Книга судьбы

– Поверить не могу, что ты со всем этим возишься! Тебе заняться больше нечем?

Но я знала, что втайне и он ждет Нового года с волнением и предвкушением счастья. С тех пор Хамид вынужден был проводить все свободное время с нами, он поневоле вовлекался в нашу жизнь и порой выдавал себя: эта домашняя жизнь оказалась ему по душе.

Я наняла помощницу, и вместе мы убрали дом от крыши до погреба. Дом наполнился предновогодними запахами.

Впервые наша семья совершала новогодние визиты в полном составе. Мы участвовали во всех празднествах и даже выехали в тринадцатый день на традиционный загородный пикник вместе с родителями Хамида. После праздников, веселая, набравшаяся сил, я вновь занялась учебой – своей собственной и Сиамака. Близился конец школьного года.

Хамид засиделся дома, он все ждал телефонного звонка, но пока тщетно. Он стал беспокойным и раздражительным, но что он мог поделать? Я не обижалась: пусть подольше остается с нами. Вот наступит лето, закончатся экзамены, и чего-чего мы только с детьми не затеем. Я надеялась, что мы и лето целиком проведем вместе. Теперь, получив водительские права, я смогу возить их в кино и в парк, в гости или на аттракционы. Дети были довольны и счастливы, и мне казалось, все в жизни складывается как надо.

Однажды днем на обратном пути из парка я купила газету, хлеба, еще каких-то продуктов. Хамид еще не пришел. Я убрала остальные покупки, а хлеб положила на газету и стала резать. По мере того как я отрезала кусок за куском, начал проступать заголовок передовицы. Я отодвинула батон – и черные слова кинжалами пронзили мне глаза. Я все усиливалась понять и не могла. Как будто меня громом разразило, и я так и застыла, парализованная, дрожащая. Все переворачивалось внутри, до обморока, до дурноты – и разум, и желудок. Дети заметили, что со мной творится, и подбежали, но я не разбирала их слов. В этот момент дверь распахнулась, вбежал Хамид – такой же растерянный, как и я. Наши взгляды встретились: значит, все так оно и есть, и любые слова неуместны.

Хамид рухнул на колени, кулаками ударил себя по бедрам и взвыл: “НЕЕЕЕТ”, а потом упал ничком, лицом в пол.

Видя, как он мучается, я забыла и думать о собственном страхе. Дети в растерянности, с ужасом смотрели на нас. Я опомнилась, вытолкала их из комнаты, велела поиграть в саду. Они вышли, оглядываясь, но не протестуя, а я поспешила к Хамиду. Хамид уронил голову мне на грудь и заплакал, словно ребенок. Не знаю, как долго мы сидели так и плакали. Хамид все повторял:

– Почему? Почему они ничего мне не сказали? Почему не дали мне знать?

Гнев и скорбь побуждали его к действию. Он умыл лицо и выбежал из дома как безумный. Я не могла его остановить. Я только сказала:

– Осторожнее, быть может, за нами наблюдают. Не теряй бдительности.

Я прочла статью. В ходе военной операции Шахрзад и несколько ее друзей окружили, они оказались в ловушке. Чтобы не попасть в руки САВАК, они все совершили самоубийство, подорвали себя гранатами. Я перечитывала статью снова и снова, словно под иным углом мне могла открыться какая-то истина, однако в основном статья состояла из обычной брани и проклятий в адрес изменников и предателей. Я спрятала газету, чтобы она не попалась на глаза Сиамаку. Хамид вернулся домой только ночью, измученный и отчаявшийся. Он бросился на постель, как был, в одежде, и сказал:

– Всюду хаос. Все наши коммуникации перерезаны.

– У них есть твой телефон. С тобой свяжутся в случае необходимости.

– Так что же до сих пор никто не звонил? Прошло уже больше месяца со времени последнего контакта. Я знал об операции, я должен был в ней участвовать. Меня к этому готовили. Не понимаю, почему меня отстранили. Будь я с ними, этого бы не случилось.

– То есть ты в одиночку справился бы с армией и всех бы спас? Будь ты с ними, ты бы тоже погиб, вот и все.

