Книга судьбы

– Я не дам вам увести мое дитя! – завопила я.

Я побежала за ними.

– Куда вы его ведете? Ответьте мне!

Немолодой страж посмотрел на меня с сочувствием, и, дождавшись, чтобы остальные отошли и не могли нас слышать, шепнул:

– Мы отведем его в тюрьму Эвин. Не тревожьтесь, его не будут пытать. На следующей неделе приходите и спросите Эзатоллу Хадж-Хоссейни. Я сам расскажу вам, что с ним и как.

– Возьмите мою жизнь, только не мучайте мое дитя, – молила я. – Ради любви к Богу, ради любви к вашим детям!

Он сочувственно покачал головой и ушел. Масуд и я бежали за ними до угла. Из-за сдвинутых штор за нами следили соседи. Когда машина стражей революции свернула за угол, я рухнула посреди улицы. Масуд оттащил меня в дом. Все, что виделось мне, – бледное лицо и напуганные глаза Сиамака, я слышала его дрожащий голос: “Мама, мама, ради Аллаха, сделай что-нибудь!” Всю ночь меня били судороги. Нет, этого я не переживу. Ему всего семнадцать. Самое худшее, что он мог сделать – продавал на улице газету моджахедов. Он давно уже перестал участвовать в их собраниях. Почему же за ним пришли?

На следующее утро я все же вытащила себя из постели. Не к кому было взывать о помощи, но и сидеть праздно и ждать, пока мое дитя уничтожат, я не могла.

Моя жизнь – словно повтор одного и того же фильма по телевизору. Вот только с каждым разом все страшнее, а я с каждым разом все меньше могу перенести. Я оделась. Масуд так и уснул на диване, полностью одетый. Я тихонько его разбудила и сказала:

– Не ходи сегодня в школу. Дождись госпожи Парвин, она посидит с Ширин. Позвони тете Фаати и расскажи ей, что случилось.

Плохо соображая спросонок, он спросил:

– Куда ты так рано? Который час?

– Пять. Я пойду к Махмуду: надо застать его, пока он не ушел на работу.

– Нет, мама! Не ходи к нему!

– У меня нет выбора. Жизнь моего сына в опасности, а Махмуд знает многих людей. Так или иначе я добьюсь, чтобы он отвел меня к дяде Этерам-Садат.

– Нет, мама! Ради Аллаха, не ходи! Он не поможет. Или ты забыла?

– Дорогой мой, я ничего не забыла. Но это другое дело: Хамид был ему чужим человеком, а Сиамак – племянник, родная кровь.

– Ты не все знаешь, мама.

– Чего я не знаю?

– Я не хотел тебе говорить. Вчера я видел на углу одного из стражей революции.

– И что же?

– Он был не один. Он говорил с дядей Махмудом – и они оба смотрели на наш дом.

Все поплыло перед глазами. Неужели Махмуд выдал им Сиамака? Родного племянника? Немыслимо. Я выбежала из дому. Не помню, как я доехала до его дома. Я стучала кулаками в дверь, словно помешанная. Голам-Али и Махмуд открыли дверь – оба перепугались при виде меня. Голам-Али уже записался добровольцем и побывал на фронте. Махмуд выскочил в домашней одежде.

– Подонок, это ты, ты навел стражей революции на мой дом? – завизжала я. – Ты послал их арестовать моего сына?

Он холодно глянул на меня. Я ждала, что он будет все отрицать, рассердится, оскорбится несправедливым обвинением. Но он все так же холодно возразил:

– Так ведь твой сын – моджахед, разве не так?

– Нет! Мой сын еще слишком молод, чтобы разбираться в политике. Он никогда не входил ни в какую организацию.

– Это ты так думаешь, сестра… ты прячешь голову в песок. Я своими глазами видел, как он продавал газету на углу.

– И за это ты отправил его в тюрьму?

– Таков мой религиозный долг, – заявил он. – Ты разве не знаешь, какую измену, какие преступления творят эти люди? Я не готов жертвовать верой и будущностью ради твоего сына. Я бы и родного сына не пощадил.

– Но Сиамак невиновен! Он не состоит в моджахедах.

– Это меня не касается. Мой долг был уведомить власти. Остальное решает Исламский суд справедливости. Если он невиновен, его отпустят.

– Так все просто? А если они ошибутся? Мой ребенок погибнет из-за чьей-то ошибки! Твоя совесть примирится с этим?

– Какое мне дело? Если они допустят ошибку, это будет на их совести, не на моей. И ничего страшного: он станет мучеником, попадет на небеса, и его дух будет мне вовеки благодарен за то, что я избавил его от участи, которая постигла его отца. Эти люди – предатели родины и веры.

Только гнев давал мне силы еще держаться на ногах.

– Изменник родины и веры – это ты! – крикнула я. – Такие, как ты, губят ислам. Когда ж это аятолла издал подобную фетву? Ты на любую подлость пойдешь ради собственной выгоды и прикроешься верой и религией.

Я плюнула ему в лицо и вышла. Голова отчаянно разболелась. Дважды мне пришлось останавливать машину на обочине: меня рвало желчью. Кое-как я добралась до матери. Али собирался на работу. Я схватила его за руки и просила помочь, найти влиятельных знакомых, обратиться за помощью к его тестю. Он покачал головой:

– Сестра, клянусь, я скорблю с тобой. Сиамак вырос у меня на глазах. Я любил его…

– Любил? – крикнула я. – Ты говоришь о нем, словно о покойнике!

– Я не это хотел сказать. Но никто ничем не поможет, никто не в состоянии помочь. Раз его объявили моджахедом – все от него отвернутся. Эти неверные слишком многих убили. Понимаешь меня?

Я вошла в комнату матери, рухнула на пол и стала биться головой о стену, приговаривая:

– Вот они, твои замечательные сыновья – они отдали на смерть своего племянника, семнадцатилетнего мальчика. А ты учила меня не ссориться с ними и верить, что мы все одна семья.

Как раз в этот момент приехали Фаати и Садег-ага со своим малышом. Они подняли меня с пола и отвезли домой. Фаати не осушала глаз, Садег-ага мрачно грыз усы.

– По правде говоря, я боюсь и за Садега, – шепнула мне Фаати. – Его тоже могут причислить к моджахедам. Он не раз вступал с Махмудом и Али в споры из-за политики.

Я могла только плакать.

– Садег-ага, проводите меня в Эвин, – взмолилась я. – Может быть, нам там что-нибудь скажут.

Мы съездили в тюрьму Эвин – понапрасну. Я искала Эзатоллу Хадж-Хоссейни, но мне сказали, что у него выходной. В растерянности, не зная, что делать дальше, мы вернулись домой. Фаати и госпожа Парвин пытались накормить меня, но кусок не лез в горло, я все думала: поест ли сегодня хоть что-нибудь мой Сиамак? И я плакала и гадала, что же мне делать и к кому обратиться.