Книга странствий
Шрифт:
И общий смех сдувает эту тёплую волну приятства.
Ужасно глупо, разумеется, начинять собственную книжку чужими стихами, но придётся мне украсить эту главу гениальным (иного слова нет, и потому обидно мне вдвойне) четверостишием о том же времени поэта Фомичева (а если спутал я фамилию, прошу прощения, не записал). Думаю, что от такого четверостишия не отказался бы и Тютчев, хотя побрезговал бы его писать.
Пустеет в поле борозда, наглеет в городе делец, желтеет красная звезда, у ней растёт шестой конец.Уже пятнадцать с лишком лет прошло с поры, как я писал стишки, приведенные тут в начале, но странная и грустная созвучность этих виршей дню сегодняшнему (если я не ошибаюсь, разумеется) заставила меня, презревши лень, восстановить и некую давным-давно написанную мной поэму. Когда явился на российском небосводе новый, явно долгоиграющий президент, я вспомнил вдруг, что я уже некогда пытался описать чувства, что возникли ныне в моей пустой (и потому отзывчивой для современности) голове. А так как я в те годы писал только о евреях, то поэма эта даже и названием своим (точней двумя) привязана к любимой мною русской литературе.
СКАЗКА О ЦАРЕ НАТАНЕ, или БЕДНЫЙ ВСАДНИК
Посвящается
* * *
Встал Натан, высок и плотен: – Если партия не против, я бы съездил за границу, где коктейли и девицы. Чтобы связи нам расширить, буду пить и дебоширить. А по Франции, как мушки, сонно бродят потаскушки, и летят, как комары, сутенёры и воры. Знак любви и знак доверия, даст мне деньги бухгалтерия, где сидит Иван-царевич, а по матери - Гуревич. Шевелит Совет усами: бардаками славен запад, соберём налоги сами, отдыхай, наш вождь и папа. Пусть летит! Лететь не ехать! Нарастает шум и гам, рикошетом плещет эхо по окрестным берегам. Мимо кромки океана самолёт везёт Натана, а внизу на площади сидит актёр на лошади...* * *
Но проснулся в час рассвета Клары Цеткин дряхлый внук, непременный член Совета анархист Ефим Генук. Заглянул к жене в покои, стал чему-то рад, свой гормон легко настроил на бунтарский лад. Чёрным флагом развевая, вышел вон из дома...* * *
Революция (любая) начинается с погрома. Бьют Трибунера и Пульта, горлопанов - трепачей, бьют Инфаркта и Инсульта (все болезни - от врачей). Балалайка бьёт Ноктюрна, рвёт Сольфеджию Гармонь, скачет уличная Урна, масло брызгая в огонь. И от часа к часу злее, словотренъем пламя вызвав, бьют самих себя евреи за несходство фанатизмов. Плачут идолы и бонзы, тьмой и страхом воздух скован. Конь заржал! Но голос бронзы был неверно истолкован. Хрустнул хряснутый хрусталь, лес о щепках плакал, закалялась наша сталь, выжигая Шлака.* * *
Стук стаканов, звон бокалов, отпущенье арестантам, ночью жёны генералов дезертируют к сержантам. Разбегаются солдаты, ходят пить и ночевать, и темны военкоматы, стало некем воевать. В унитазе (дверь направо) тонет План Мероприятий, всё светлее быт и нравы, всё угрюмей обыватель. Щели трещин вдоль по стенам, ждут поливки баобабы, но разрушена система и не трудятся арабы. И с оглядкой, воровато говорят среди народа, что печалями чревата чересчурная свобода. Так что гул аэроплана всё желаннее и ближе... Самолёт везёт Натана, похудевшего в Париже. И восторги исторгая, ликованье в горле комом... Революция (любая) завершается погромом. Бьют Трибунера и Пульта, горлопанов-трепачей, бьют Инфаркта и Инсульта (все болезни - от врачей). В клочьях пуха ветер свищет, каждый прячется в дому, лишь Шерлок-Алейхем (сыщик) выясняет, что к чему. Знает: в битвах за Коня, там, где трудно дышится, дым возможен без огня, нет огня без Дымшица. Власть летит в автомобиле, выступать имея страсть:* * *
– Вы актёра истребили, а в Натана - не попасть! Не попасть веков вовеки, ваш мятеж - самообман, ибо в каждом человеке дремлет собственный Натан. Он аморфен и кристален, он во всех, и каждый - с ним, он, как мысль, материален и, как тень, неуловим. Разберитесь, осознайте, затвердите как урок, приходите, примыкайте, зачисляйтесь на паёк...* * *
Вот и всё. Развязку драме понемногу ищут люди, ищут цадики и сами кто в бутылке, кто в Талмуде. Все пошли служить послушно, добывая детям хлеба, прикупая всё, что нужно, в мавзолеях ширпотреба. И сидит Натан сурово... Жить привычно и легко... Говорят, под гримом снова спит актёр ВГКО.Часть V. ТРОЕ В ОДНОМ ВЕКЕ
Что наша жизнь?
