Книга странных новых вещей

— , — объявила она.

Толпа возликовала снова.

— Что она сказала? — спросил Питер Любителя-Один.

— , — ответил тот.

— Это имя младенца?

— Имя, да, — подтвердил Любитель-Один.

— А это имя значит что-нибудь или это просто имя?

— Эо имя значи… — ответил Любитель-Один, потом прибавил секунду спустя: — «Надежда».

Тем временем ребенок крепко стоял на ногах, разведя руки в стороны, будто крылья. оттерла последнюю слизь с его кожи, а потом кто-то отделился от толпы, неся охапку мягких подношений. Платье, башмачки, перчаточки — все приглушенно-лиловое и все идеально подогнанное. Вместе с матерью дарительница, которая, наверное, приходилась ребенку бабушкой или теткой, начала одевать дитя, которое качалось и дрожало, но не сопротивлялось. Когда дело было сделано, ребенок получился как картинка — изысканный, смышленый, безмятежно воспринимавший всеобщее внимание. «Мальчик», — решил Питер. Просто невероятно, сколько искусства было вложено в эти крошечные перчаточки, в каждый пальчик, такой мягкий и бархатистый! Потрясающе, как ребенок воспринял эту свою вторую кожу!

Питер устал сидеть на корточках, ноги затекли и разболелись, поэтому он встал, чтобы их размять. Ребенок встрепенулся, окинул оценивающим взором всех, находящихся в этой комнате, — все были копиями его самого. И только одно существо не вписывалось в общую картину, только одно существо не имело смысла в его только что сформировавшейся картине мироздания. Запрокинув голову, ребенок замер, завороженно глядя на пришельца.

, заметив сыновнее замешательство, тоже обратила внимание на Питера.

— ! — выкрикнула она на всю комнату.

— Что она сказала? — спросил Питер Любителя-Один.

— лово, — ответил Любитель-Один. — лово о ебя.

— Вы имеете в виду… речь?

Любитель-Один дипломатично склонил голову:

— Немного лова, много лова, любое лово. Любое лово, какое ы можешь.

— Но она не… она же не Любитель Иисуса, да?

— Не, — согласился Любитель-Один, а уже нетерпеливым жестом подгонял Питера. — В акой день любые лово хороши.

И он коснулся локтя Питера, что по меркам Любителя-Один было равносильно толчку.

Вот так-то, оказывается, он все-таки аксессуар. Свадебный генерал, особое украшение праздника матери. Ладно, ничего плохого в этом нет. Христианство во все времена служило подобным целям. И кто знает, может, дело не в его пасторском звании, которое эта женщина решила использовать, а в его статусе гостя? Он вышел вперед. Фразы и темы метались у него в голове, но одно было ясно: он хотел, чтобы его речь прозвучала не только в честь матери и новорожденного, но и в честь Любителя-Один, с таким достоинством несущего свою скорбь. Как часто в прошлом его вдруг посещало озарение, что самый ярый член его паствы, тот, кто постоянно декларировал радость познания Христа и обильные благости веры, на самом деле испытывает — это понимание, словно молния, пронзало вдруг сознание Питера — мучительное, безутешное горе. И Любитель Иисуса-Один вполне мог быть одним из них.

— Меня попросили сказать несколько слов, — начал он. — Для некоторых из вас сказанное мной будет иметь смысл. Для большинства, наверное, нет. Но во мне теплится надежда, что однажды я смогу сказать это на вашем языке. Но постойте — вы слышали? — я только что произнес замечательное слово, «надежда». Название чувства, а еще — имя ребенка, пришедшего в этот мир сегодня, чтобы жить в нем вместе с нами.

Дитя подняло один башмачок, потом второй, потом опрокинулось назад. Мать мягко подхватила его и опустила на пол, где он уселся, явно задумавшись.

— Надежда — хрупкая вещь, — продолжал Питер, — хрупкая, как цветок. Кто-то насмехается над хрупкостью, но это лишь те люди, для кого жизнь темна и полна тяжких испытаний, люди, которые злятся, не веря, что нечто хрупкое само по себе может давать кому-то утешение. Они предпочтут растоптать цветок сапогом, будто говоря: «Смотрите, как слаб он, смотрите, как легко его уничтожить!» Но на самом деле надежда — это величайшая сила во вселенной. Империи гибнут, цивилизации стираются в пыль, но надежда всегда возвращается, пробиваясь сквозь пепел, прорастая из семян невидимых и непобежденных.

