Книга встреч
Шрифт:
Я сейчас не буду подробно разбирать наших корифеев: Эйзенштейна, Довженко, Тарковского и др. Просто советую читателям: посмотрите беспристрастно эйзенштейновского «Ивана Грозного», а потом — «Нибелунгов» Фрица Ланга; сначала — «Зеркало» Тарковского, а потом — «Земляничную поляну» Бергмана, и вам всё сразу станет ясно. С одной стороны — напыщенность и претенциозность, а с другой — тонкость, глубина, творческое бесстрашие.
Только, пожалуйста, не сочтите эти рассуждения признаком русофобии: мол, только за границей всё хорошо, а у нас… Как раз русофобии-то здесь и нет. Нет, как нет на свете и русского кино. Было кино советское, есть кино российское — русского не было никогда. В этом-то вся и беда. Едва начавшись, оно прекратилось, было задушено в колыбели революцией. Когда говорят о том ущербе, который принесли большевики русской культуре, нужно вспоминать не только разрушенное
Советская кинопродукция 20-х годов удивительно напоминает сегодняшние фильмы: та же интернациональная безвоздушность, та же погоня за Голливудом (причём даже не под лозунгом «Догнать и перегнать!», а так — петушком, петушком, хоть чуть-чуть бы приблизиться…) Посмотрите «Аэлиту» Протазанова, посмотрите «Удивительные приключения мистера Веста в стране большевиков» Кулешова (и так далее и так далее) — ощущение одно: зрелище жалкое и отвратительное.
Советское кино задышало только тогда, когда стало ясно: в России нужно говорить по-русски и для русских. Появился «Чапаев». Когда сейчас смотришь этот фильм, забываешь о том, что речь идёт о красном командире: с экрана на тебя смотрит национальный герой. Русский герой. Гражданская война дала много таких — по все стороны всех баррикад: красный Чапаев, белый Туркул, зелёный Махно, или Шкуро, или Котовский… Дело не в цветах. Чапаев из фильма дрался не за «Манифест Коммунистической партии» (он сам не знал, за большевиков воюет или за коммунистов), а просто по-русски — за счастье всех людей на всей земле…
И после «Чапаева» дело пошло веселее. Кинематограф начал поворачиваться лицом к нации, к народу, вспомнил, что у народа есть свои идеалы, свои мечты, свои любимцы в родной истории, свои враги — в прошлом и настоящем… Вчерашние интернационалисты учились казаться русскими. Если в 20-х годах Эйзенштейн показывал, как русские солдаты стреляют в детей и женщин («Броненосец «Потёмкин»), как русские городовые швыряют младенцев из окна («Стачка»), то в «Александре Невском» младенцев в костёр швыряли уже немецкие псы-рыцари, а русское войско было силой в целом положительной. И не важно, что св. блгв. Александр Невский в фильме ни разу креста на лоб не положил, — всё-таки некий прогресс был налицо. Не важно, что русские парни в народных комедиях Пырьева говорили несколько по-одесски, — с этим можно было смириться, главное, что темой для кинематографа стало не безвоздушное интернациональное пространство, а всё-таки Россия.
Но беда в том, что взгляд на Россию остался взглядом со стороны, взглядом далеко не всегда сочувственным, любящим и просто понимающим. Снимали не Россию, снимали русскую экзотику — лубок или карикатуру. Кажется, только Шукшин был тут исключением, но он один со всей своей гениальностью не мог стать целым кинематографом. Явления не возникло.
Вся махина советского кино держалась на приказе, на цензуре: снимали не потому, что хочется, а потому, что это заказано свыше, — и так, как заказано свыше. Постоянно старались надуть заказчика: снимали будто бы про то, что требуется, а на самом-то деле… Понятно, что когда перестали поступать приказы и указания, исчезло и кино: никто не знал, про что теперь снимать и как. С поразительной быстротой недавние корифеи растеряли элементарный профессиональный опыт и начали создавать такие беспомощные поделки, что зритель невольно спрашивал: «Да кто же раньше за них снимал?»
Сможет ли российское кино подняться хотя бы до советского уровня? Сможет, если станет национальным. Сможет ли оно стать таковым? Фильм — не стихотворение и не картина: его в одиночку за вечер не создашь. Кино без государственной поддержки существовать просто не может. Так вот: будет государство — будет и кино. Будет Россия — будет и русский кинематограф, возникнет наконец через сто лет после выхода в свет первого русского фильма.
Резко сказано! Что называется — «в полемическом задоре»… Однако, задор задором, а от слов своих я не отказываюсь, — для всех же поклонников отечественного кинематографа могу предложить заметку, которая призвана слегка подсластить пилюлю.
6. ПОГЛЯДИМ, КАКОЙ ЭТО СУХОВ…
В 2009 году фильму «Белое солнце пустыни» исполняется 40 лет.
Кажется, не самая знаменательная дата для православной газеты… Но как-то не хочется обойти её молчанием: всё-таки сорок лет наш народ живёт с этим фильмом душа в душу, — а такое, в сущности, не так-то часто случается.