"Игра", - ответит любой, кто слышал знаменитую арию, а кто её не слышал, всё равно ответит то же самое. И будут правы. Только до какой степени наша жизнь - игра, навряд ли они могут себе даже представить. Сегодня это более всех понимают учёные, которые исследуют устройство и работу мозга.
На моём столе лежит книга, изданная в 1990 году в серии "Классики мировой науки". Это труды великого российского учёного Николая Александровича Бернштейна. В послесловии академически сдержанно говорится, что его работы - "оказали большое влияние на развитие физиологии, психологии, биологии, кибернетики, философии естествознания". Не слабо, правда же? Лет пять назад в Америке и Германии прошли большие международные конференции в честь столетия этого учёного. Уже несколько научных книг и несчётное количество статей посвящено его идеям. На обеих этих конференциях был его ученик, которого молодые учёные издали оглядывали с почтительным изумлением, довольно различимо шепча друг другу: "Он знал его при жизни, это фантастика!" Только Россия, похоже, всё ещё не может осознать, что в ней родился и жил загнанный и непризнанный при жизни гений, идеи которого уже давно проходят во всех университетах мира как классические.
Гений жил в Москве, в густо населённой коммунальной квартире на улице Щукина. Жил очень бедно, ибо был давным-давно уже уволен отовсюду. Все лаборатории его (он основал их несколько) были закрыты ещё в пятидесятом году. Пенсия была ничтожно маленькой. Он почти всегда был весел и похоже, что счастлив. Он работал, и работа подвигалась.
Никак я не могу сообразить, с чего бы мне начать, чтоб соблюсти какую-нибудь иллюзорную последовательность изложения. Несколько последних лет жизни Николая Александровича я к нему довольно часто приходил, и это мне сейчас мешает. В памяти всплывает длинный и запущенный коридор коммуналки (вся эта квартира некогда принадлежала его отцу, очень известному московскому психиатру - вот и начало).
Психиатр Бернштейн основал в Москве лечебное заведение, позже ставшее зловещим символом советской психиатрии под именем Института Сербского. Но интересно, что основан он был с прямо противоположной целью - для психиатрической помощи больным, оказавшимся почему-либо в полиции. Потому и квартира отца была неподалёку от этой клиники. Николай Александрович закончил медицинский факультет университета, служил военврачом в Красной Армии, а в начале двадцатых пошёл работать в Институт Труда, созданный романтиком и энтузиастом поэтом Гастевым для научной подготовки прекрасного светлого будущего (убит, как и такие же другие). Начинающий физиолог Бернштейн занялся изучением движений (а конкретно - ударами молотка по зубилу). Ибо как именно строит мозг и нервная система любое человеческое действие - известно ещё не было (а досконально - не известно и посейчас). Николай Александрович изобрёл несколько методик изучения движений, занялся тем, что проще именовать биомеханикой. И преуспел: в тридцатые - он уже доктор наук, профессор, основатель нескольких лабораторий. В тридцать шестом он пишет книгу, в которой обсуждает все известные гипотезы работы мозга и - со спокойной твёрдостью вступает в резкую полемику с идеями своего великого коллеги Павлова. Книга эта света не увидела совсем не потому, что Павлов был уже канонизирован как единственный и непререкаемый авторитет, эта беда произошла чуть позже. Книга не вышла в свет из-за немыслимого (на сегодняшний наш взгляд) благородства её автора: Павлов умер в том году, полемизировать с покойным оппонентом молодой Бернштейн считает для себя непристойным и задерживает выход книги, уже доведенной до вёрстки, оставалось только сделать переплёт. В этом виде сохранилась книга до сегодняшнего дня.
Очень обидно, потому что ещё в конце двадцатых, изучая всякие движения, молодой физиолог походя делает открытие, пятнадцатью годами позже принесшее мировую славу Норберту Винеру, отцу кибернетики. Он вводит понятие обратной связи - непрерывного сообщения в мозг о результате каждого мельчайшего действия. Сегодня - это классические азы любого управляющего устройства. Под названием "сенсорная коррекция" (слова понятны, правда же?) это впервые было введено в научный обиход.
А теперь я сделаю довольно длинный экскурс в историю познания мозга, чтобы очевидней стало, как велик прорыв вперёд, совершённый изгнанным отовсюду затворником с улицы Щукина. Я просто-напросто надёргаю куски из своей давней книжки "Чудеса и трагедии чёрного ящика" - она и привела меня когда-то к Николаю Александровичу Бернштейну, за что я до сих пор благодарю судьбу и тех приятелей-учёных, что меня туда отправили.