Книга воспоминаний

Сперва они показали мне подпись твоего отца и предложили прочесть его свидетельские признания, а потом – протокол допроса Яноша Хамара, где он подтверждал достоверность и истинность этих показаний.

Напротив меня, удобно устроившись в креслах, сидели двое мужчин.

Я сказала, что это неправда.

Они удивились, что значит неправда, с чего я это взяла, и с хохотом, перебивая друг друга, стали клеймить самыми похабными выражениями мою с ними связь.

Либо они лгут, либо их, как меня, тоже пытали, а может, оба сошли с ума, других вариантов нет – это все, что я вам могу сказать.

На столе стоял стакан с водой.

Протокол твоего допроса мы уже подготовили, сказал один из них, подпишешь – тогда сможешь выпить.

Я сказала, что никакого допроса не было, поэтому и подписывать нечего.

После чего другой подал знак, и меня вытащили в боковую дверь.

Как только дверь закрылась, меня начали избивать, швырнули в какую-то ванну и пустили горячую как кипяток воду, били по голове насадкой для душа и при этом орали: шпионка, изменница, потаскуха, пей теперь сколько влезет.

Я очнулась в подвале, и вскоре меня опять потащили наверх.

Прошло не так много времени, потому что одежда моя была все еще насквозь мокрой и все так же звучала музыка.

Однако на этот раз меня повели не через террасу, а вверх по винтовой лестнице, в гараж, и в дом, пройдя по садовой дорожке, мы попали, видимо, через главный вход.

Меня ввели в небольшую комнату, где стоял только огромный письменный стол и стул перед ним.

За столом, в мягком свете настольной лампы, сидел светловолосый молодой человек; музыка была слышна и здесь.

Когда я вошла, он вскочил и с величайшей радостью, какую только можно представить в таких обстоятельствах, с видом, будто ему давно не терпелось увидеть меня, приветствовал меня по-французски, предложил сесть и, опять-таки по-французски, выразил свое возмущение тем, как со мной, несмотря на его строжайшие указания, до сих пор обращались.

Но теперь все будет иначе, он это обещает.

Я спросила его, почему мы должны говорить по-французски.

Было странно, что в его поведении не было ничего неискреннего, и во мне зародилась крохотная надежда, что я наконец оказалась в хороших руках.

Он виновато пожал плечами и сказал, что это единственный язык, на котором они могут понять друг друга, а между тем полное взаимопонимание сейчас крайне необходимо.

Но откуда ему известно, не сдавалась я, что я говорю по-французски.

Ну что вы, товарищ Штейн, мы знаем о вас все.

Ведь когда в мае тридцать пятого ваш друг вышел из тюрьмы, он признался вам, что был завербован тайной полицией как осведомитель, не так ли, но тогда вы забыли доложить об этом немаловажном факте и вскоре убыли с ним в Париж, вернувшись с фальшивыми паспортами только после начала немецкой оккупации, по указанию партии, или я ошибаюсь?

Все почти верно, ответила я, только моего друга тайная полиция не вербовала, он ничего об этом не говорил, и, следовательно, мне не о чем было докладывать, а в Париж мы отправились, потому что здесь не было работы и нам нечего было есть.

Давайте не будем тратить время на эти бессмысленные препирательства, сказал он, и перейдем к делу.

На него возложена почетная миссия передать просьбу, и он это подчеркивает, именно просьбу, с которой товарищ Сталин обращается лично к товарищу Штейн.

Она состоит всего из пяти слов:

Пожалуйста, не упрямьтесь, товарищ Штейн.

Она надолго задумалась, ибо на этот третий день с ней уже не могло случиться ничего такого, что показалось бы невероятным, и, вглядываясь в лицо этого светловолосого молодого человека, она вдруг почувствовала, что ждала этой просьбы всю свою жизнь.

Если это действительно так, сказала она, то Мария Штейн хотела бы передать товарищу Сталину, что в данных обстоятельствах она не может выполнить его просьбу.

Светловолосый молодой человек нисколько не удивился ее ответу.

Он навалился на стол, кивнул головой и долго смотрел на нее, а потом приглушенным и угрожающим голосом спросил, может ли Мария Штейн представить себе безумца, который взялся бы передать столь дерзкий ответ.

В весеннем небе ярко сияли звезды, потянуло прохладой.

Я знал, что должен наконец встать, она тоже встала, продолжая говорить; немного спустя я пересек ее комнату, она шла за мной, все так же не умолкая.

Я вышел в прихожую, она говорила, я открыл дверь, оглянулся, а она говорила и говорила, даже не понижая голоса.

Тогда я захлопнул дверь и бросился по длинной галерее к лестничной площадке, казалось, все еще слыша ее рассказ, сбежал по ступенькам и, вынырнув из подворотни, бросился по тропинке к железнодорожной насыпи, по которой, заложив вираж, с визгом промчался ярко освещенный пустой состав.

Было уже поздно.

Желтоватый свет уличных фонарей бросал мягкий радостный свет на всю эту белизну.

Отражая его, снег несколько высветлял небосвод, придавал ему желтоватый оттенок и ширь; звуки в этом мягком свечении делались глуше, а там, наверху, из-за тонких краев мрачно и тяжело бегущих снеговых туч то и дело показывала свой холодный лик луна.

В нашу квартиру на Вёртерплац я вернулся, должно быть, около полуночи.

Потопав ногами в гулкой подворотне, я сбил с обуви снег и поднялся наверх, не включая в парадном свет.

Как будто в любой, даже столь поздний час кто угодно мог потребовать у меня объяснения, а что, собственно, я здесь делаю.

Ощупав пальцами бородку ключа, я осторожно вставил его в замок.

Чтобы не разбудить его, если он уже спит.

Дверь с тихим щелчком закрылась за мной – вот и весь шум, который я произвел в темноте.

Осторожно, чтобы не скрипнул пол, почти беззвучно я прокрался до вешалки, когда он сказал мне из спальни, что еще не спит.

Мне показалось, что дверь спальни он оставил открытой не потому, что хотел меня видеть.

Но раз так случилось, то он не хотел прикидываться спящим, потому что такое притворство было бы оскорбительным для него самого.