь к тем неженатым и незамужним, которым только низменные снобистские денежные расчеты и страхи помешали исполнить свое естественное предназначение. Многие люди обречены на безбрачие не по своей вине. Издеваться над ними было бы жестоко. Да что там, после того, как обошлась с автором мисс О'Тул, он последний их осудит. Но это никого не касается, это уже личные дела.}, моя ненависть к снобам, к их религии, к их кумирам переходит всякие границы. Послушайте, давайте свергнем этого идола, этого людоеда Джагернаута, этого омерзительного Дагона; я воспылал отвагой мальчика-с-пальчик и готов ринуться в бой с великаном Снобом.

Глава XLI

Снобы и брак

Из превосходного великосветского романа под заглавием "Десять тысяч в год" мне запомнилось глубоко волнующее описание того, с каким христианским смирением герой, мистер Обри, переносит свои несчастья. Выразив самым цветистым и высокопарным слогом покорность судьбе и покинув свое поместье, герой, по велению очаровательного автора, приезжает в Лондон в почтовой карете нарой, где сидит, надо полагать, зажатый между супругой и сестрой. Время - около семи часов вечера, по улице громыхают кареты, оглушительно стучат дверные молотки, и слезы туманят ясные очи Кэт и миссис Обри при мысли о том, что в этот самый час, в более счастливые времена их милый Обри отправлялся, бывало, на обед к кому-нибудь из друзей-аристократов. Это самая суть пассажа, изящных выражений я не запомнил. Но это благородное, высокое чувство я буду вечно лелеять и хранить в памяти. Может ли быть что-либо возвышеннее эпизода, когда родные великого человека проливают слезы над его... обедом? Какому еще автору удавалось так ярко изобразить сноба всего несколькими нечаянными штрихами?

Не так давно мы читали этот пассаж в доме моего друга Рэймонда Грея, эсквайра, молодого адвоката без малейшей практики, но, к счастью, с большим запасом оптимизма, который помогает ему дожидаться лучших времен и юмористически относиться к своему скромному положению в обществе. Но пока это положение не изменилось, суровые законы необходимости и расходы, сопряженные с выездами на слушание дел в северной Англии, заставляют мистера Грея жить в крохотном особнячке на кривой маленькой площади, в благоуханных окрестностях Грейз-инна.

Еще более замечательно то, что с Греем живет там и его жена. Миссис Грей - урожденная мисс Харли Бейкер: нечего, я думаю, и говорить, что семья эта очень почтенная. Они в родстве с Кэвендишами, Оксфордами, Мар-рибоунами и держат голову по-прежнему высоко, хотя их былое величие несколько поблекло. Мне известно, что миссис Харли Бейкер ни за что не пойдет в церковь без лакея, несущего за ней молитвенник; а мисс Уэлбек, ее сестрица, ходит за покупками только под охраной Фигби, своего пажа в ливрее с огромными пуговицами, хотя это самая безобразная старуха во всем приходе, да еще рослая и усатая, как гренадер. Надо удивляться, как это Фанни Харли Бейкер снизошла до брака с Рэймондом Греем. Она, самая хорошенькая и надменная из всей семьи; она, которая отказала сэру Кокл Байлзу Бенгальской гражданской службы; она, которая воротила носик от Эссекса Темпла, К. А., родственника благородного дома Альбиной; она, у которой было всего четыре тысячи фунтов pour tout potage - и вдруг вышла за человека, у которого было разве немногим больше. Услышав о таком мезальянсе, все семейство испустило негодующий и гневный вопль. Миссис Харли Бейкер упоминает теперь о своей дочери как о погибшем создании, и всегда со слезами. Мисс Уэлбек говорит: "Я считаю этого человека негодяем", - а добрейшую миссис Пер-кинс, у которой на балу молодые люди познакомились, она прямо объявила мошенницей.

Тем временем мистер и миссис Грей живут себе в переулке близ Грейз-инна, с одной кухаркой и нянькой, у которых полны руки хлопот, и счастливы самым возмутительным и противоестественным образом. Им бы никогда и в голову не пришло проливать слезы из-за обеда, наподобие жалобно хнычущих дам семейства Обри, моего любимого сноба из романа "Десять тысяч в год"; напротив того, они принимают скромное пропитание, ниспосылаемое им Судьбой, очень охотно и с благодарностью, - мало того, но временам даже уделяя часть этого пропитания голодному другу, - что может засвидетельствовать благодарный автор.

Стоило мне обмолвиться об этих обедах и о превосходных лимонных пудингах, которые умеет готовить миссис Грей, нашему общему знакомому, великому мистеру Голд-мору, директору Ост-Индской компании, - как лицо этого джентльмена выразило близкий к апоплексии ужас, и он едва пролепетал:

– Как! Разве они дают обеды?

По-видимому, он думал, что с их стороны это преступление, - и то уже удивительно, что они вообще обедают; ему, должно быть, представлялось, что они, собравшись у кухонного очага, тайком гложут кости и заедают их сухой коркой. Когда он встречает Греев в обществе, ему удивительно (и свое удивление он выражает всегда очень громко), как это жена может появляться прилично одетой, а на муже совершенно целый фрак, без единой заплаты. Мне пришлось слышать, как он распространялся насчет их бедности перед целой аудиторией в "Клубе Поджигателей", к которому имеем честь принадлежать и мы с Греем.

Мы почти каждый день встречаемся в этом клубе. В половине пятого мистер Голдмор является на Сент-Джеймс-стрит из Сити, и вы можете видеть, как он читает вечерние газеты, сидя в фонаре окна, выходящего на Пэл-Мэл, большой, толстый, полнокровный мужчина, в светлом жилете, с большой связкой брелоков на большом животе. У него большие карманы, битком набитые письмами агентов и документами разных компаний, где он состоит директором. На ходу все его брелоки побрякивают. Хотел бы я иметь такого дядюшку, - и чтобы своих детей у него не было. Я бы его любил и нежил и был к нему очень почтителен.

В самом разгаре сезона, в шесть часов вечера, когда весь свет собирается на Сент-Джеймс-стрит, и кареты вкатываются и выкатываются со стоянки среди толчеи кебов, апатичные лица франтов с эспаньолками смотрят из окон "Клуба Уайта", и вы можете видеть, как почтенные седовласые джентльмены кивают друг другу сквозь зеркальные окна "Клуба Артура", красные куртки стремятся быть

Бриареями, чтобы держать под уздцы всех господских лошадей сразу; перед дворцом Мальборо маститый швейцар в красной ливрее греется на солнышке, - в этот самый оживленный час лондонского дня вы видите светло-желтую коляску, запряженную парой вороных, с кучером в тесном парике из шелка-сырца, с двумя лакеями в пудре и бело-желтых ливреях, а в коляске - солидную женщину в переливчатом шелку, пуделя, розовый зонтик; все это подъезжает к воротам "Клуба Поджигателей", выскакивает паж и докладывает мистеру Голдмору (которому это отлично известно, ибо он глядит в окно, а с ним вместе еще человек сорок клубных поджигателей):