Книга странствий

Так самозабвенно я трудился на благо общества, пока однажды вечером не зашёл ко мне приятель, где-то всю жизнь чем-то руководивший.

– Хочешь, я тебя устрою завтра же на непыльную, но разъездную работу?
– спросил он. Ещё бы не хотеть, подумал я, давно пора мне повидать страну лицом к лицу. И сдержанно кивнул. Приятель написал короткую корявую записку, суть которой не была длинней её самой - прими такого-то, не пожалеешь, я тебе завтра позвоню. На сложенной записке написал он так же лаконично - Рабиновичу. Я засмеялся, и мы сели выпивать. А чтo мне предстоит, я не спросил, меня тогда не в силах испугать была никакая работа, я на всех работал равно плохо и халтурно. А назавтра эту записку медленно и вдумчиво читал её адре-сат Рабинович, который как раз так и выглядел. А прочитав её, спросил:

– Скрываетесь от алиментов?
– Нет,- удивлённо ответил я. Он мгновение подумал.

– Алкоголик?
– полуутвердительно спросил он с некой грустью.

– Вовсе нет, - ответил я. И это было полной правдой в те годы.

Уже раздумий не было, и Рабинович с пониманием сказал: - Имеете судимость, жить в Москве нельзя.

– Ни разу не судили, - ответил я, провидчески добавив, - пока что

И задал Рабинович замечательный вопрос:

– А что же вы тогда к нам поступаете?

– Поездить хочется,- сказал я честно.

– Евреи любят ездить,- согласился Рабинович. Я молчал.

– Особенно в молодости, - настаивал Рабинович. Мне снова было нечего возразить.

– Пишите заявление, я завизирую, идите к главному энергетику, - сухо сказал мой будущий начальник (дивным и спокойным ко всему на свете оказался позже человеком).

Главный энергетик сидел этажом выше и понравился мне с первого взгляда, мы потом с ним очень подружились. Был он из приволжских немцев, побывал некогда в лагере, начитан был, умён и тоже горестно спокоен. С ним решил я для проверки пошутить и, сев возле стола его, сказал, как будто упреждая:

– Я не алкоголик, не скрываюсь от алиментов и ни разу не судим.

– Это говорит о вас негативно,- холодно откликнулся ещё один мой будущий начальник.
– Будьте добры подождать в коридоре, мне надо позвонить.

Думая растерянно и с интересом о загадочной конторе, я курил и ждал. И тут ко мне вдруг подошёл средних лет и очень интеллигентного вида человек, попросил огня, прикурил, выдохнул дым и вежливо спросил, не я ли тот новый прораб, что сейчас к ним поступает на работу. Я утвердительно кивнул. И человек сказал, очень прямо глядя на меня:

– Вам будут говорить, что мы прорабов посылаем на хуй, вы не верьте, они у нас сами идут.

Он повернулся и ушёл, ступая медленно и по-хозяйски. А меня позвали оформляться.

Контора эта ставила по всей империи (особенно где было крупное строительство) земснаряды - эдакие огромные баржи с насосами и глубоким хоботом, уходящим на дно водоёма. Земснаряд высасывал землю, углубляя дно водоёма, а пульпа - земля с водой - подавалась по трубам в другое место, где надо было сделать сушу. Такие вот могучие плоды технического разума я запускал в ход после того, как монтажники ставили на баржу всё необходимое оборудование. С этой бригадой монтажников мне и предстояло ездить. Через день мы уже были все вместе в маленьком городке недалеко от Москвы, носящем почему-то гордое название - Суворов. Там в центре городка стоял даже памятник полководцу: Суворов был, как полагается, маленького роста, очень прямой и гордый, а лицо - чистый Белинский у постели больного Гоголя. Это, по всей видимости, символизировало гуманизм российской завоевательной политики. Я поселился в маленькой гостинице, а вся бригада моих монтажников нашла какое-то общежитие. Недели две мы молча приглядывались друг к другу. Я бродил по палубе и трюмам этой баржи, наблюдая за монтажом, бегал ругаться, что запаздывает нужный кабель и необходимые приборы, быстро убедился в полной сплочённости бригады и в беспрекословном подчинении её тому интеллигентного вида бригадиру Михалычу, что сообщил мне, что прорабов они на хуй не посылают. Я им не очень-то и нужен был, работали они сплочённо и очень грамотно - прорабом, собственно, и был у них всезнающий Михалыч, я как наладчик нужен был последние два-три дня (чем я впоследствии и пользовался без зазрения совести). Должно быть, потому и уходили от них прорабы, что бывали посылаемы при попытках вмешаться и поправить. Мне это и в голову не приходило, уже дня через три я хищно и сладострастно сообразил, что явно свободен и могу сидеть в гостинице, изводя чистую бумагу. А через две недели всё стало на свои места и прояснилось полностью, включая те вопросы Рабиновича. За мной в субботу утром прибежал мальчонка-приборист (лет двадцать ему было, самый младший среди нас) и попросил придти в общежитие - бригада просит, сказал он. И я пошёл, конечно. Все они сидели в одной комнате, сгрудившись тесно вокруг стола с водкой, колбасой и солёными огурцами. Выпили они уже изрядно (часов одиннадцать утра), все сидели в майках, и такое множество татуировки украшало каждого, что даже юный пионер немедля понял бы, где провели они значительную часть своих цветущих жизней. Мне освободили табуретку, налили стакан и на ломоть хлеба положили колбасу, украсив половинкой огурца. Всё было молча и торжественно, хотя по лицам собригадников бродило некое расположение - мне предстояла явная приятность. Я готовно взял стакан.