Паства — если бы он отважился назвать ее так — притихла, словно впитывая каждое поступающее слово по очереди, но они определенно были растеряны. Питер понимал, что ему надо относиться к своей речи словно к музыке — быстрый всплеск мелодических пассажей, сыгранных иноземным гостем, которого позвали продемонстрировать диковинный музыкальный инструмент.

— Самые заветные надежды, как все мы знаем, — продолжал говорить Питер, — это новорожденные дети. Библия — книга, которую многие из вас любят так же сильно, как и я, — содержит множество изумительных историй о рождении детей, включая рождество самого Господа нашего Иисуса. Но не время и не место рассказывать все эти истории. Я повторю лишь древние слова Екклесиаста, которые помогли мне осмыслить то, что я увидел за последние несколько дней. Вот что говорит нам Екклесиаст: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время плакать, и время смеяться; время насаждать, и время вырывать посаженное…» Старая женщина — мать Любителя Иисуса-Один — умерла. Это очень печальное событие. Новый человек — — родился сегодня. Это очень счастливое событие. Давайте же окажем равное уважение каждому: празднуя новую жизнь, мы вспоминаем тех, кого потеряли, кто покинул нас, и тогда посреди печали наши души возвысятся, и мы раскроем объятья новой жизни. Итак, маленькому , самому прекрасному и драгоценному подарку для нашего сообщества, я говорю: «Добро пожаловать!»

Он надеялся, что вложил в последнее слово достаточно силы, чтобы сигнализировать о завершении речи. Очевидно, ему удалось — слушатели одобрительно зашумели, зааплодировали, замахали руками. Даже младенец, уловив общее настроение, поднял свои крошечные перчаточки. Комната, такая притихшая последние несколько минут, снова наполнилась воркованием и разговорами, люди, которые ненадолго трансформировались в аудиторию, теперь снова превратились в толпу. Питер поклонился и ретировался на свое место у стены.

На одно лишь мгновение посреди возобновившегося праздника в сознании Питера прошелестела мысль о его собственном ребенке, растущем в теле его жены, далеко-далеко отсюда. Но это была только мысль, и даже не мысль, а мимолетное ее отражение, не способное соперничать с той суматохой, которая разворачивалась прямо у него перед глазами: красочно разодетая толпа, неземные возгласы и бдительный новорожденный с тщедушными ручками и ножками — герой этого часа, король этого дня.

16 Отклонялась от оси, падая в пространстве

На пятый день — день дождя и почти непереносимой красоты — Питер и не вспомнил, что за ним должна приехать Грейнджер.

Не то чтобы он не хотел ее приезда, не то чтобы она перестала для него существовать. И теперь, и тогда — на протяжении трехсот шестидесяти непривычных часов, ведущих к их рандеву по расписанию, она присутствовала в его мыслях. Например, он думал, примет ли она помощь в очередной доставке лекарств, он вспоминал шрамы на ее предплечьях и раздумывал о депрессии, которая может заставить юную душу сделать с собой такое, а иногда, ночью, перед тем как заснуть, он прокручивал ускользающее видение ее бледного, озабоченного лица. Однако его жизнь среди оазианцев была слишком насыщенной и слишком многое приходилось держать в уме. «Ищи возможности, — предупреждал его Екклесиаст. — Не упускай ни большого, ни малого».

О нет, Питер не забывал молиться о Чарли Грейнджере и Коретте, и он думал каждый раз о Грейнджер, когда молился. Но когда он проснулся утром пятого дня, длинная ночь закончилась, и солнце взошло, и рядом шел дождь — и все тут. Грядущая встреча с ворчливым фармацевтом СШИК изгладилась из памяти.

Так или иначе, жизнь по расписанию — не его конек. Чем больше времени он проводил с оазианцами, тем меньше смысла было придерживаться времени, которое, честно говоря, обессмыслилось. День уже не состоял из двадцати четырех часов, и определенно в нем было не тысяча сто четырнадцать минут. День означал дневной свет, отделенный от другого дня промежутком темноты. Пока солнце сияло, Питер бодрствовал двадцать, а может, и двадцать пять часов подряд. Он не знал, как долго на самом деле, потому что отцовские часы сломались из-за влажности. Печально, но что уж тут горевать.