Книжная жизнь Лили Сажиной

Мы прошли Злую Собаку, жители которой пытались переименовать село в Фиалку, но пока неудачно. Шоссе стало изгибаться, точно серая змея с продольной белой полосой посредине. В одном месте гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, с нее сыпались и сыпались мелкие дымчатые камушки, будто гора решила похоронить людскую дорогу.

Кладбище занимало соседний хребет, за селом Измай- ловка. Процессия растянулась на полкилометра, и пока мы дошли до приготовленной загодя ямы, гроб уже опустили и сказали положенные речи. Луиза Андреевна велела нам расходиться по домам. Но мы не пошли по домам, а принялись бродить среди могил бывших жителей. Таня сказала, что здесь теперь их домовины. Некоторые могилы были огорожены заборчиками – в точности как обычные дома, имелись даже столы с лавками: оказывается, живые в определенные дни приходили к мертвым, приносили угощенье. У многих ребят на кладбище лежала родня: покойник в земле, точно пуповина, привязывал живых к этой гористой местности.

На некоторых могилах мы увидели конфеты в блюдечках: карамель «Снежок», ириски «Золотой ключик» – верно, намек на вечный холод, на открытие тайной загробной дверцы, и на то, что зубы хозяевам могил теперь уж не придется пломбировать. А брать конфеты нельзя, говорила Таня, у которой тут лежал теткин муж, она уже бывала на кладбище и знала порядки. Конечно, грабить покойников нехорошо, но Генка Загумённый вошел в чью-то оградку и, недолго думая, угостился мертвенными конфетами.

– Раз уж мы здесь, – сказал он, засовывая сласти в карман. – На поминки-то нас не позвали. Мне бы мать ни за что не разрешила хоронить Витькиного отца, да и вообще ничьего папашу, хоть бешеного, хоть нет. Или мамашу. Вместо школы – на кладбище, хороша учеба, нечего сказать! Витькин батя был полюбовником Луизы, вот она и поперлась на похороны, и нас потащила… Одну-то ее тетька Светка Шпилевая быстро бы нагнала, а тут – ведет класс, вроде как мероприятие…

Мы слушали во все уши. Генка протянул и мне «Снежок», но я отстранилась, а Оля Лаптинова, выбежав из-за бетонного постамента, с вылинявшей фотографией и полустертыми годами жизни некой Вейкиной Клавдии Егоровны, схватила конфету, развернула – и в рот. Только хруст пошел.

Мы с Таней пробродили среди могил до сумерек, но ни индейцем Джо, ни каким-нибудь доктором тут и не пахло – никто не пытался выкопать свежий труп Витькиного отца для опытов, никто не размахивал гробовыми досками – тихо было на Измайловском кладбище. Эх!

А наутро нас завалило снегом. Таня Буравлёва утверждала, что это мертвяки постарались за то, что отняли их любимый «Снежок». Я не спорила: конечно, имея родню на кладбище, она была в полном праве высказывать любые мнения. Покойник дядя Толя Буравлёв был, как оказалось, мужем косоглазой школьной буфетчицы, которая, таким образом, приходилось Тане теткой, хоть и не пускала племянницу без очереди.

Волнистые вершины окружили потерявший все цвета, кроме фатального (белой фаты), поселок и взяли жителей в зимний плен: в том месте, где гора, похожая на грудь Бабы Гали, нависла над дорогой, асфальт треснул, шоссе частично обрушилось в пропасть, при этом расстояние между обрывом и горой стало таким узким, что ни одной машине не проехать, да и ходили с опаской: поскользнулся – и капут.

И – ура! Зимние каникулы мы уже отгуляли, но по воле мертвяков наступили зимние каникулы-2: нас распустили по домам, ведь ребята из нижних сел – Злая Собака, Измайловка – с риском для жизни должны были ходить на занятия по зауженной ледяной трассе (наверное, мертвяки из пропасти взывали: сюда, к нам, ученички!). И жители сел Семеновка и Калиновое озеро, жившие выше и дальше Центральной усадьбы (центр поселка назывался усадьбой, будто тут завелся тайный заповедник дворян, хотя… может, так оно и было), вполне могли руки-ноги переломать, спускаясь по ледяным склонам к месту учебы. Один калиновский пацан, Петька Гладких все ж таки сломал руку, правда, он катился с горы на санках.

Теперь мы все стали саночниками. Автобусы не ходили – и шоссе оказалось в полном нашем распоряжении. Если подняться на Калиново (по заснеженным кустистым обочинам, чтоб не навернуться раньше времени), то катиться по ледянке можно было до самых Родионовых (а то и дальше, если не боишься зова пропасти), километра полтора, все вниз, вниз, вниз.

