Книжная девочка

Долгосабуров покачал головой:

– Нет. Я рос тихим интеллигентным ребенком. Если бы вы, Михаил, позвали меня кататься на мусорных баках, я не только не пошел бы, но и наябедничал бы вашей маме.

– Не наговаривайте на себя!

– Это правда. А вот любопытно, каким ребенком была Людмила Эдуардовна? Серьезной краснощекой отличницей и общественницей?

– Не совсем точно, – усмехнулась Мила. Она не очень любила вспоминать свое школьное детство. – Краснощекой – да, но училась средне. До седьмого класса – председатель совета отряда. Верила в коммунизм.

– Что ж не пошли по идеологической линии?

– Слишком искренне верила. Противно стало хороводиться с малолетними бюрократами.

– Да, начетничество в те времена было страшное, – подхватила Наталья Павловна, – Михаил однажды оказался на волосок от исключения из английской спецшколы.

– Неужели? – бесцеремонно поинтересовалась Мила.

– Представьте себе, Милочка!

Старуха бросила на нее ледяной взгляд, который не ускользнул от внимания гостя. Спрятав улыбку, он подмигнул Миле. Наталья Павловна ничего не заметила.

– В школе была такая форма изучения английского – календарь, – продолжала она. – По пятницам дети должны были представлять на английском языке доклад о памятных датах недели. Миша с одноклассником решили рассказать про праздник Пасхи. Для наглядности мы покрасили яйца, чтобы подарить всем детям и учительнице. Красили луковой шелухой, специальных красок тогда не продавали. Мы не были воцерковленными людьми, но Пасху праздновали, это была семейная традиция. И вот настала Страстная пятница, мой бедный сын отправился в школу с корзиной крашеных яиц. В тот день Мишина классная руководительница заболела, ее замещала учительница географии, еврейка, между прочим. Доклад ей очень понравился. И когда Мишина классная выздоровела, географичка рассказала ей о докладе и похвалила детей. Что тут началось! Наша русская учительница возмутилась разнузданной пропагандой религии в школе, побежала к директору, вызвали родителей… С большим трудом мы отстояли детей. А когда Миша учился в выпускном классе, началась перестройка. И, представляете, на очередном родительском собрании эта партийная кликуша в моем присутствии заявляет: ах, Пасха скоро, надо в церковь идти, куличи святить!

Константин улыбнулся и попросил еще чаю.

– Типичная картина того времени, – сказал он. – Правоверные коммунисты сжигали партбилеты. Хотя, как бывшие последователи Маркса, должны были помнить его слова: нет большей низости, чем разрешенная смелость. Но у нас слишком уютная атмосфера за столом, чтобы сворачивать на такие темы.

Женя вдруг подумала, что ей и правда уютно. Раньше она никогда не видела семейство таким веселым и беззаботным. Даже мрачная гостиная в два узких окна, всегда наводившая на Женю тоску, посветлела.

«Константин – мой муж», – вдруг поняла она отчетливо. Странное ощущение. Ни любви, ни душевного подъема, просто знание своей судьбы.

За столом продолжалась беседа, а Женя молчала, переживала свое откровение. Смотрела, как Долгосабуров смеется, пьет чай. Эти губы скоро будут целовать ее.

Женя была невинна, насколько это возможно для девушки двадцать первого века. С детства любые упоминания о сексе вызывали у нее стыд, и она сознательно сторонилась информации такого рода. Эротические сцены в фильмах казались ей лишними и пошлыми. О технологии продолжения рода она имела самое общее представление, но до первого курса была уверена, что это нечто прекрасное. Потом первокурсница Женя, мечтавшая о любви, отправилась на вечеринку в студенческий клуб. Увы, это мероприятие даже отдаленно не напоминало первый бал Наташи Ростовой. От громкой музыки и мигающего света она спряталась в уголке, где ее и нашел мальчик из соседней группы. Он вытащил ее танцевать, прижал к себе, обдавая запахами пива и разгоряченного молодого животного, и припал к ее губам. Это был неряшливый, пьяный поцелуй, в котором слюны было больше, чем страсти. Женя вырвалась и убежала, чувствуя, как ее душа сморщивается от омерзения.