А про себя я подумала: почему же они не взяли его, даже не предупредили? Так решила Шахрзад? Защитила нас, семью Хамида, отказав ему в праве участвовать в акции?

Прошли еще две или три недели. Хамид нервничал, непрерывно курил и вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон. Он всеми способами пытался разыскать Мехди и других товарищей, но не мог даже напасть на их след. Каждый день приходили известия о новых арестах. Хамид снова начал проверять пути к отступлению. Из типографии он все убрал, часть служащих уволил. Каждый день что-то происходило. Угроза нависла над нами. Мы с минуты на минуту ждали страшных вестей, очередной катастрофы.

– Все в убежище, – предположила я, – или уехали. Поезжай куда-нибудь и ты вернешься, когда все уляжется. О тебе ничего не знают, ты можешь даже уехать из страны.

– Ни при каких обстоятельствах из страны я не уеду.

– Так поезжай в деревню, в провинцию, куда-нибудь подальше, и оставайся там, пока не станет поспокойнее.

– Я должен находиться поблизости от телефона – дома или на работе. В любой момент меня могут позвать на помощь.

Я старалась, как могла, вернуться к нормальной жизни, однако наша жизнь была так далека от нормальной! Душа изболелась: я боялась за Хамида, лицо Шахрзад, воспоминания о тех месяцах, что мы прожили вместе, так и стояли перед глазами.

На следующий день после “военной операции” Сиамак отыскал газету, залез на крышу и прочел ту статью. Я была в кухне – он вошел, бледный, смяв газету в руках.

– Ты прочел? – спросила я.

Он уткнулся лицом мне в колени и заплакал.

– Пусть хотя бы Масуд не знает, – взмолилась я.

Но Масуд и сам как-то догадался. Притих, погрустнел, часто сидел один в уголке. Он перестал строить дома и рисовать для тетушки Шери. Перестал спрашивать о ней и запретил себе даже произносить ее имя. Чуть позже я заметила, что рисовать он стал темными красками и странные сцены – никогда прежде я не видела на его картинах таких образов, таких оттенков. Я попыталась его расспросить, но к этим картинкам Масуд не сочинял истории, не предлагал никаких объяснений. Я страшилась того, как это невысказанное, незабываемое горе скажется на мягкой, жизнерадостной душе моего ребенка. Масуд был сотворен для радости, для любви, в утешение всем нам, не для того, чтобы страдать и скорбеть.

Как я могла укрыть моих мальчиков от горестного опыта, от той жестокой правды, с которой нам пришлось столкнуться? И это ведь тоже – часть взросления.

А еще тяжелее, чем мальчики, переживал Хамид. Он бесцельно бродил по дому, порой на несколько дней отлучался, возвращался таким же угрюмым, и я понимала, что он не нашел тех, кого разыскивал. Потом он в очередной раз исчез, и прошла неделя, а его все не было. Он даже не звонил проверить, не пытался кто-нибудь выйти с ним на связь.

Я жила в постоянной тревоге. С тех пор как я прочла о гибели Шахрзад, я боялась даже вида газеты, но теперь каждый день – и каждый следующий день раньше, чем в предыдущий – спешила к киоску и дожидалась привоза дневных газет. Прямо на улице я пролистывала каждый выпуск, меня била дрожь, но дурных новостей не было, и я, отдышавшись, брела домой. Я ведь не затем читала газету, чтобы узнать новости. Мне важно было убедиться в отсутствии тех самых новостей.

Под конец июля я дождалась тех известий, которых так страшилась. Продавец не успел даже перерезать бечевку, скреплявшую кипу газет, а большие черные буквы заголовка уже бросились мне в глаза, пригвоздили к месту. Колени подогнулись, я жадно хватала ртом воздух. Не помню, как расплатилась за газету, как добрела домой. Мальчики играли во дворе. Я быстро поднялась на второй этаж и закрыла за собой дверь. Прямо за дверью я опустилась на пол и расстелила газету на полу. Сердце, казалось, рвется наружу из горла. Статья повествовала о том, как удалось обезглавить террористическую организацию и очистить возлюбленное отечество от предателей. Список имен, каждое словно прошагало у меня перед глазами. Десять человек. Мехди – один из них. Я перечитала список. Нет, Хамида среди них не было.