У меня не было санок, я садилась то за спину Тани Буравлёвой, то перед ней. Впереди надо было натянуть веревку и управлять салазками, сворачивая на поворотах и стараясь не слететь с наезженного большака. Мы мчались по петле дороги, а для сокращения пешего пути в горе невесть когда были выбиты ступеньки… И вот я, потеряв управление, свернула влево на лестницу, она, укрытая снегом, так заледенела, что санки, подпрыгивая и виляя, точно дикий мустанг, все ж таки одолели препятствие и нас не сбросили; мы промчались до второй лестницы, самой длинной в мире, с широченными ступенями, тоже ледяными, и мимо Таниного финского дома, резко вниз, вниз… мустанг совсем взбесился, да еще сзади пристроилась здоровенная собака Бородавкиных (соседей Буравлёвых), норовя ухватить Таню за плечо, и мы так заорали, что, наверное, разбудили всех измайловских мертвяков. И вот он, проход-проезд между конторой и столовой: санки врезались в столб электропередачи и встали на дыбы, вывалив лихих ездоков в сугроб. А Найда, перескочив через упавших, в недоумении остановилась и трижды пролаяла, будто прокричала ура!

Наши бурные скачки на салазках по высочайшей лестнице мира видел Генка Загумённый. Опасаясь быть сбитым, он прижался спиной к стене конторы, а потом принялся дико хохотать, бил себя по бокам и вскрикивал: «Ай да пиратки! Карамба, карамба, карамба! Чтоб меня!», – и даже прошелся по снегу колесом, испугав овчарку Найду.

Вообще, пацанам во взятом в плен поселке было раздолье: они устраивали между собой перестрелки снежками, и зазевавшуюся девчонку тотчас забрасывали белыми круглыми гранатами, или, подкараулив, выскакивали из-за угла и совали снег за шиворот, или, повалив, натирали снегом лицо – это называлось «намылить». Мы с Таней, хотя целыми днями пропадали на улице, старались избегать мест скопления пацанов, особенно старших, которые просто зверствовали этой зимой.

Света не было, вечером мы сидели при свечах и играли в «дурака». Иногда Таня Буравлёва ночевала у нас, и тогда Любовь Андреевна пыталась заниматься с ней немецким языком, но Таня не поддавалась учению, тарабаря перед сном с раскладушки: «Внимание, внимание, говорит Германия: сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом».

А потом в магазине кончились продукты. Хлеба давно не было, у кого имелись запасы муки, пекли свой, Любовь Андреевна мукой не запаслась, я кормилась у Буравлёвых (школьная буфетчица все ж таки раздобрилась, отсыпала родне казенной муки), и с собой мне совали теплый, только из печи, хлебушек.

Однажды тетя Валя напекла пирогов с капустой, и мы их уминали за милую душу, сидя у широкого окна, выходившего на присыпанную снегом крышу конторы и далекие белые горы, стоявшие в карауле. Вдруг послышался гул и гром (не похоже на грозу, хотя она в горах случается и зимой) – мы переглянулись, накинули пальтишки и выбежали на воздух. Колька, младший Танин брат, за тщедушность прозванный Килькой, опередил нас, он тыкал пальцем в небо и орал:

– Вертолет, девки, вертолет к нам прилетел! Это и впрямь был всамделишный вертолет, он опустился на площади, где прежде разворачивались автобусы, и снежная пыль, которую он поднял, окутала железного ангела, будто он закрыл лицо белыми крыльями. Все ходячие жители Центральной усадьбы выбежали из своих домов и окружили небесного пришельца, стояли кто ближе, кто дальше; винт замер, и летчик выпрыгнул на землю. Оказалось, он привез хлеб, молоко, сахар – все необходимое. Сбегали за продавщицей тетей Дусей Славиной, которая, точно школьница на каникулах, сидела дома: нечего было продавать. Мужики помогли выгрузить продукты и отнести в магазин, он тотчас открылся. Мы с Таней, прибежав к вертолету первыми, ухватили с двух сторон деревянный лоток с хлебом и потащили к магазину. Килька пристроился сбоку. Но перед лестницей мужики перехватили хлебный лоток и понесли к распахнутой двери, в которой стояла веселая тетя Дуся в белом, как горный снег, халате, накинутом поверх пальто.

А потом вертолет взвился кверху, срывая остатки снежных покровов с площади, и мы принялись махать ему руками, шапками и платками, и махали до тех пор, пока доносился отголосок вертолетного гула.

Снег еще лежал, но дорогу расчистили, отремонтировали и пустили автобусы. Мы опять пошли в школу. Пионервожатая организовала игру «Зарница», наш класс сражался со старшими, там учились Мишка Фокин, Олег Родионов, Сергей Дьяконов (ближайший Танин сосед, он жил в бараке) – целая орава здоровенных мальчишек. Окна одной из комнат Буравлёвых выходили на их штаб, находившийся на пустыре. Они воткнули флаг (не красный, а клетчатый) на палке в снег, устроили вокруг снежный завал полутораметровой высоты и сидели внутри, охраняли флаг. И, кажется, потихоньку курили. Наш штаб был далеко, возле школы, одноклассники тоже воткнули палку с флажком (не красным, а желтым) в снег и караулили.

Мы с Таней подсмотрели из окна, что здоровяки оголодали и ушли обедать. На страже остались Сергей Дьяконов с Мишкой Фокиным и еще пара девчонок. Мы оделись потеплее, вышли на улицу и прогулочным шагом двинулись к вражескому штабу.

– А ну, дуйте отсюда, пока не прилетело! – крикнул из-за завала Мишка Фокин, нацелившись снежком.

– А мы не участвуем, чихаем потому что, – сказала Таня и доказательно чихнула. Я в удивлении уставилась на нее: на самом деле нас записали в игру, как всех. А Танька и говорит Дьяконову: