Княгиня Монако

Я начала сожалеть о Биарице и его сообщниках — лучше было убежать с ними, нежели оказаться в Бастилии. Тем не менее я не растерялась и в свою очередь спросила:

— С какой целью, сударь, вы задаете мне эти странные вопросы?

— Это приказ короля.

— Неужели с Филиппом или преданным цыганом произошла какая-нибудь беда?

— Мне не велено вам это сообщать.

Боже мой! До чего же противным был этот приученный к повиновению тюремщик!

— Я принимаю участие в этом молодом человеке, сударь, я принимаю в нем живейшее участие; у него беспримерно злополучная судьба, и он достоин всяческой жалости; успокойте меня, пожалуйста, ибо весьма жестоко молчать, когда тревога за его участь терзает мне сердце.

— Сударыня, вы молоды и очаровательны, только бесчувственный человек мог бы слушать вас без умиления. Да будет вам известно: если вы желаете жить, если вы хотите избежать страшной темницы, где вам суждено будет оставаться погребенной заживо до самой смерти, то никогда — слышите? — никогда, даже наедине со мной, когда мы снова встретимся, вы не должны ни единым словом, ни единым жестом или взглядом позволить заподозрить вас в том, что вы проникли в тайну этой судьбы, иначе все будет кончено и вы погибнете. Если тот, кого вы называете Филиппом, еще жив, ни вы, ни кто-либо другой на земле отныне этого не узнает; никакой человеческий взор не увидит его больше, ибо он уже не от этого мира, даже если он еще здесь. Данный совет заставляет меня выйти за рамки моих полномочий, но, тем не менее, я не могу удержаться, чтобы не дать его вам. Не благодарите меня за эти слова, я уже сам хочу забыть то, что вы услышали. Вам не следует говорить господину Монако о цели моего визита; если он об этом спросит, придумайте какой-нибудь предлог, лишь бы он не догадался о ней. Я повторяю: от этого зависит ваша свобода и ваша жизнь, сударыня, а также благополучие или гибель вашей семьи.

— Я молчала столько лет, сударь, даже в те годы, когда люди большей частью не умеют молчать. Я ничего никому не скажу. Вы до конца исполнили свое поручение?

— Да, сударыня.

— В таком случае, пойдемте ужинать, если вам угодно, так как уже пора. Я пошла впереди, сделав вид, что не заметила руки, которую протягивал мне тюремщик; возможно, эта рука лишила жизни Филиппа! Этот человек внушал мне ужас.

Впоследствии я узнала о случившемся от Лозена, выяснившего истину неведомо какими путями, — он был осведомлен обо всем, этот любимец нашего государя; итак, я узнала, что бедный узник попытался бежать ночью из Пиньероля вместе с цыганом, спустившись по веревке в страшную пропасть. Беглецов обнаружили. Сначала подвергли пытке цыгана, но он ни в чем не признался и умер как герой. Возмущенный и разъяренный Филипп не стал молчать; он рассказал о нашей встрече и своей любви — словом, обо всем, о чем он мог рассказать. После этого его вместе со смотрителем перевели в другую тюрьму, не знаю, в какую именно. Я полагаю, что теперь он вернулся в ту же крепость, так как там командует Сен-Map, который держит в заточении Фуке, Лозена и многих других!

Представьте себе: проведав об этом, Пюигийем ополчился на меня! Это произошло как раз в пору романа графа с г-жой де Монтеспан, и, очевидно, именно она и Лувуа снабжали его столь точными сведениями, ничего не сообщая об имени и звании узника — этого они не знали. Кузен ополчился на меня и с тех пор постоянно упрекал меня в этом благодеянии, словно я не имела права на жалость к тем, кто страдает. Он же сам полагал, что любить надо только тех, кто счастлив!

Мы отужинали, и затем мои дворяне решили показать этому человеку дворец при свете факелов. Это довольно красивый дом, не слишком старый ~ он был переделан примерно сто пятьдесят лет тому назад, В нем сохранилось немало следов прежней постройки, но они довольно неплохо сочетаются с нынешним зданием. Четыре крыла дворца обращены на все четыре стороны света — другими словами, они смотрят на площадь, на мыс д'Альо, на Монегетти и мыс Мартен. Южное крыло представляет собой причудливое сооружение: по бокам его расположены две башенки, а в центре находится удивительно красивая дверь (творение язычников, как утверждают здешние сплетницы). Парадный зал Гримальди, украшенный фресками какого-то великого художника, с великолепным камином, славится на всю Италию. Это подлинный шедевр, которым господа Монако чрезвычайно гордятся.

Как я уже говорила, это дивный край: скалы и лужайки, простирающиеся до синих вод Средиземного моря, являют взору восхитительное зрелище, как нельзя более способное воодушевить разум и чувства человека. Я понимаю, почему Биариц выбрал это место в качестве сцены для своих героических деяний. Сен-Map же во время своего визита ничему не удивлялся и ничего не говорил; мой карлик утверждал, что гость даже не смотрел по сторонам — это в его духе.

На следующий день тюремщик отбыл обратно, распрощавшись с нами накануне. Я приказала сопровождать его и незаметно следить за ним, но хитрец разгадал мой замысел и отправился прямо в Ментону, где сел на каботажное судно; он нанял его для себя и своих слуг и не позволял посторонним подниматься на борт. Нам так и не удалось больше ничего узнать о его дальнейших действиях.