Долго после этого она чувствовала себя замаранной, оскорбленной. А самое тоскливое было то, что она хотела в этого Витю влюбиться. Вдруг надо было потерпеть, распустить губы, и родилась бы любовь? «Наверное, я фригидная», – решила Женя. Ей нравилось это прохладное свежее слово.

Она смотрела на Долгосабурова, как на зубного врача. Страшно, но необходимо. Вот он сидит, шутит с Михаилом Васильевичем, даже не смотрит на нее, но скоро сделает с ней то, что захочет.

Мила украдкой зевнула.

Наталья Павловна отставила чашку, и Долгосабуров сразу поднялся.

– Женя, проводи гостя, будь добра. Всего хорошего, Константин Федорович, спасибо за прекрасный вечер.

Наталья Павловна вышла, вслед за ней Мила с мужем.

Они остались вдвоем, он – веселый, она – тихая и торжественная.

Женя подошла, выпрямилась, смело посмотрела в его глаза. И положила руки ему на плечи. Его улыбка сразу исчезла. Он замер, будто не дышал, будто ждал ее команды. И Женя, которая была на голову ниже, взялась за свитер на его груди и легонько потянула к себе. Теплая ладонь почти невесомо легла ей на спину, сухие губы легко коснулись ее рта. Так лошадь берет с ладони сахар, подумала Женя.

– Я согласна, – важно сказала она.

Он взял ее руку и поднес к губам.

Она вышла проводить его в коридор. Говорили шепотом, будто глубокая ночь и все давно спят.

* * *

Натуралист оккупировал кабинет дежурного хирурга. Устроился за столом и сам себе диктовал справку:

– Рентген, повязка, совет…

– Да любовь.

– Да лю… Тьфу! Та шо ж такое! Из-за тебя справку испортил…

– Перепиши!

– Та они ж нумерованные!

– Ох, прости! – Миле стало стыдно.

Испортить официальную справку о нетрудоспособности – это чревато неприятностями. Доказывай потом, что ты не выдал ее налево за взятку. Но ведь никто не заставлял Натуралиста записывать туда все, что ему говорят. Она посмотрела на злосчастный лист:

– Не переживай, сейчас поправим. После «совет» ставь двоеточие, а «да лю» исправь на диклофенак.

– Спасибо! – Натуралист сделал, как было велено, и полюбовался на свой труд. – А ты что тут делаешь?

– Спасский попросил аппендицит глянуть. Ты не видел, наши с планерки не выходили еще?

– Та мимо ж курилки не пройдут, – Натуралист поднялся из-за стола. – Пойдем, кофе налью.

Они устроились на низком подоконнике, и тут дверь курилки распахнулась. Гомоня, вошли врачи.

– Ну как? – нетерпеливо спросила Мила.

– Тайд виз олзис, фор рестфул дес ай край! [5] – утрируя жуткое произношение, провозгласил Руслан. – По сравнению с нашей планеркой возня в приюте олигофренов покажется заседанием академии наук!

– Непостижимый абсурд! – поддержал заведующий реанимацией. Слишком молодой для своей должности парень сначала казался Миле обычным блатным сыночком, но, поработав с ним, она признала, что этот человек на своем месте. – Ставка – тридцать тысяч, следовательно, полставки – пятнадцать, полторы, казалось бы, сорок пять. А получается тридцать три. Вот истинная алгебраическая загадка, куда там теореме Пуанкаре. Спрашиваю главбухшу, а у нее на все один ответ: вы – участники экономического события.

5

Первая строка 66-го сонета Шекспира (англ., искаж.).

– Вернее сказать, экономического чуда, – улыбнулся Михаил.

– Да ну! – отмахнулся Руслан и поискал глазами сигареты. Никто из врачей постоянно не курил, но на случай снятия стресса всегда имелась заначка. – Хирургию обвинили в перерасходе лекарств. Я говорю, хорошо, но у нас план перевыполнен, сто пятьдесят процентов! Больше больных – больше лекарств, неужели не понятно? А главный отвечает: вас никто не заставляет перевыполнять план. Сто два – сто три процента держите, и хорошо.

– Как он предполагает держать процент, если у нас половина – экстренная служба? Затарили отделение, и приемный покой на замок?