Книжный вор

Перед сном Лизель с Папой читали, и Папа заметил, что с девочкой что-то не так. Впервые за целый месяц он остался посидеть с ней, и, пусть немного, это утешило Лизель. Ганс Хуберман каким-то образом всегда знал, что сказать, когда остаться, а когда оставить девочку в покое. Может быть, Лизель была тем единственным, в чем Ганс был настоящим знатоком.

– Что – стирка? – спросил он.

Лизель помотала головой.

Папа не брился несколько дней и каждые две-три минуты потирал колючую щетину. Его серебряные глаза были спокойными и плоскими, чуть теплыми – как всегда, если дело касалось Лизель.

Чтение сошло на нет, Папа заснул. Лишь тогда Лизель заговорила о том, что хотела сказать все это время.

– Папа, – прошептала она, – кажется, я попаду в ад. Ее ногам было тепло. Коленям – холодно.

Она вспомнила те ночи, когда мочила постель, а Папа стирал простыни и рисовал ей буквы. Сейчас его дыхание скользнуло над одеялом, и Лизель поцеловала его колючую щеку.

– Тебе надо побриться, – сказала она.

– Ты не попадешь в ад, – ответил Папа.

Несколько мгновений Лизель смотрела на его лицо. Потом легла, привалилась к Папе, и они вместе заснули – глубоко под Мюнхеном, но где-то на седьмой грани игрального кубика Германии.

ЮНОСТЬ РУДИ

В конце концов ей пришлось дать ему, что просил.

Он знал, как взяться за дело.

*** ПОРТРЕТ РУДИ ШТАЙНЕРА: ***

ИЮЛЬ 1941 г.

Струйки грязи стискивают лицо.

Галстук как маятник, давно умерший в часах.

Лимонно-фонарные волосы растрепаны,

а на лице грустная, нелепая улыбка.

Он стоял в нескольких метрах от крыльца и говорил чрезвычайно убежденно, чрезвычайно радостно.

– Alles ist Scheisse, – объявил он.

Все – дерьмо.

В первое полугодие 1941-го, пока Лизель занималась укрыванием Макса Ванденбурга, кражей газет и отчитыванием бургомистерских жен, Руди претерпевал собственную новую жизнь – в Гитлерюгенде. С начала февраля он стал возвращаться с отрядных собраний в гораздо худшем виде, чем уходил на них. Во множестве таких возвращений бок о бок с ним шагал Томми Мюллер – в таком же состоянии. Неприятность сводилась к трем компонентам.

*** ТРЕХЪЯРУСНАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ ***

1. Уши Томми Мюллера.

2. Франц Дойчер – бешеный вожатый.

 3. Неспособность Руди не лезть куда не просят.

Если бы только шесть лет назад, в один из самых холодных в истории Молькинга дней Томми Мюллер не потерялся на семь часов! Его ушная инфекция и поврежденные нервы по-прежнему ломали маршевый порядок Гитлерюгенда, а в этом, могу вас заверить, не было ничего хорошего.

Поначалу скольжение под уклон набирало ход постепенно, но от месяца к месяцу Томми последовательно навлекал на себя гнев вожатых – особенно на занятиях по строевой подготовке. Помните день рождения Гитлера в прошлом году? Какое-то время инфекция Томми обострялась. Дошло до того, что он вообще слышал с большим трудом. Не разбирал команд, которые выкрикивали отряду, когда все маршировали в колоннах. И неважно, в зале или на улице, в снегу, в грязи или в щелях дождя.

Целью было, чтобы все остановились одновременно.

– Один щелчок! – говорили им. – Вот что хочет слышать фюрер. Все вместе. Все как один!

И тут Томми.

Мне кажется, хуже было с левым ухом. Из двух оно причиняло больше всего неприятностей, и когда резкий крик «Стой!» орошал слух остальных, Томми рассеянно и комично шагал дальше. В мгновение ока он умел превратить шагающую шеренгу в месиво.

В одну субботу, в начале июля, в три тридцать с минутами, после череды проваленных из-за Томми Мюллера попыток маршировки, Франц Дойчер (образцовое имя для образцового юного фашиста) окончательно вышел из себя.

– Мюллер, du Affe! – Густые светлые волосы массировали голову Франца, а слова дергали Томми за лицо. – Обезьяна, ты что – ненормальный?

Томми, испуганно сжавшись, попятился, но его левая щека все равно подрагивала, кривясь в маниакально-бодрой гримасе. Казалось, он не просто самодовольно насмехается, но ему в радость эта куча-мала. Франц Дойчер не собирался такого терпеть. Его бледные глаза поджаривали Томми Мюллера.

– Ну? – спросил он. – Что ты нам скажешь?

Тик Томми Мюллера только усилился – и по скорости, и по глубине.

– Ты что, дразнишь меня?

– Хайль, – дернулся Томми в отчаянной попытке купить хоть немного снисхождения, но так и не смог произнести вторую часть.

Тут вперед вышел Руди. Встал перед Францем Дойчером, глядя ему в лицо.

– Он нездоров…

– Я вижу!

– Уши, – договорил Руди. – Он не…

– Ладно, хватит. – Дойчер потер руки. – По шесть кругов вокруг плаца, оба. – Они повиновались, но не слишком быстро. – Schnell! – погнался за ними голос Дойчера.

Когда шесть кругов сделали, им задали муштру в стиле «бегом-арш-встать-лечь-встать», и через пятнадцать долгих минут снова приказали лечь – должно быть, в последний раз.

Руди посмотрел под ноги.

Снизу ему осклабилась кривая лужица грязи.

«Чего уставился?» – как будто спрашивала она.

– Лечь! – скомандовал Франц.

Руди, естественно, перепрыгнул лужу и упал на живот.

– Встать! – Франц улыбался. – Шаг назад. – Они шагнули. – Лечь!

Идея была ясна, и Руди ее воспринял. Он нырнул в грязь и затаил дыхание – и в тот момент, когда он лежал ухом к вязкой земле, муштра закончилась.

– Vielen Dank, meine Herren, – учтиво сказал Франц Дойчер. – Премного благодарен, господа.

Руди поднялся на колени, покопался в грядке уха и глянул на Томми.

Тот закрыл глаза и дергал лицом.

Когда они вернулись домой на Химмель-штрассе, Лизель, еще не сняв форму Гитлерюгенда, играла в классики с младшими детьми. Краем глаза она заметила две унылые фигуры, шагающие к ней. Одна ее окликнула.

Они встретились на крыльце бетонной коробки дома Штайнеров, и Руди рассказал ей о недавнем происшествии.

Через десять минут Лизель села на крыльцо.