В тот же вечер, гуляя с Ласки по саду, раскинувшемуся на берегу моря, я увидела Биарица в облачении монаха из обители святой Девоты, покровительницы здешних мест; эти вездесущие монахи вхожи даже к самому князю и почти всегда являются без разрешения. Узнав его, я страшно разволновалась. В то время как он приближался ко мне, карлик, игравший поблизости с моей собачкой, воскликнул, обернувшись в мою сторону: — Высочество! Вот идет его светлость.

Я не раз устраивала Ласки порку, чтобы отучить его от подобного обращения ко мне, но так принято в его отечестве, и он не в силах избавиться от этой привычки — в конце концов я махнула на него рукой. Появление мужа заставило меня опомниться; я встретила князя приветливо, и он так этому удивился, что даже пришел в замешательство.

— Как! — воскликнула я. — Вы уже приехали из Рима?

— Я получил письма, мы должны вернуться во Францию, если вы не возражаете.

— Письма из Франции, присланные вам в Рим! Должно быть, это послания от каких-то чародеев, только они могли догадаться, что вы находитесь там. Что касается того, не возражаю ли я против возращения на родину, мне нечего на это ответить. Когда же мы уезжаем?

— Ну… скоро… завтра.

— Завтра! Пусть будет так. И все же, боюсь, это слишком поспешное решение. Разве вам не следует отдать распоряжения, чтобы уладить свои дела? Ваш государственный секретарь, ваш главный управляющий и все ваши министры ни о чем не предупреждены, ваши подданные рассчитывают видеть вас здесь еще некоторое время — чем вы собираетесь их утешить?

Князь терпеть не мог насмешек по поводу своей маленькой державы, немногочисленных подданных и крошечного двора; как правило, в подобных случаях он начинал сердиться и покидал меня, но в тот день он лишь улыбнулся. Я тогда не вполне еще понимала всю важность происходящего и не знала, в какой зависимости от г-жи де Мазарини и супруги коннетабля находился мой муж, но вскоре мне все стало ясно. Тем не менее этот внезапный отъезд продолжал меня удивлять — нелегко было тотчас же уяснить и свыкнуться с мыслью, что князь Монако направляется в Париж в качестве чрезвычайного посла супруги коннетабля Колонны и г-жи де Мазарини к любовникам этих дам: поистине в Европе не было более обремененного делами дипломата!

Мой муж наговорил мне бесчисленное множество глупостей, чтобы утаить еще большую глупость. Он рассказывал мне небылицы в духе сказок Матушки Гусыни, а я делала вид, что верю ему. Я догадывалась, что он мне изменяет, но это не вызывало у меня досады. Довольно легко с чем-то смириться, когда тебя обуревают собственные чувства. Мы преувеличиваем грехи наших мужей по сравнению со своими или, по крайней мере, по сравнению с теми, что нам приписывают. Люди не скупятся на упреки — только в этом они и проявляют щедрость.

Через три дня после этого разговора мы сели в карету и отправились в Париж. Я больше не видела Биарица; не выходя из своей комнаты под предлогом недомогания, я соблюдала тем самым учтивость по отношению к нему и к остальным. Ласки беспрестанно говорил мне о привидениях и криках, раздававшихся по ночам. Призрак Лучано прогуливался по галереям, производя страшный шум — горничные и пажи не могли из-за этого спать. Я понимала, как к этому следует относиться, но в то же время содрогалась при воспоминании об увиденном мною; по моему мнению, этот грозный призрак предвещал гибель дому Монако. Я не ошиблась: с тех пор он стал вырождаться. Мой муж под влиянием двух страстей — любви к этой Манчини и павлиньей ревности в мой адрес — совершал только глупости, а мой сын, бедняжка, достигнув возраста, когда глупости совершают, наделает их быстрее и больше.

Я была рада тому, что покидаю Италию и вновь увижу Францию, деюр, своих друзей и прежде всего Лозена. Думая о Филиппе, я испытывала страх и тревогу; думая о Биарице, я содрогалась от ужаса, представляя его рычащим, как лев. В день моего отъезда Блондо получила адресованное мне письмо и передала его мне. Я прочла следующее:

«Вы уезжаете, Вы покидаете меня, Вы не удостаиваете меня на прощание даже взглядом! Теперь Вы уже не рядом со мной, я не могу до Вас добраться, и, стало быть, Вы будете жить. Не радуйтесь этому, Ваша жизнь будет хуже смерти, я отомщу Вам, лишив Вас всего, что Вам дорого, если только Вам хоть что-то дорого. Вам поневоле придется обо мне вспоминать; я же перестану о Вас думать, не считая тех мгновений, когда месть заставит учащенно биться это сердце, которое Вы столь бесчеловечно топчете ногами. Я приду к Вам, когда Вы отнюдь не будете меня ждать, но я приду лишь для того, чтобы проклясть Вас и вернуть Вам все то зло, что Вы мне причинили. Лгунья, изменница, предательница! Не оставить мне ничего, даже иллюзии сожалений! Я уже не понимаю, за что я так сильно Вас любил! Прощайте».