Книга странных новых вещей

На этот и многие другие вопросы Бог неожиданно дал весьма специфический и поучительный ответ. Любитель Иисуса-Один однажды вечером явился в церковь с большой корзиной еды. Ни слова не говоря, он раскрыл ее перед Питером, когда они сели вместе на кровать позади кафедры. Пахло изумительно, и блюда были еще теплые. Это был суп из белоцвета в его грибном воплощении и много ломтей хлеба и белоцветной муки с румяной корочкой снаружи и белым мякишем внутри, только что из печки.

— Как хорошо, что это белоцвет, — сказал Питер, решив быть предельно откровенным. — Я боялся, что вы можете принести мне что-нибудь приготовленное из… из тех созданий, которых вы собрали с тела своей матери. Не думаю, что смог бы есть это.

Любитель-Один кивнул:

— Я оже. Другие могу. Я не.

Питер слушал слова, но не мог интерпретировать их значение. Может, Любитель-Один информировал его об этикете, сопровождающем именно этот ритуал? Или это было чистосердечное признание? «Скажи мне больше», — подумал он, но он по опыту знал, что молчание в надежде на то, что оазианец сам разоткровенничается, не срабатывает.

— Это очень хорошая и… достойная восхищения идея, — сказал он, — делать… то, что ваши люди делают. С тем, кто уже умер.

Он не знал, что сказать еще. Ведь как ни восхищайся, а преодолеть омерзения он не сумеет. Если он облечет эту мысль в слова, то ему придется прочесть для Любителя-Один лекцию о несовместимых различиях между их видами.

И снова Любитель-Один кивнул:

— Мы из вего делаем еду. Еду для многих.

Миска стояла у него между коленями на яркой натянутой ткани, он так и не прикоснулся к супу.

— Мне снился сон о вашей маме, — признался Питер. — Я не знал ее, конечно, я не говорю… — Он набрал побольше воздуха. — То, что я видел ее, сплошь покрытую насекомыми, а потом личинками, и как все просто… — Он уставился на башмаки Любителя-Один, хотя и так не было вероятности встретиться с ним взглядом. — Я не привык к такому. Это меня расстроило.

Любитель-Один сидел неподвижно. Одна рука в перчатке покоилась на животе, в другой он держал кусок хлеба.

— Меня оже, — сказал Любитель-Один.

— Я думал… у меня сложилось впечатление, что вы… все вы… боитесь смерти, — продолжал Питер, — но все же…

— Мы боимя мери, — подтвердил Любитель-Один. — Хоя рах не удерживае душу в еле, когда жизнь окончена. Ничо не може удержаь жизнь в еле. олько Господь Бог.

Питер уставился прямо в непроницаемое лицо своего друга.

— В жизни человека бывают такие моменты, — сказал он, — когда горе утраты любимого существа становится сильнее, чем вера.

Любитель-Один долго молчал, прежде чем ответить. Он съел несколько ложек супа, уже остывшего и загустевшего. Съел кусок хлеба, отламывая маленькие кусочки и осторожно помещая их в безгубую и беззубую дыру на лице.

— Моя мама — очень важная женщина, — произнес он. — Для меня.

Во время второго пребывания Питера в поселении Бог позаботился о том, чтобы уравновесить опыт Питера. За первой его смертью очень скоро последовало и первое его рождение. Женщина по имени — явно не из Любителей Иисуса — ждала появления ребенка, и Питера пригласили присутствовать при родах. Сопровождавший его Любитель Иисуса-Один дал ему понять, что это огромная честь. И конечно, для Питера это был сюрприз, потому что он никогда не был формально признан нехристианами, проживающими в поселении. Но событие было настолько радостное, что обычная замкнутость и скрытность отошли на задний план и все оазианское сообщество соединилось в своем гостеприимстве.

Контраст между смертью и рождением поражал до глубины души. Если тело матери Любителя Иисуса-Один лежало на заднем дворе, никем не посещаемое, никем не оплаканное, кроме ее сына, оставленное в одиночестве, чтобы привлекать насекомых, а потом с ним обращались так, словно оно какой-то огород, то роженица была в центре всеобщего внимания и огромной суеты. Все улицы, ведущие к дому будущей матери, были заметно полны народа, и все, похоже, направлялись в одно и то же место. Когда Питер увидел дом, ему показалось, что тот горит, но дым, который валил из окон, был всего лишь дымом благовоний.