– Мы к тебе, Мироныч, присмотрелись, чуть между собой поговорили, медленно сказал Михалыч, - всё к тому идёт, что ты нам подходишь.

А я был молодого гонора исполнен в те года.

– Вы мне тоже,- ответил я. Не лошадь же они себе купили.

Михалыча перебивать не следовало, я непозволительно снижал важность задуманной процедуры. Он чуть сощурился, и тут же тень пробежала по всем лицам Но он сдержался и меня не осадил.

– Так вот я и говорю, - продолжил он так же размеренно, -что ты нам годишься, и работай на здоровье. Только у меня к тебе одна просьба: когда будешь заполнять наряды, без меня это не делай, мне видней, кто как работал в этот месяц. Сговорились?

– А я могу тебе отдать их заполнять, если бригада согласна,-ответил я покладисто, - мне это по хую, я распишусь только в конце, а все претензии ребят тогда к: тебе.

– Так не пойдёт, Мироныч,- снисходительно объяснил мне бригадир, - с тебя начальство глаз не спустит, когда ты деньги станешь нам выписывать, наряды на тебе, я только одним глазом должен глянуть, так посправедливей будет. Ты согласен?

– Не о чем говорить,- сказал я.

– За всё хорошее, - сказал Михалыч, поднимая стакан. Засиживаться я не стал, открытым текстом объяснив, на что я трачу время. Что я именно пишу, я не сказал, мне самому не очень ясно это было. Тем более, - сказал Михалыч, и вся бригада дружно засмеялась. С тех пор свою бригаду видел я урывками, хотя являлся каждый день на час-другой, чтоб не застукало местное начальство. Что пересидели хоть по разу они все, я понял ещё в ту субботу, а за что именно каждый, мне узнать не удалось, хотя свербило любопытство постоянно. Просто я однажды спросил об этом самого младшего: мол, ты за что? Он мне ответил, улыбаясь во весь рот:

– Любил, Мироныч, я по магазинам походить.

– За это разве садят?
– изумился я наивно.

– Я ходил в ночное время, - пояснил мне собеседник. А назавтра (или в тот же день) отозвал меня Михалыч в сторону, сказал, что все меня ребята уважают, но расспрашивать, за что они сидели - среди нас не принято, Мироныч, ты ведь не по кадрам и не мент. Сговорились?

– Извини,- ответил я, - не знал и не подумал. Больше не спрошу ни у кого. Вот разве только у тебя, Михалыч, ты прости, уж очень интересно.

– А меня о чём угодно, - сказал Михалыч, - я, видишь ли, Ленина рисовал.

Уже напичканный в те годы всяким самиздатом, я воскликнул, фраер, с радостной наивностью:

– Карикатуры что ли?

Мой Михалыч с омерзением поморщился:

– Какие на хуй карикатуры? Я его на деньгах рисовал.

Из редкостной породы уголовников - он был фальшивомонетчиком, бригадир Михалыч, а отсюда, как мне кажется, проистекала и видимая интеллигентность его облика. Сидел он уже трижды, но срока были недолгие всегда.

– Хороший адвокат?
– спросил его немедля я.

Он засмеялся так, что я бы мог обидеться, но любопытный фраер был во мне сильнее гонора.

– Мироныч,- объяснил мне бригадир,- адвокат хорош любой, чтоб денежки носить судье и прокурору, он затем только и нужен. Только не моего изготовления, конечно, денежки. Есть ещё вопросы?

У меня их было много, но хватило такта промолчать. А Михалыч после разговора нашего терял порой свою солидность и подмигивал, меня встречая мне это было лестно и приятно.

Только вскоре я женился, с разъездной работой надо было заканчивать, и я ушёл из дивной той конторы. Вышла, как я уже упоминал, первая толстая книжка, и мгновенно я вкусил сладость авторского чувства. Именно с женитьбой это оказалось связано, точней - со свадьбой.

Недавно мы с женой, гостей не созывая, тихо выпили за тридцать пять лет нашего супружества де-юре, помянув тем самым день, когда ходили в загс. А та же дата нашей близости де-факто праздновалась нами на год раньше, ибо именно её я полагаю подлинной точкой отсчёта, отметку в паспорте считая пустяком и формальностью. И мне жена сказала с чисто женской мудростью, что де-факто - это мой праздник, а её праздник -де-юре.