К примеру, фильмы 30-х годов через сорок лет, то есть в 70-е годы, выглядели безнадёжно устаревшими: стилистика не та, проблемы не те, игра не устраивает, режиссура не дотягивает — и т. д. и т. п.А «Белое солнце…», снятое в 1969 г., почему-то не кажется устаревшим в 2009-м.
Почему-то современный зритель — даже православный — находит в этом фильме нечто злободневное. Что?
Во-первых, конечно, тема «братских народов Востока». Сегодня, когда эти братские народы всех нас… как бы это выразиться помягче… утомили, приятно смотреть на людей, решающих «восточный вопрос» чётко, твёрдо, решительно, и притом, как ни странно, милосердно. И главное, по-хозяйски. Ибо русский солдат товарищ Сухов ведёт себя на Востоке как хозяин, — не самодур, нет, а именно рачительный, заботливый хозяин. И Восток охотно откликается на это доброе хозяйское отношение (Саид, Гюльчатай). А кто не откликается (Абдулла), тот получает достойное (не жестокое, а именно достойное, по делам) наказание.
Право, по этому фильму можно писать учебник об основных принципах национальной политики в православном государстве. Никакой политкорректности (ведь Абдулла не нарушал свои, мусульманские законы, он нарушил наш, русский закон, за что и был наказан). Но и никакой жестокости, ничего хотя бы отдалённо напоминающего геноцид.
Второе, что привлекает в «Белом солнце», так это то, что другого такого гимна русской великодержавности вы в советском кино не сыщете. Боец Красной Армии Сухов и царский таможенник, верноподданный службист Верещагин, нимало не споря об идеологии, встают плечом к плечу против взбунтовавшихся азиатских орд, ибо эта опасность выше идеологии. Страх за судьбу России перекрывает все разногласия — но, между прочим, Сухов с Верещагиным в фильме не особенно и озабочены тем, что стоят «по разные стороны баррикад» (что, конечно, для советского кино факт беспримерный): Верещагину за державу обидно, и Сухову, конечно, тоже, — и обиду свою они не таят, не лелеют в душе, не страдают молча по своим углам, а действуют.
Что ещё ценного есть в фильме? Образ сильного русского человека. Как любят русских рисовать Обломовыми!.. (Причём Обломов — это ещё не худшее…) И вот товарищ Сухов: человек в каждом жесте свой, русский, родной, и в каждом движении сильный, уверенный, умелый. Конечно, нужно в ножки поклониться Николаю Кузнецову за Сухова: не будем грешить, показать сильного русского человека кино пыталось не раз и не два, но как часто получалось что-то фанерное, в одну краску крашенное, — а тут живой, узнаваемый, обаятельный человек.
Как узнаваем и злодей Абдулла, выряженный в английский (ну, а как же иначе!) френч: в нём все будущие «полевые командиры», все дудаевы и басаевы, с их страстью к эффектам, с жалким самолюбованием, с павлиньей напыщенностью и скорпионьей злобой! И даже тот факт, что играет этого среднеазиатского упыря грузин (Кахи Кавсадзе), тоже смотрится в наши дни как некое пророчество. И то, что припёртый к стене Сухов его всё-таки порешил, — в этом тоже не без пророчества, но всему своё время.
…И совершенно явно, что в успехе фильма режиссёр Владимир Мотыль не повинен ни на йоту. Это было случайное попадание: с завязанными глазами в десятку. Вы согласитесь со мной, если вспомните предыдущий фильм Мотыля («Женя, Женечка и «Катюша») и последующий («Звезда пленительного счастья»), а больше он ничего толкового и не снял. «Женя, Женечка…» — фильм до такой степени нерусский, что даже страшно: немцы в нём — нордические, трагические герои, а русские — свора недоумков, простофиль и грубиянов. О «Звезде пленительного счастья» и говорить не стоит: на нём зевали даже те, кто боготворит декабристов. Нет, совершенно очевидно, что «Белое солнце…» Мотыль снял как-то нечаянно, неосознанно, «не от себя»…
И сколько было снято за советские годы всевозможных революционных боевиков — получше и похуже! Сколько шуму они в своё время вызывали!.. Но посмотрите сейчас хоть тех же «Неуловимых мстителей»… Местами скулы сводит от отвращения и негодования! И везде, везде так: «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Рождённая революцией», «Трактир на Пятницкой» — это я только лучшие перечисляю, — и в каждом есть что-то такое, с чем смиряться никак не хочется.
Только «Белое солнце пустыни» по-прежнему сияет в зените и не собирается скрываться за горизонтом. Видимо, потому, что в нём говорится не о революции, а о России, не о красных и белых, а просто о русских людях. Не о русских страдальцах, не об униженных и оскорблённых, не о сусальных мужичках-всепрощенцах — о хозяевах своей (именно своей!) земли, о тех, кто с чистой душой крепкими руками строил и будет строить впредь Русскую империю.