Внутри же дома будущая мать вовсе не лежала в кровати, окруженная медицинским оборудованием, не мучилась в родовых схватках и потугах под присмотром акушерки, а свободно прохаживалась, общаясь с окружающими. Одетая в белоснежную разновидность обычной оазианской рясы — только более свободную, тонкую и похожую на ночную рубашку, — она царственно принимала поздравления от посетителей. Питер не понял, счастлива роженица или встревожена, однако она точно не испытывала боли; мало того, на ее нарядном маленьком теле он не заметил никаких округлостей. Жесты ее были изящны и размеренны, будто она свершала некий обряд или танцевала средневековый танец с длинным рядом партнеров. Это был Великий День для .

Питер уже знал, что оазианцы не празднуют свадеб. Они сходились парами в глубокой тайне и очень редко упоминали об этом. Но день рождения нового ребенка для женщины был широко освещаемым публичным действом, ритуальной демонстрацией, столь же расточительной, как иные земные свадьбы. Жилище было полно доброжелателей: десятки оживленных фигур в разноцветных ярких одеждах. «Все цвета, какие только найдутся в наборе акварельных красок», — думал Питер, стараясь уловить разницу между оттенками. Кроваво-красный, абрикосовый, медный, вишневый, оранжево-розовый — вот лишь немногие цвета, которые он сумел назвать. Для прочих в его вокабуляре слов не нашлось. В другом конце комнаты кто-то в бледно-сиреневой рясе вплелся в толпу и поздоровался со своим старым знакомым в наряде цвета незрелой сливы, и только когда они прикоснулись друг к другу — перчатка к плечу, — Питер увидел, что эти две рясы, которые казались ему совершенно идентичными по тону, на самом деле уникальны. И так по всему дому — люди приветствовали друг друга, махали друг другу, им было достаточно одного взгляда, чтобы узнать и быть узнанными. Среди этой уютной дружественной неразберихи Питер подумал о том, что ему нужно развивать в себе совершенно новое отношение к цветам и оттенкам, если он хочет научиться распознавать больше чем десяток-другой индивидуумов в этом густонаселенном городе.

«Чудесная была вечеринка» — именно так ответил бы Питер, если бы кто-то спросил его об этих родах. Беда только, что он чувствовал себя лишним. Любитель Иисуса-Один, приведший его сюда, то и дело вступал в диалоги с друзьями, их беседы для Питерова уха звучали бульканьем и хрипами. Просить перевести было бы невежливо, да и вообще, какой смысл предполагать, что чужак поймет, о чем идет речь.

Первое время Питер чувствовал себя неуклюжим увальнем, возвышающимся среди собравшихся, буквально отбрасывающим на них тень, и все же… совершенно неуместным. Но потом он расслабился и стал наслаждаться. Здесь собрались не ради него — в том-то и прелесть. Он мог наблюдать, но не был на службе, никто ничего от него не ожидал, впервые с момента прибытия на Оазис он почувствовал себя туристом. Так что, устроившись на корточках в углу, он глубоко втягивал дурманящий голубоватый дым благовоний и созерцал будущую мать, окруженную любовью и заботой.

Спустя несколько часов (как показалось Питеру) этих встреч и приветствий внезапно дала понять, что с нее довольно. Внезапно она обессилела и села на пол, ее белый наряд растекся лужей вокруг нее. Друзья отступили, когда она сняла с головы капюшон, открыв синевато-багровую плоть, блестящую от пота. Она наклонилась к самым коленям, как будто ее сейчас вырвет.

Затем родничок у нее на голове открылся зевком, и нечто большое и розовое вспухло на лбу, блестя белопенной кожей. Питер отшатнулся в шоке, решив, что стал свидетелем ужасной смерти. Еще одно содрогание, и все было кончено. Дитя было извергнуто в родильном спазме и соскользнуло в подставленные руки матери. подняла голову, родничок сморщился, закрываясь, изрезанная щелями плоть по-прежнему оставалась багрово-синей. Вся комната разразилась нестройными аплодисментами, и голоса слились в едином жутком воркующем звуке, мощном, словно органный аккорд в соборе.

Дитя родилось живое и здоровое и уже извивалось в материнских объятьях, пытаясь высвободиться. У него не было пуповины, и оно удивительно не походило на новорожденного; это был миниатюрный человечек с ногами, руками и головой совершенно взрослых пропорций. И подобно новорожденному жеребенку или теленку, он немедленно попытался встать, проявив завидную ловкость и удерживая равновесие, хотя ножки его были еще скользкими от плацентарной слизи. Толпа снова оживилась и зааплодировала. чинно приняла овации, затем принялась обтирать дитя влажной тряпочкой.